Как критик Ипполит Тэн всегда тонко раскрывал художественные качества разбираемого им произведения литературы или искусства. С некоторыми из его оценок Тургенев соглашался. Считался он и с мнениями Тэна насчет своих собственных произведений и радовался его положительным отзывам о них. Так, сообщая <П.В.> Анненкову о том, какое впечатление произвел рассказ «Отчаянный» во Франции, Тургенев писал: «Французским lettres <фр., просвещенным людям> эта вещь понравилась; Тэн меня даже сконфузил своими комплиментами» (письмо от 13/25 февраля 1882 г.) [ЛН. Т.73. Кн. 1. С. 416–417].
В последнем слове на траурной церемонии, состоявшейся в помещении парижского Северного вокзала перед отправкой гроба с останками Тургенева на родину, Ренан, по свидетельству Генри Джеймса, сказал, что
Сознание его не было сознанием индивидуума, к которому судьба отнеслась более или менее благосклонно; в нем до известной степени воплощалось сознание всего его народа. Еще до своего рождения он жил уже целые тысячелетия, бесконечные смены грёз воплотились в его сердце. Никто еще не являлся, подобно ему, воплощением целой расы: поколения предков, погруженных в многовековой сон и лишенных речи, воплотились в нем и обрели выражение [ДЖЕЙМС Г.].
Среди историков литературы бытует мнение, что
ключевую роль в признании Тургенева на Западе сыграла книжка Эжена Мельхиора де Вогюэ, который одно время работал в дипломатической миссии в Петербурге. Целая глава его «Русского романа», вышедшего в Париже в 1886 году, была посвящена Тургеневу[165]. Иван Сергеевич был назван там посланником русского гения, который явился в Европу. Цитирую Вогюэ: «Своим примером он демонстрировал высокие художественные достоинства этого гения». Благодаря этому автору и другим французским критикам и писателям Тургенев задолго до Достоевского, Толстого и Чехова репрезентировал для европейского читателя странную, загадочную русскую душу и русскую литературу [ВДОВИН А.].
Однако не меньшую роль в популяризации личности Тургенева и его беллетристики – особенно в англоязычном мире! – сыграли литературно-критические статьи Генри Фозергилла Чорли, ведущего литературного и музыкального критика Викторианской эпохи, и Генри Джеймса[166] – знаменитого англоязычного литератора[167], виднейшего представителя англо-американской культуры рубежа XIX и XX веков[168].
Уже в 1862 году Г.Ф. Чорли, давая общую оценку творчества Тургенева[169], писал:
Нет нужды объяснять читателям <…>, что русские романы г. Тургенева занимают почетное место среди малой прозы нашего столетия и что он стоит на одном уровне с такими писателями, как Андерсен, Ауэрбах, Тепфер, Готорн и Ирвинг, – и замечателен, как и все названные писатели, национальным колоритом своих рассказов, а также тонкой наблюдательностью и глубиной чувства. Преобладание минорного тона, каким бы унылым он ни был, придает этим произведениям достоверность <…>. Изображение жизни и общества у г. Тургенева зачастую превращается в изучение неудач и разочарований. Подобные настроения, быть может, в известной степени характерны для благородных и мыслящих людей, рожденных в такой стране, как Россия. Возможно, в повестях Тургенева недостаточно действия для того, чтобы удовлетворить молодежь, предпочитающую сильные эмоции; в то время как те, кто более умудрен жизненными испытаниями и опытом, пытаясь избавиться от своих забот, хотели бы видеть больше солнечного света, чем показывает наш автор. Однако настоящие читатели, те, кто предпочитает общение с истинным художником поддельному блеску и надувательству ремесленника, признáют достоинство русских романов г. Тургенева и будут рады, что число их пополнилось [УОДДИНГТОН. С. 69–70].
Г.Ф. Чорли скончался в 1872 г., а три года спустя молодой литературный критик и начинающий романист из Нового Света Генри Джеймс, желая обосноваться в Европе, перебрался на жительство в Париж, тогдашнюю культурную столицу мира.
