Жителя» против Антокольского?! Антокольский – уже давно установившаяся репутация, европейское, всесветное имя, один из самых лучших, даже, отбросив скромность, лучший теперь скульптор… Да что говорить про это – Вам все известно. При Вашей чуткости, талантливости, отзывчивости ко всему хорошему Вы не можете этого не признавать. Против критики я ничего не имею. Критика возможна даже над Сикстинской мадонной. Отчего же не критиковать Антакольского – сколько угодно.
Я с Вами готов говорить о многом, что меня не удовлетворяет в его некоторых вещах. Боже сохрани меня от невежества защищать непогрешимость репутаций… Но, если пьяный из кабака начнет ругаться, лично, бестолково, неприлично, разве Вы станете его слушать?! Разве потерявший рассудок человек может требовать слова? и с такой всероссийской кафедры, как «Новое время»! На Вас лежит ответственность.
Вы же не можете не видеть, что «Житель» Ваш – совершенный профан в искусстве, и, сколько бы он ни нанизывал имен европейских скульпторов, пиша их фамилии иностранными литерами, он не может замаскировать этим своего невежества в этом предмете, и я уверен, – Вы это видите и чувствуете очень хорошо и – допускаете на страницы!
Ну кто же после этого станет верить Вашей критике искусства?! «Житель» произвел жалкое, гадкое впечатление. Эта взбесившаяся шавка, выпачканная вся в собственной гадкой пене, бросается на колоссальную статую Ермака и на бронзовое изваяние Христа; в поту, во прахе прыгает эта куцая гадина на вековечные изваяния, в кровь разбивает себе бешеную пасть и корчится от злости; визжит от бессилия укусить несокрушимое, вечное…
Пишу Вам это потому, что я Вас люблю и глубоко уважаю, Ваш всегдашний читатель и почитатель, и мне больно, когда Вы допускаете такие промахи. Ваша репутация слишком колоссальна, чтобы пачкаться в г<овне> «Жителя». Ваша газета имеет всесветное значение, чтобы быть без самоуважения.
Ваш преданный И. Репин
Не подумайте, что я делаюсь старой брюзгой и не выношу никакой правдивой резкости. Совсем нет. Талантливые строки Буренина я читаю с восхищением: там масса ума, едкости, остроумия и всегда почти знание предмета. А ведь «Житель» – это бездарность, посредственность и, главное, невежа в предмете искусства [РЕПИН].
Статья Жителя вызвала многочисленные отклики и полемику в печати. Отвечая Жителю, В.В. Стасов в частности писал:
совершенное исключение составляет г. Житель – Дьяков, который вылил на Антокольского целый ушат помоев и всякой нравственной мерзости. Главною виною нашего художника оказалось то, что он еврей. На эту тему сотрудник «Нового времени» написал все то, что можно ожидать от этой газеты и что обычно украшает ее постыдные страницы: тут ничего нет, кроме злости, ненависти, фанатизма и ограниченности…. Укус клопа не опасен, но вонь от него отвратительна («Новости и Биржевая газета», 1893, № 45, 16 февраля).
Антинововременские выпады Стасова вызвали появление в «Новом времени» «маленького письма» А.С. Суворина (№ 6108 от 1 марта) и статьи В. Буренина – «Антокольский и его пророки» (№ 6112 от 5 марта), также написанная в оскорбительном для Антокольского тоне. Отметим в заключение, что все попытки влиять через А.С. Суворина на тон публикаций «Нового времени», что предпринимали Чехов, Репин и др. близкие ему люди, оказывались тщетными. А.С. Суворин – человек широко образованный и достаточно свободомыслящий, являлся, как ангажированный русским правительством издатель, проводником государственной идеологии, а потому в публичной сфере неотступно придерживался агрессивной правоконсервативной риторики.
Впрочем, ни при Дворе, ни в глазах художественной общественности и любителей мира искусства слава Антокольского ничуть не страдала от этих наскоков. В год коронации императора Николая II и императрицы Александры Федоровны – 1896, Антокольский исполнил в мраморе их портретные бюсты. И в этом же году ему, иудею, был пожалован чин действительного статского советника[615], соответствовавший чинам генерал-майора в армии и контр-адмирала во флоте и дававший право на потомственное дворянство (sic). В 1897 году М.М. Антокольский получил заказ от Министерства Императорского двора на исполнение портретной статуи императора Александра III для учреждения в Михайловском дворце «Русского музея императора Александра III». В Париже он вылепил модель статуи из глины и затем отлил ее из гипса. Гипсовая скульптура была одобрена Николаем Вторым. В 1899 году статуя была высечена из каррарского мрамора и в 1900 году в числе самых известных произведений Антокольского экспонировалась на Всемирной выставке в Париже. Затем скульптура была отправлена в Петербург. С 1999 года находится в постоянной экспозиции Русского музея.
Как и на родине, в Западной Европе слава Анто коль ского неизменно росла.
После успеха на Всемирной выставке Антокольский был избран в 1878 году членом-корреспондентом Парижской Академии художеств и Академии города Урбино (Италия).
