ованию подвергались не только люди, оказавшиеся у себя на родине лишенными всяких прав – закрепощение сопровождалось последовательным уничтожением национальной культуры русского народа, которое превратилось в одно из направлений внутренней государственной политики[140].
По мнению одного из современных отечественных историков:
Объективный анализ истории происхождения крепостного права свидетельствует, что в том виде, каким оно предстаёт с начала XVIII века и до самой его отмены – во второй половине XIX столетия – крепостничество являлось ничем иным, как социальным произволом власти[141]. Его настоящие причины лежали не в экономических нуждах государства, которым крепостнические порядки прямо противоречили, а в личных интересах правителей империи, часто случайных узурпаторов на троне, и окружающей их дворянской бюрократии. Крепостное рабство стало преступной взяткой, которой правительство покупало дворянскую поддержку и лояльность [КЕРЖЕНЦЕВ. С.248].
Боясь потерять под напором наступающей капиталистической эры свои сословные привилегии, землевладельческая аристократия – класс, к которому, отметим, по рождению принадлежал и Тургенев, всячески тормозила социальные преобразования в русском обществе. Атмосфера «николаевской эпохи» по оценке Тургенева была столь удушающей, что
тогда не только писать было невозможно, дышать было тяжело. <…> Бросишь вокруг себя мысленный взор; взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, суда нет <…> какая-то темная туча постоянно висит над всем… учёным литературным ведомством <…> страх и приниженность во всём, хоть рукой махни [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 45][142].
Кардинальное изменение ситуации произошло через шесть лет после восхождения на престол императора Александр II. 19 февраля (3 марта) 1861 года он подписал в Петербурге Манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей» и «Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости». Эти законодательные акты, окончательно покончившие с крепостным правом, открывали широкую дорогу другим социальным реформам, в том числе и серьезным послаблениям в отношении ограничиваемого в гражданских правах еврейского населения. Здесь следует особо подчеркнуть уникальную роль, которую сыграл в деле освобождения русских крестьян Иван Тургенев. Писатель принимал горячее участие в обсуждении готовившейся Крестьянской реформы, участвовал в разработке различных коллективных писем, проектов адресов на имя Александра II. В своей «Записке о крепостном праве», анонимно напечатанной в 1857 г. в «Парижском обозрении» («Revue de Paris»), он призвал российское дворянство выполнить свой долг перед своими «менее счастливыми братьями», а царя – инициировать реформу:
Из пятидесяти миллионов крепостных, населяющих обширные пространства России, четырнадцать миллионов, как говорят, принадлежат одному только царствующему дому. Не ему ли и подобает взять на себя инициативу, подать всем пример великодушия и сломить всякое противодействие, не столько именем высшей власти, сколько во имя карающей справедливости и отомщенной гуманности? [ТУР-ПССиП. Т. 12. С. 547].
С первых месяцев издания герценовского «Колокола» Тургенев был его деятельным сотрудником. Сам он в «Колоколе» не писал, но помогал в сборе материалов и их подготовке к печати. Его оценка деятельности Герцена и роли «Колокола» для России были очень высокими. Так, например, в письме А.И. Герцену в Лондон от 26 декабря 1857 (7 января 1858 г.) он сообщает:
Кстати еще – вот тебе анекдот, который, однако, ты не разглашай. Актеров в Москве вздумали прижать, отнять у них их собственные деньги; они решились отправить от себя депутатом старика Щепкина искать правды у Гедеонова (молока от козла). Тот, разумеется, и слышать не хочет; «тогда», – говорит Щ<епкин>, – «придется пожаловаться министру». – Не смейте! – «В таком случае», – возразил Щ<епкин>, – «остается пожаловаться – «Колоколу». – Гедеонов вспыхнул – и кончил тем, что деньги возвратил актерам. Вот, брат, какие штуки выкидывает твой «Колокол»!
<…> Боткин, с которым я вижусь каждый день, совершенно симпатизирует твоей деятельности и велит тебе сказать, что, по его мнению, ты и твои издания – составляют эпоху в жизни России [ТУР-ПСП. Т. 3. С. 285].
При всем этом, если Герцен заявлял себя как радикальный социалист, то Иван Тургенев, отметим еще раз, был типичный либерал-постепеновец. Петр Боборыкин, хорошо их знавший, и сам вполне «русский европеец», приводит очень яркое сравнение личностей Герцена и Тургенева. Он пишет:
Но и тогда, каким я находил Герцена как сына своей эпохи, как писателя и общественного деятеля второй половины XIX века, он выдержал бы сравнение с кем угодно из выдающихся людей в России и за границей, с какими меня сталкивала жизнь до той эпохи.
