<…> Русским людям нужно прививать благородное почитание творческих усилий духа, уважение к мысли, любовь к человеческому качеству [БЕРДЯЕВ].
Можно полагать, основываясь на всем корпусе высказываний Ивана Тургенева, что он вполне мог подписаться под всеми этими утверждениями. Что же касается позиции Тургенева в «еврейском вопросе», то детальных высказываний его на этот счет не сохранилось. Несомненно, однако, что в отличие от славянофилов, он явно стоял за «западный» подход к его решению, ведущий, как, например, во Франции, к полному уравнению евреев в гражданских правах с христианами. Более подробно речь об этом пойдет ниже. Возможно, что в молодости Тургенев разделял точку зрения Бруно Бауэра, заявлявшего в статье «Die Juden-Frage» (см. Гл. I):
Мы должны эмансипировать самих себя, прежде чем сможем эмансипировать других[136].
В любом случае как «постепеновец» он должен был придерживаться точки зрения, что эмансипация евреев в России, ведущая к уравнению их в правах с христианским населением, будет являться следствием общей либерализации общественно-политической жизни в стране. По крайней мере процессы, происходившие в Российской империи в начальный период эпохи «Великих реформ», позволяли русским либералам предполагать, что «еврейский вопрос» будет решаться с учетом положительного примера западных стран.
Несмотря на свое декларативное «западничество» и постоянную критику со стороны консервативного лагеря, Тургенев в русской славянофильской прессе непременно воспринимался
как великий русский художник, и, по природе своей, наперекор своему воспитанию и так называемым “убеждениям”, вполне русский человек» [АКСАКОВ И. (I). С. 220],
Примечательно в этой связи, что и у демократов-западников он тоже был
<…> истинный художник, и художник преимущественно русский. Русская национальность выражается как в создавании русских типов, так и в отношении самого художника к создаваемым им типам» [ПИСАРЕВ. С. 19].
Однако сам Тургенев считал, что он сумел нечто создать не вопреки, а благодаря тому, что он европеус, и прежде всего потому, что именно из Европы пришла идея личностного начала и свободы, без которой не состоялось бы и русское искусство[137]. Отъезд на Запад укрепил и выстроил его душу. Как замечал друг и биограф писателя Павел Анненков
Европейская жизнь много помогла ему в этом труде над собой. Вообще говоря, Европа была для него землей обновления: корни всех его стремлений, основы для воспитания воли и характера, а также и развития самой мысли заложены были в ее почве… [АННЕНКОВ. С 316].
Самосознание себя как «русского европейца» позволило Тургеневу найти и общественно-художественную позицию, с которой мог он понять и оценить явления русской жизни. На Западе он поверил в себя и в Россию. Его «западничество», вопреки пристрастному утверждению Достоевского[138],
выражалось не в презрении к России, а в отрицании ее отсталости и патриархальности: оно было во многом утопической и, без всякого сомнения, оптимистической верой в будущее русского народа, которому суждено было, по мнению западников, стать одной из ведущих культурных наций Европы и всего мира. Это и есть тот самый западнический взгляд, благодаря которому Тургенев написал «Записки охотника» такими, каковы они есть» [ЩУКИН (I). С. 125].
Вне всякого сомнения, можно утверждать, что:
Удивление современников (как же он остался русским писателем!) Тургенев сознавал, но считал, что именно западничество есть немаловажная, а то и определяющая тенденция русской натуры. В <…> рассказе «Хорь и Калиныч» (своего рода увертюре тургеневского творчества) он пишет, что из своих бесед с русским мужиком вынес одно убежденье – «убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо – то ему и нравится, что разумно – того ему и подавай, а откуда оно идет, – ему все равно. Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов». Именно этой способностью к усвоению чужих смыслов русский народ относится к европейской культуре, выросшей на усвоении греко-римского наследства. Но для художника этот культурный билингвизм, состояние<…>находимости-вненаходимости в своей культуре, то есть способность чувствовать себя представителем своей культуры и одновременно способность взглянуть на нее со стороны, с высшей или по крайней мере равной точки зрения, и создает художественное, бинокулярное зрение, позволяющее увидеть и понять свое родное.
«Вторжение инородного начала (расового или культурно-сословного) обычно только и делает большого человека полновластным хозяином национальной культуры. Тому первый пример – Пушкин, потомок «арапа Петра Великого» и правнук Христины фон Шеберх…» [ВИЛЬМОНТ. С. 49].
