…сам Запад повернул угасающий фонарь свой на наш народный быт и бросил луч на клад, лежавший под ногами нашими» [ГЕРЦЕН. Т. 14. С. 183].
Тургенев оспаривал эту точку зрения «ославянофилившегося в Европе» Герцена. В письме ему от 13(8) 1862 г. он говорит:
Не могу также принять твое обвинение в нигилизме. (Кстати – вот судьба: я же швырнул этот камень – и меня же он бьет в голову). Я не нигилист – потому только, что я, насколько хватает моего понимания, вижу трагическую сторону в судьбах всей европейской семьи (включая, разумеется, и Россию). Я все-таки европеус – и люблю знамя, верую в знамя, под которое я стал с молодости [ТУР-ПСП. Т. 5. С. 131].
Несколькими годами позже, полемизируя с «рьяными, но малосведущими патриотами», – славянофилами и «почвенниками»[126], которые постоянно твердили об опасности влияния европейской цивилизации на российскую ментальность, вплоть до нивелирования ее, Тургенев писал:
Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса – в глазах филолога, этнографа – одной из главных ветвей индогерманского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе – на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого – что ни говори – родственного, однородного мира на нас? Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой, – нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец! Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнию, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 11].
По мнению Льва Шестова:
Сам Тургенев едва ли отдавал себе ясный отчет в том, что с ним происходит. Он только смутно чувствовал, что европейский костюм не совсем ловко сидит на его русской фигуре, но ему всегда казалось, что время возьмет свое – по поговорке – стерпится, слюбится. Если и вспоминались ему прежние сны, он отгонял их от себя: он хотел быть взрослым и стыдился всего, что напоминало ему детство и юность. Первым признаком возмужалости в Европе считалось и до сих пор считается способность положительного мышления. И Тургенев во всех своих произведениях по мере сил своих старается доказать, что он не хуже любого европейца умеет «трезво» смотреть на жизнь и ее задачи. <…> Тургенев соблазнился простотой и ясностью положительных теорий и всячески старался в своих произведениях по возможности давать читателям отчетливые и определенные суждения [ШЕСТОВ].
В полемике же с оппонентами, стоящими на позициях русской исключительности: будь то славянофилы, например, И. Аксаков, или сблизившиеся с ними во взглядах на будущность России анархо-синдикалисты и социалисты М. Бакунин и А. Герцен, утверждавшие в 60-х годах ХIХ в., что русский народ, обладая якобы особого рода «духовностью», по этой причине
чужд западным идеалам <…>. У него выработались свои идеалы, и составляет он в настоящее время могучий, своеобразный, крепко в себе заключенный и сплоченный мир, дышащий весеннею свежестью – и чувствуется в нем стремительное движение вперед[127],
– Тургенев последовательно и неколебимо отстаивал свое – «русского европейца», видение проблемы, полагая просвещенство и свободу единственной альтернативой для постепенного развития российского общества в сторону прогрессивного либерализма[128]. Он утверждал:
Ничто так не освобождает человека, как знание, и нигде так свобода не нужна, как в деле художества, поэзии: недаром даже на казенном языке художества зовутся «вольными», свободными. Может ли человек «схватывать», «уловлять» то, что его окружает, если он связан внутри себя? Пушкин это глубоко чувствовал; недаром <…> он сказал:
…дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум…
Отсутствием подобной свободы объясняется, между прочим, и то, почему ни один из
славянофилов, несмотря на их несомненные дарования[129], не создал никогда ничего живого… Нет! без правдивости, без образования, без свободы в обширнейшем смысле – в отношении к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своему народу, к своей истории, – немыслим истинный художник; без этого воздуха дышать нельзя [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 85].
Годом раньше он высказывал подобного рода мысли А.И. Герцену – в письмах от 30 ноября (12) декабря и 13 (25) декабря 1867 г.:
Что касается самой твоей статьи – то ведь это между нами старый спор[130]; по моему понятию, ни Европа не так стара, ни Россия не так молода, как ты их представляешь: мы сидим в одном мешке и никакого за нами «специально нового слова» не предвидится. Но дай бог тебе прожить сто лет – и ты умрешь последним славянофилом – и будешь писать статьи умные, забавные, парадоксальные, глубокие, которых нельзя будет не дочесть до конца. Сожалею я только о том, что ты почел нужным нарядиться в платье, не совсем тебе подходящее. Верь мне – или не верь – как угодно, – но для так называемого воздействия на европейскую публику – всякие статьи бесполезны…[131]<…> Явись, напр., великий русский живописец – его картина будет лучшей пропагандой, чем тысячи рассуждений о способностях нашего племени к искусству[132]. Люди – вообще – порода грубая и нисколько не нуждающаяся ни в справедливости, ни в беспристрастии: а ударь их по глазам или по карману… это другое дело.