<…> В нем и тогда чувствовался всего более и общечеловек и европеец, который сам пережил и перестрадал все «проклятые» вопросы XIX века и поднялся над всем тем, чем удовлетворялось большинство его сверстников, не исключая, быть может, и такого изысканного европейца, каким был или казался Тургенев.
Тургенев был, пожалуй, в общем тоньше его образован, имел более разностороннюю словесную эрудицию и по древней литературе, и по новой, но он в разговорах с вами оставался первее всего умным собеседником, редко во что клал душу, на много вопросов и совсем как бы не желал откликаться.
Как я замечал и выше, вы <…> всегда чувствовали между собою и Тургеневым какую-то перегородку, и не потому, чтобы он вас так поражал глубиной своего ума и знаний, а потому, что он не жил так запросами своей эпохи, как Герцен, даже и за два месяца до своей смерти.
У Герцена была такая же привычка прохаживаться насчет Тургенева, как у другого его приятеля, Григоровича, который и до смерти, и после смерти Тургенева был неистощим в анекдотах и юмористических определениях натуры и характера Ивана Сергеевича. Но с Григоровичем можно было и до смерти сохранять внешнее приятельство, а с такой личностью, как Герцен, принципиальная рознь должна была рано или поздно всплыть наверх, что и случилось. <…> Герцен и в последние годы не потерял веры в устои народной экономической жизни, в общину, в артель. Он остался таким же пламенным обличителем буржуазной культуры. А Тургенев не хотел быть ничем иным, как западником и умеренным либералом<курсив – мой, МУр> [БОБОРЫКИН. C. 828, 832–833].
Здесь надо помнить, что уже с ХVIII в.:
В Россию проникает идеология либерализма. Она выражала мировоззренческую позицию личности, которая принимала мир таким, каков он есть, и, предполагая желательным его неуклонное совершенствование, не ожидала пришествия Царства Божия на землю, а провозглашала пафос трезвого, деловитого труда в условиях “серой” обыденности[143]. Эта идеология быстро завоевала симпатию русских европейцев, которым импонировала похвала индивидуальности, признаваемой либералами целью и двигателем исторического прогресса[144]. Но в силу того, что передовые европейские идеи накладывались на неразвитые общественные отношения и формы культурной жизни, либерализм в России соседствовал не только с апофеозом первозданной природы, как на Западе, но и с идеализацией патриархально-аграрного общества [ЩУКИН (III). С. 86–89].
По поводу русского либерализма и Тургенева как выразителя либеральных идей известный историк и литературовед Михаил Карпович писал:
Говорить о русском либерализме довольно трудно. В тот период, который мы обсуждали, то есть 1860–1870-е гг., на русском горизонте он не имел ясных очертаний. Он не был сильным движением, не имел опоры в массах, но не будем забывать о том, что и революционное движение не имело тогда опоры в массах. Однако для радикального революционного движения, особенно в его конспиративной форме (а такое движение в России и существовало), опора на широкие массы менее необходима, чем для умеренного конституционного движения. В этом есть некий парадокс, но я убежден, что это правильный парадокс. В первоначальном значении парадокс – это истина, которая на первый взгляд не похожа на истину. Так и обстоит дело в отношении этой проблемы.
<…> Бердяев, например, говорил о «бесцветности» прозападного русского либерализма. И действительно, по сравнению с другими течениями, оно было если не бесцветным, то менее ярким. Консервативные славянофилы, с одной стороны, революционеры-народники, с другой, даже некоторые крайние реакционеры настаивали на своеобразии и исключительности России, на ее отличиях от западного мира, ее особой миссии и т. д. Другими словами, их можно считать выразителями «нативизма» в русской интеллектуальной истории. Естественно, что поэтому они казались более оригинальными, чем либералы-западники.
С другой стороны, либералы, исходя из своих предпосылок, подчеркивали сущностное сходство русской исторической судьбы с судьбами Запада. Поэтому они сами провоцировали нападки противников, в глазах которых были просто подражателями Запада, игнорирующими уникальность и оригинальность национальной индивидуальности России. Другими словами, на них стояло клеймо чужаков. Более того, я уверен, что по самой природе кредо либерализма, не только российского, но любого, не так эффектно, как кредо консерватизма или кредо революционеров. Это интеллектуальный средний путь, стремление к синтезу между крайними противоположностями. А такой синтез часто кажется нежелательным компромиссом[145]