<1877 г.)
<…> До сих пор в Париже были только частные сходки художников в мастерской художника Н.Д. Дмитриева (Оренбургского). Но радостная весть, что Плевна пала, что война шла к концу, нас ободрила, и мы порешили, в день ее взятия, основать в Париже «Общество взаимного вспомоществования русских художников» Сейчас собрали картины, рисунки для лотереи, которую успешно разыграли <…>. Выделили из всего 5 тысяч франков и отправили их через графа Адлерберга (министра Двора) государю императору, прося принять для раненых нашу лепту от нового Общества русских художников в Париже. Получив благодарственный ответ, мы получили и гражданство. Написали устав, над которым немало потрудился И.С. Тургенев, как секретарь, и барон Гораций Гинцбург, как кассир. Князь Орлов принял председательство Общества. Все художники и много русских сделались членами плевненского достопамятного дня. Тут материально много помог нам барон Гораций Осипович Гинцбург. У него был сын, художник, который, к несчастью, умер. И он отдал нам его мастерскую как даровое помещение и положил первый денежный фонд для составления капитала Общества.
Иван Сергеевич Тургенев увековечил себя тем, что был секретарем нашего парижского Общества русских художников, где он состоял и основателем и, конечно, являлся самой крупной единицей на всех наших вечерних собраниях, которые он любезно посещал с полным простодушием своей богатой натуры. Бывало, станет он читать что-либо из своих сочинений – все замрет кругом, и мы жадно ловим каждый его жест руки и не налюбуемся на выразительность его глаз и лица. Подчас велись и рассказы, почти всегда шутливые, полные русского юмора. Но редко говорилось о художестве в смысле его критики. Однако раз в силу того, что я сообщил несколько моих наблюдений над А.А. Ивановым <…> Тургенев невольно перешел к оценке его картины «Явление Спасителя народу». И тут так же, как и в печати, утверждал, что Иванов только был труженик, пожалуй, мыслитель-идеалист, но самобытным никогда не был и нового ничего не проявил, что, пожалуй, следует идти его путем труда и честности художественной, но все-таки надо «создавать себя», но не быть подражателем. Последнее, пожалуй, справедливо, но общее положение Ивана Сергеевича об Иванове совершенно ложно, Иванов был классический деятель, полный глубокомыслия, несмотря на свои фокусы и причуды. Тургенев хотел от него блеска красок, движения фигур, но это не была задача, которую взял для исполнения художник, который, точно, не блистал колоритом, но обладал в высшей степени подражанием натуре и владел самым строгим рисунком, разве присущим Энгру. Взгляните на его пейзажи, на уголок воды, радужно дробящейся кругами около нагих фигур, взгляните на оливы, даль картины, и, право, только слепой скажет, что это не натурально и не глубоко прочувствовано. Есть люди, которые бросали в лицо Иванову упрек, что, 23 года работая картину, можно было съездить в Палестину, но не в римскую долину Фраскати. И это вздор! Художник воспроизводит природу, какую он чувствует и в которой живет. И картина его, будучи умна и писана с натуры, с строго выполненным историческим сюжетом, уже есть произведение великого творчества!
Всем известно, что натура Ивана Сергеевича была сильно впечатлительная и даже с подчинением тому человеку, в которого он уверует. (Белинский, Пушкин, Анненков, граф <А.К.> Толстой, Виардо и пр., и пр.). Таким был около него много лет Луи Виардо, умный и глубокий изучатель двух школ по преимуществу – староиспанской и голландской. Благодаря своему знанию Виардо собрал у себя почти задаром весьма почтенную коллекцию <…>. Не раз случалось бывать мне с ним и Виардо в парижских салонах. И здесь-то я убедился, что Тургенев никогда не смотрел своими глазами, но всегда приглядывался к мнению Виардо и публики[123] [БОГОЛЮБОВ С. 450, 452–454].
Знаменательно, что самым последним выездом к тому времени уже тяжело больного Тургенева в свет было посещение Новогодней елки в Обществе русских художников в Париже.
С именем Ивана Сергеевича Тургенева связана также и история возникновения одной из крупнейших русских библиотек в Западной Европе. В 1875 году в Париже усилиями революционера Германа Лопатина появилась русская библиотека-читальня. Тургеневу, который состоял с Лопатиным в дружеских отношениях, горячо одобрил эту инициативу. Он жертвовал библиотеке книги, оказывал помощь деньгами, не раз вносил за библиотеку плату за наем помещения. По его инициативе и с его участием устраивались литературно-музыкальные утренники в доме Виардо, сбор от которых Тургенев передавал библиотеке. После смерти Тургенева в 1883 году общее собрание членов библиотеки постановило присвоить ей имя писателя, заботам которого она обязана своим существованием[124].