Но именно Пушкина Гоголь называл единственным истинным явлением русского духа, причем в его восходящем к совершенству «развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».
Все вышесказанное объясняет и поразительную русскость «европейца» Тургенева, <который> утвердил, следуя за создателями отечественной словесности, те ключевые темы, фигуры и коллизии русской жизни, которые во многом определили направление и проблематику возникавшей великой литературы. <…> все творчество Тургенева – это желание увидеть, как вносятся духовность и разум в косную российскую действительность.
И славянофилы, и западники испугались реальных бед и противоречий современного им Запада. Путь Европы показался им сомнительным, проблематичным, не дающим гарантированного вхождения в «царство правды и счастья». От идеализации европейского мира они пришли к идеализации себя как носителей и, главное, осуществителей высшей идеи, до которой додумался Запад, – социализма и прочего революционаризма (тут можно назвать и Герцена, и Бакунина, и Огарева). Антитезой этой романтической (славянофильской и западнической) идеализации социального развития человечества нужно назвать тот реалистический и исторический взгляд на судьбу России и Запада, которому была важнее живая действительность, а не утопические упования на возможность существования где-то некоего идеального мироустройства. Выразили этот взгляд те <мыслители>, которые знали себя, исходили из своих потребностей, из реальных нужд народа, – кого <можно> назва<ть> «русскими европейцами» [КАНТОР (I). С. 201–203, 223 и 9].
При всем своем демократизме и свободолюбии, горячем желании либерализации общественной жизни в России, по свидетельству Петра Лаврова – русского мыслителя и революционера народнического толка, близко общавшегося с писателем на Западе:
<…> Иван Сергеевич «не был никогда ни социалистом, ни революционером». Он никогда не верил, чтобы революционеры могли поднять народ против правительства, как не верил, чтобы народ мог осуществить свои «сны» о «батюшке Степане Тимофеевиче»; но история его научила, что никакие «реформы свыше» не даются без давления, и энергического давления снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление, и в разные периоды его жизни ему представлялось, что эта сила может появиться в разных элементах русского общества. Как только он мог заподозрить, что новый элемент может сделаться подобной силою, он сочувственно относился к этому элементу и готов был даже содействовать ему в той мере, в какой терял надежду, чтобы то же историческое дело могли сделать другие элементы, ему более близкие и симпатичные [ЛАВРОВ П.].
Английский мыслитель, историк идей один из основателей современной либеральной политической философии сэр Исайя Берлин, полагал, что Тургенев не только был «по своему темпераменту аполитичен», но и «по характеру являлся осторожным, рассудительным, боящимся крайностей человеком, склонным в критические моменты вести себя уклончиво», в связи с этим
он не заявлял никакой политической программы, не отстаивал никакой конкретной доктрины» [BERLIN], [КАТZ Е. P. 174].
Молодость Тургенева прошла в стране, где в отличие от государств Западной Европы сохранялась абсолютистская монархическая форма правления (самодержавие). Опорой русского самодержавия являлась землевладельческая аристократия, власть которой держалась не только на владении земельными угодьями, но и на архаических (феодальных) социальных отношениях – крепостном праве, в рамках которого более 80 % населения Российской империи находилось на положении сельскохозяйственных рабов у своих помещиков[139]. В исторической литературе существует мнение, что:
Крепостные отношения в России практически не имеют аналогов в других странах по степени угнетенного положения народа, по степени насилия над личностью, при этом узаконенного правительством и благословляемого официальной церковью. Все силы государственного аппарата и казенной пропаганды были направлены на утверждение незыблемости в стране крепостных порядков. Миллионы русских крестьян, их плоть, труд и сама жизнь стали собственностью господ, а сама Россия раскололась на две непримиримые части – рабов и рабовладельцев, у которых не было и не могло быть ни единых интересов, ни единых целей, но все было не просто противоположное, но враждебное друг другу – и быт, и культура, и сам разговорный язык. Не испытав внешнего завоевания, Россия при крепостном праве оказалась под гнетом, который сопутствует только иноплеменному нашествию. Более того, реальность крепостного права делает неизбежным вывод о том, что никакие внешние иноземные завоеватели не могли бы причинить народу столько унижений и зла, сколько принесли ему единокровные поработители. Ведь преслед