В марте 1886 года он был избран членом Берлинской Академии художеств, а в ноябре 1890 – выбран постоянным членом. В феврале 1888-го Антокольский был выбран в Membre associé [616] Парижской Академии. «И так, я теперь полноправный член здешнего Института; имею право заседать и подавать голос», – с радостью сообщает скульптор своему другу Стасову. Добавим некоторые подробности об этом почетном признании таланта Антокольского, цитируя одно из его писем: «Когда я пошел поблагодарить Бонна, как президента (на этот год он был выбран), то он ответил: “Вас выбрать было не трудно. Вашу работу все помнят, а потому вы были выбраны единогласно”. Ну, а кто хлопотал за меня в Берлине? Кто в Америке, где я состою почетным членом? Но насколько я придаю важное значение всем этим официальным успехам, может объяснить тот факт, что я четыре года не знал, что состою профессором нашей Академии художеств, и лишь только случайно узнал это» [КРИВДИНА-ТЫЧИНИН. С. 463].
В декабре 1891 года скульптор открыл в своей Парижской мастерской выставку, где представил зрителям свои новые работы. Стасову он сообщил: «Мой успех растет… Я в третий раз вынужден продлить выставку, несмотря на то, что время до и после Нового года крайне неудобное, что я живу очень далеко от центра… Не забудьте при этом, что я скульптор. Скульптура не в моде, ею мало интересуются, на выставках в скульптурном отделении почти всегда пусто; критики говорят о ней бегло…» [КРИВДИНА (II). С. 84].
В последнее годы жизни скульптора он много болел, заказов у него было мало, и он испытывал настолько серьезные финансовые трудности, что в 1901 году, после того как «заплатил долгов около 100.000 франков», вынужден был распродать свое собрание произведений искусства. По иронии судьбы двадцатью годами ранее тоже самое пришлось сделать и его другу Ивану Тургеневу.
В письме В.В. Стасову из Парижа 20 мая 1901 года Антокольский писал: «Вы знаете, что обстоятельства заставляют меня расстаться с моей коллекцией старинных вещей… И так, мое единственное удовольствие, которое я позволил себе в жизни, это – собирание старинных вещей. Я знаю, что это прихоть, но повторяю – единственная, прибавлю – и мой отдых; наконец, оно значительно расширило мой горизонт».
<…> В ответ на полученное от Стасова письмо он сообщил: «Благодарю вас также за утешение, что с Тургеневым случилось то же самое. Я хорошо помню его продажу, особенно первую. На другой день утром, т. е. после продажи, я зашел к нему, он еще лежал на своей кушетке, обтянутой зеленым репсом… “Вот, батенька, Ватерлоо!” – сказал он мне. Действительно, картины его продавались очень плохо. Не потерплю ли я тоже самое? Хотя говорят, что на мою продажу приехали люди нарочно из Лондона, Мюнхена, Кельна и проч. Я хлопотал о том, чтобы лучшие вещи были куплены приезжими из России (на аукционе), но напрасно, отказались, точно я просил милости или одолжения»[617] [КРИВДИНА-ТЫЧИН. С. 476–477].
В заключении раздела, касающегося дружбы двух русских художественных гениев второй половины ХIХ в. – Ивана Тургенева и Марка Антокольского, приведем выдержки из его писем, относящиеся к печальному известию о кончины писателя:
Елене Григорьевне Мамонтовой, август 1883 г. (Биарриц).
Тяжелое известие о смерти нашего дорогого И.С. Тургенева сильно поразило всех. Известие это застало меня в постели, а то бы непременно поехал бы на похороны, чтобы в последний раз низко поклониться его гробу. Очень дорог он нам всем, а мне еще больше. Я много нашел в нем, а потому много и потерял. Мы делаем для него серебряный венок. В душе я сознаю, что это одна только пустая форма. Не венок дорог, а память о нем, но чем это выразить? Что можно сделать больше для того, кого уже нет.
В.В. Стасову от 4 (16) сентября 1883 г. (Биарриц).
… смерть Тургенева <…> поразила меня, несмотря на то что я был к этому давно приготовлен. <…> Многие потеряли в нем многое, а я больше всех. Живя здесь, среди столь быстрого жизненного течения, где чувствуешь свое одиночество, такой человек, как Иван Сергеевич, был для меня неоценен.
Елене Григорьевне Мамонтовой, 29 октября 1883 г. (Париж).
Читали ли вы в «Новостях» от 14 октября заметку из Одессы, как там чествовали Тургенева. Просто больно и смешно <…> Кажется, еще недавно чествовали Тургенева как полубога, мне хотелось сказать несколько слов в защиту его, опровергнуть слух, что он дал денег на запрещенное издание. Мне кажется, что об этом много писали, но никто не знает замечательного факта, который характеризует его доброту, так сказать, его человеческое отношение к нужде ближнего. Раз я пришел к нему и застал его грустным, что редко случается. «Представляете себе, – сказал он мне, – сегодня первый раз в жизни я был вынужден отказать человеку, который просил помощи», пожал плечами и прибавил: «Ничего не поделаешь», и опустил голову. Слова эти я хорошо запомнил, как и тогдашнее его грустное выражение. Видно, что тяжело ему было отказать человеку, который протянул к нему руку. И.С., как видите, никому никогда не отказывал ни в чем. Он не был политиком, но был человеком в полном смысле этого слова. Для него было безразлично, кто протягивал руку и просил помощи – еврей ли, поляк ли русский ли, добр ли тот человек или преступ