Друг и биограф Тургенева Петр Анненков говорил:
Он представлял из себя европейски культурного человека, которому нужен был шум и говор большого, политически развитого центра цивилизации, интересные знакомства, неожиданные встречи, прения о задачах стоящей минуты – даже анекдоты и говор толпы, конечно не ради их содержания, а ради того, что они отражают настроение людей, их создавших или повторяющих, и рисуют столько же их самих, сколько и тех, которые сделались предметом их злословия. <…> В натуре Тургенева не было пищи и элементов для долгой поддержки созерцания: он искал событий, живых лиц, волн и разбросанности действительного, работающего, борющегося существования [ФОКИН. С. 24].
Присущий европейски культурному человеку тип самосознания – «европеизм», произрастал изнутри его отечественной культуры.
<…> Тургенева прежде всего соблазняло внешнее устройство Европы. В то время, как у нас царило невежество, крепостное право, бедность, тупая бездеятельность, беспомощность и безответственность среди многомиллионного населения, и всем этим ужасам, по-видимому, не предвиделось конца, в Европе шла живая и непрерывная работа. Там каждый день приносил новый луч света, новую победу над тьмой. И не только в практической, но и в теоретической сфере [ШЕСТОВ].
Он внимательно всматривался, сопоставлял и перенимал все то, что казалось ему нужным и полезным для прогрессивного развития в лучшую сторону русской жизни. Один из столпов русского западничества XIX века – Константин Кавелин, писал на сей счет:
Вынуждены будем, по примеру европейцев, вдуматься в источники зла, которое нас гложет. Тогда нетрудно будет указать и на средства, как его устранить или ослабить. Такой путь будет европейским, и только когда мы на него ступим, зародится и у нас европейская наука. <…> Очень вероятно, что выводы эти будут иные, чем те, до каких додумалась Европа; но, несмотря на то, знание, наука будут у нас тогда несравненно более европейскими, чем теперь, когда мы без критики принимаем результаты исследований, сделанных в Европе. Предвидеть у нас другие выводы можно потому, что условия жизни и развития в Европе и у нас совсем иные. Там до совершенства выработана теория общего, отвлеченного, потому что оно было слабо и требовало поддержки; наше больное место – пассивность, стертость нравственной личности. Поэтому нам предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности [КАВЕЛИН (I). С.317].
В упомянутой выше заметке «Вместо вступления» Тургенев писал:
Я хочу <…> заявить, что я другого пути перед собой не видел. Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был – крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить. И я не думаю, чтобы мое западничество лишило меня всякого сочувствия к русской жизни, всякого понимания ее особенностей и нужд. «Записки охотника»[125], эти, в свое время новые, впоследствии далеко опереженные этюды, были написаны мною за границей; некоторые из них – в тяжелые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину, или нет? [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 7–9].
Вернуться на родину Тургенев не решился, хотя наезжал в Россию регулярно. Но вместе с тем он оставался на Западе, не потому что стал совсем уже по его выражению европеус, и отнюдь ни из политических протестных соображений, как его приятели – Герцен, Огарев, Лавров или Бакунин, а по глубоко личным, так сказать семейным обстоятельствам. Как мыслитель Тургенев не проводил резкой черты между Россией и Западом, Россией и Европой. Он однозначно относил Россию к «европейской семье» и не видел в ее самобытности нечто «особое», отличное от самобытности итальянцев, французов, немцев и др. европейских народов. То обстоятельство, что Россия – страна евразийская, им, как и никем другим из русских мыслителей того врем, в расчет не принималось. Его друг и постоянный оппонент Александр Иванович Герцен держался иной точки зрения, полагая, что у русских «свой особый путь» в Светлое Будущее, отличный от того, по которому движутся западноевропейские народы, в духовном плане находящиеся, по его убеждению, в процессе стагнации. По Герцену выходило, что русским надобно перестать критически смотреть на свою исконно-посконную действительность, тем более предаваться нигилистическим настроениям, ибо
«сам Запад» указал, чем мы должны заниматься, «сам Запад» заинтересовался нашей самобытностью и рекомендовал нам ее как следует поискать, «сам Запад» нуждается в освежающей струе национального пара, поднимающейся с нашей почвы [КАНТОР (I)];