[106], с одной стороны, либеральных прогрессивистов (Н.И. Панин, Сперанский)[107], с другой. Разные стороны этого дискурса – славянофильство и западничество, индивидуализм и соборность, традиционализм и либерализм, изгнанничество и эмиграция – обсуждались такими мыслителями, как П.Я. Чаадаев, В.Г. Белинский, А.И. Герцен, А.А. Григорьев, Н.Я. Данилевский, К.Д. Кавелин, Н.М. Карамзин, М.Н. Катков, H.H. Страхов в их литературных, мемуарных и эпистолярных сочинениях, см. [КАНТОР (I) и (II)], [ЩУКИН (II)], [КАРАНТЕЕВА][108]. Принято считать, что:
Первым дискуссионную ситуацию в постановке исследуемой проблемы создал П.Я. Чаадаев, который обозначил причины отсталости России в ее историческом движении к прогрессу: он считал, что Россия не принадлежит «ни к Западу, ни к Востоку» и не имеет «традиций ни того, ни другого» [ЧААДАЕВ. Т. 1. С. 323]. К сожалению, первоначально мысли «Философических писем» Чаадаева (при его жизни было опубликовано только «Первое письмо» в 1831 г.) были восприняты русским образованным обществом слишком прямолинейно. В них видели отрицание самобытности и самоценности русской национальной идентичности, которую отстаивали славянофилы. Тем не менее у Чаадаева была своя правда: историю отдельного народа он впервые в русской мысли пытался рассматривать с позиций всемирно-исторического процесса.
<…> Идеи Чаадаева получили развитие в лекциях по истории западноевропейского Средневековья Т.Н. Грановского, которые он читал в Московском университете. Они, по существу, стали главным теоретическим обоснованием концепции западничества. Грановский приобщил русское общество к западноевропейской истории, пониманию единого эволюционного пути человечества, который должна пройти каждая страна, в том числе и Россия.
<…> Применительно к Тургеневу понятие «русский европеец» при жизни писателя не употреблялось. По всей вероятности, впервые оно было употреблено в эмигрантской печати в 1933 г. Под таким названием вышла статья П.Н. Милюкова, посвященная 50-летию со дня смерти писателя[109]<…>. Милюков, по сути, озвучил позицию Тургенева о его европеизме и русскости, высказанную писателем в полемических письмах к А.И. Герцену в 1862 г. и в «Литературных и житейских воспоминаниях» (1868 г.) [ДОМАНСКИЙ-КАФАНОВА. С. 7–9].
Нельзя особо не отметить, что
русский европеец, интеллектуально переживавший волновавшие европейцев проблемы, отличался от своего западного собрата-индивидуалиста тем, что его отчуждение от родной социальной среды усиливалась по причине отчуждения от среды национальной. Западноевропейская жизнь, в сущности, была чужда подавляющему большинству русских людей потому, что в России не существовало развитых форм частной собственности, с чем были связаны такие важные явления европейской жизни, как расцвет ренессансного гуманизма, движение Реформации, – всё то, чего в своё время не переживала Россия. Таким образом, русский европеец был, как правило, лишним человеком и на Западе, и у себя на родине [ЩУКИН (III). С. 18].
О «лишнем человеке» как социально-психологическом типе личности, главными чертами которой
являются отчуждение от своей страны, от родной среды (обычно дворянской), чувство интеллектуального и нравственного превосходства над ней и в то же время – душевная усталость, глубокий скептицизм, разлад слова и дела [НИКОЛЬСКИЙ Е. (I). С. 8–9],
– много писали советские литературоведы. Классическими примерами «лишнего человека» в отечественной литературе, по их мнению, являлись такие персонажи, как Чацкий (Грибоедов), Евгений Онегин (Пушкин), Печорин (Лермонтов), Бельтов (Герцен), Рудин, Лаврецкий, Чулкатурин (Тургенев), которые генетически восходят к байроническому и шатобриановскому («Рене») героям эпохи романтизма: «Адольфу» Бенжамена Констана, «Рене» Шатобриана «Чайльд-Гарольд» Байрона.
Среди людей, мне близких… и чужих,
Скитаюсь я без цели, без желанья.
Мне иногда смешны забавы их,
Мне самому смешней мои страданья.
Страданий тех толпа не признает…
Хотя западные романтики, несомненно, оказали огромное влияние на русских писателей первой трети ХХ в. (Пушкин, Лермонтов, Марлинский и др.) – см. об этом [МАНН Ю.В. Т. 4. С. 485]; [ЛЭТиП. Стб. 485], [НИКОЛЬСКИЙ (I) и (II)], отождествление советскими литературоведами термина «лишний человек» с этими персонажами представляется идеологически мотивированным. Нельзя игнорировать то обстоятельство, что ни Онегин, ни Печорин не мыслились самими писателями как «лишние люди». Такого рода представлений тогда попросту не существовало[110].