Но, впрочем, я, может быть, ошибаюсь – а ты прав: посмотрим. Во всяком случае <…> теперь действительно поставлен вопрос, а о том, кому одолеть: науке или религии, – к какой тут стати – Россия?
…ты, романтик[133] и художник… веришь – в народ, в особую породу людей, в известную расу: ведь это в своем роде та же «троеручица»! И всё это по милости придуманных господами философами и навязанных <…> этому народу совершенно чуждых ему демократически-социальных тенденций – вроде «общины» и «артели»! От общины Россия не знает как отчураться, а что до артели – я никогда не забуду выражения лица, с которым мне сказал в нынешнем году один мещанин: «кто артели не знавал, не знает петли». <…> Нет, брат, как ни вертись – а старик Гёте прав: der Mensch (der europäische Mensch) ist nicht geboren frei zu sein (нем)[134] – почему? Это вопрос физиологический – а общества рабов с подразделением на классы попадаются на каждом шагу в природе (пчелы и т. д.) – и изо всех европейских народов именно русский менее всех других нуждается в свободе. Русский человек, самому себе предоставленный – неминуемо вырастает в старообрядца — вот куда его гнет – его прет – а вы сами лично достаточно обожглись на этом вопросе, чтобы не знать, какая там глушь, и темь, и тирания. Что же делать? Я отвечаю, как Скриб: prenez mon ours[135] – возьмите науку, цивилизацию – и лечите этой гомеопатией мало-помалу. А то, пожалуй, дойдешь до того, что будешь, как Ив<ан> Сер<геевич> Аксаков, рекомендовать Европе для совершенного исцеления – обратиться в православие8. Вера в народность – есть тоже своего рода вера в бога, есть религия – и ты – непоследовательный славянофил – чему я лично, впрочем, очень рад [ТУРПСП. Т. 8. С. 77–78 и 84–85].
В свете вышеприведенных высказываний Тургенева приведем характеристику его как мыслителя, которую дал в статье «И.С. Тургенев, как политический мыслитель» видный русский либерал ХХ в. Петр Струве:
… странное сочетание стремления ввысь, в мир вечных «идей», с трезвым, а подчас и разъедающим анализом низменной действительности ярко сказалось и в художественном творчестве, и в политическом мышлении Тургенева [СТРУВЕ П.Б. С. 212].
Благодаря такому вот «трезвому», аналитическому подходу к реалиям бытия, Тургенев и в другие:
Русские европейцы понимали, что Европа – «вещь реальная», живущая не чудесным образом, а трудом, неустанными усилиями, что, только преодолевая свои недостатки и слабости, борясь сама с собой, она чего-то достигает. Любя Европу, они отнюдь ее не сакрализировали, как, впрочем, и свое отечество, а потому, не умиляясь рабской безропотности и долготерпению русского народа, верили, что и Россия способна включиться в этот процесс самопреодоления и самосовершенствования [КАНТОР (I). С. 16].
К описанию его мировоззрения вполне, на наш взгляд, приложимы идеи, высказанные в 30-х годах ХХ столетия Николаем Бердяевым, философом, который как никто другой из русских мыслителей после Ивана Тургенева, понимал, что одиночество является приспешником самопознания личности, возможностью постоянно быть для себя открытием. Одиночество духа ведет к свободе отчужденности от действительности, поэтому человеческое «Я» – субстанция гораздо более таинственная чем реальный мир. Бердяев также считал, что:
Культура всегда национальна, никогда не интернациональна, и вместе с тем она сверхнациональна по своим достижениям и универсальна по своим основам. Универсальные основы человеческой культуры не романо-германские, а античные. Русская культура также имеет свои основы в культуре греческой, как и культура европейских народов. Мы принадлежим не только Востоку, но и Западу через наследие эллинства. Мы платоники. Западные люди по преимуществу аристотелевцы. На нас почил эллинский дух, универсальный эллинский гений.