Само
понятие «лишний человек», получившее широкое распространение в критической литературе в связи с творчеством И.С. Тургенева и, в частности, с его повестью «Дневник лишнего человека» <(1850)>, выходит за рамки русской национальной специфики и применимо не только для эпохи романтизма. Тип «лишнего человека» присутствует в жизни и в литературе, начиная с позднего Возрождение, со времен Гамлета и Дон Кихота, когда сознание самоценности человеческого «я» столкнулось с трагическим ощущением одиночества в обществе, основанном на игре эгоистических интересов [ЩУКИН (III). С. 19].
Примечательно, однако, что хотя сам образ «лишнего человека» западного происхождения, именно благодаря Ивану Тургеневу[111] это понятие стало топосом и архетипом в мировой литературе, – см. The superfluous man (англ.); Der überflüssige Mensch (нем.), L’homme superflu (фр.)[112]. Более того, оно
вышло за рамки художественных произведений, <дав имя> самостоятельн<ому> культурн<ому> явлени<ю> [НИКОЛЬСКИЙ (II). С. 2–3].
В России, по мнению Герцена, сторонники европеизации не обязательно были «лишними людьми»[113], но все «лишние люди» в той или иной мере симпатизировали Западу, не находя в себе силы и желание быть «своими» в русском обществе, которое никогда не отличалась терпимостью по отношению к резко выраженной индивидуальности в силу глубоко укоренившихся традиций патриархального коллективизма. Поэтому русские «лишние люди»
в широком историческом смысле этого слова – не только социально-психологическая, но и национально-психологическая категория. Именно их среда произвела на свет западников [ЩУКИН (III). С. 19][114].
В русской литературной критике существует мнение, что в личном плане Тургенев во многом соответствует как образу русского европейца, так и «лишнего человека», которого он описал в одноименной повести:
… Тургенев, исходя из личного опыта и из размышлений о самом себе, пришел, путем субъективно-заинтересованного Наблюдения, к тому сложному обобщению, результатом которого явился тип «лишнего человека». В позднейших повестях Тургенева, где этот тип уже объектирован и живет своей самобытной жизнью, нелегко подметить те личные элементы, из которых он образовался [ГЕРШ. С. 571][115].
А вот строки из стихотворения Полонского, многолетнего друга Тургенева[116], которые вполне можно отнести к такого рода «объектированному» типажу:
И ничего не сделает природа
С таким отшельником, которому нужна
Для счастия законная свобода,
А для свободы – вольная страна.
Свободомыслящий вольнолюбец, энциклопедически образованный интеллектуал и полиглот он был всюду почитаем и привечаем, но нигде не чувствовал себя по настоящему «своим». На Западе он, будучи признан как выдающийся литератор, интеллектуал и в высшей степени достойный человек, в быту являл собой для европеикус экзотическую фигуру «русского барина». В России очень многих раздражал и отталкивал его просвещенческий европеизм. Отечественные критики, например, считали, что во многом в образе «лишнего человека» Чулкатурина – главного героя «Дневника», отразились биографические черты характера самого автора. Так, постоянный корреспондент И.С. Тургенева Евгений Михайлович Феоктистов (влиятельный цензор и редактор журнала «Русская речь») писал ему 21 февраля (5 марта) 1851 г.:
Повесть очень понравилась, но, разумеется, тотчас же подверглась критике со всевозможных сторон. – Без сомнения, при этом благоприятном случае, упрекали ее в недостатке художественности, – именно говорили, что за остротами г. Чулкатурина беспрестанно видны Вы сами, – что вообще господин, вроде лишнего человека, не может так говорить и острить в некоторых случаях, как Вы его заставляете. Посреди многого весьма дикого, – как, например, Островский уверял, что в Вашей повести видно – «неуважение к искусству», – было сказано, однако, довольно много верных и ловких замечаний. Но все-таки повесть всем ужасно понравилась, и даже <А.Н.> Островский хвалил сквозь зубы[117].
Лев Шестов писал, что
<В своих> суждениях Тургенев не стоит одиноко, а имеет за собой всю европейскую философию, точнее всю европейскую цивилизацию. Тургенев был образованнейшим, культурнейшим из русских писателей. Почти всю жизнь свою он провел за границей и впитал в себя все, что могло дать западное просвещение. Он сам это знал, хотя по свойственной ему преувеличенной скромности, иногда даже раздражающей своей демонстративностью, никогда об этом прямо не говорил. Он глубоко верил, что только знание, т. е. европейская наука может открыть человеку глаза на жизнь и объяснить ему все, требующее объяснения.