В письмах, Джеймс не раз признавался, что предпочитает Европу Америке; «Европа» <…> неизменно означала для него свободу: от семьи, от кембриджской провинциальности, от пуританских взглядов. <…> Разумеется, любовь к Европе не отменяла сложное и не всегда однозначное к ней отношение. В раннем письме 1872 г. Джеймс, например, пишет: «Я преувеличиваю достоинства Европы. Это, в конце концов, такой же мир и Италия ничуть не более абсолютна, чем Массачусетс <…>. Сложная судьба – быть американцем, и она предполагает большую ответственность: бороться с преувеличенным мнением о ценности Европы. Это было бы надувательством: приехать сюда и обнаружить, что мировых проблем здесь не меньше, но намного больше. Но я готов рискнуть» – см. [ТLof HJ] <…> Америка и американский характер у Джеймса неизменно соотносятся с европейскими ценностями и укладом жизни; на отношение к Европе, которое менялось и эволюционировало в разные периоды его жизни, проецировалось достаточно рано обретенное им самоощущение неамериканца в Америке и неевропейца в Европе. В этом смысле фигура Ивана Тургенева, с которым его свела судьба в 1870-е гг., была важной не в последнюю очередь потому, что Тургенев для Джеймса был одновременно писателем абсолютно европейским и столь же абсолютно неевропейским[170].
<…> Тургенев стал для тридцатидвухлетнего Джеймса своеобразным “окном в Европу” <…>. Тургенев был близок Флоберу, Эдмонду Гонкуру, Золя и Доде (c 1874 г. в Париже устраивались знаменитые холостяцкие «обеды пяти» с его участием), был знаком с Жорж Санд, Мопассаном и Франсом. Покровитель начинающих литераторов, он ввел Джеймса в свой парижский круг. Еще до их знакомства Джеймс увлеченно читал русского писателя, разумеется, на французском. <…> В Баден-Бадене Джеймс читает Тургенева в немецком переводе и в 1874 г. пишет восторженную рецензию для «Норт америкен ревью» <…> – солидного американского журнала[171].
<…> В 1878 г. <…> Джеймс убирает немецкие переводы из названия, переименовывает <рецензию> в «Иван Тургенев» («Ivan Turgeniéff») и включает в <книгу> «Французские поэты и прозаики» [JAMES H. Р. 269–321] <…> – свой первый сборник критических статей <…>, опубликованный лондонским издательством. Прочитанный по-немецки русский писатель Тургенев оказывается под одной обложкой с Мюссе, Готье, Бодлером, Бальзаком, Ж. Санд, Флобером, Мериме и др. <…> включение Тургенева в книгу о французской литературе без сопроводительных объяснений можно рассматривать как самостоятельное высказывание: Тургенев интегрирован в европейскую культуру настолько, что место, занимаемое им в книге Джеймса, совершенно органично. Все это делает в глазах Джеймса Тургенева европейцем par excellence – именно «европейцем», читаемым на французском, но и на немецком, проживающим во Франции, но все-таки не-французом – в наименьшей степени парижанином из всех парижан, как Джеймс заметит в другом месте.
<…> В то же самое время Джеймс то и дело подчеркивает принадлежность Тургенева к русской культуре, которая представляется как культура принципиально, подчеркнуто неевропейская. <…> Тургенев – проводник в западный мир иноязыкой и потому как бы немой страны. Он представляет культуру, которая всегда нуждается в переводе, культуру «смутно представляемых множеств», в отличие от индивидуалистической и индивидуализированной Европы.
И хотя в этом отношении Тургенев – иной не только по отношению к Европе, но и к западному миру вообще, именно «смутное», неопределенное, неоформленное неожиданно сближает русскую культуру с американской. Еще в рецензии 1874 г. Джеймс подчеркивал, что русское общество – главный предмет изображения в романах Тургенева, «как и наше, находится в процессе формирования, так же, как и русский характер, который претерпевает море изменений (a sea of change)» и поэтому не укладывается в готовые, конвенциональные литературные схемы.
<…> Принадлежность Тургенева неевропейской культуре определяет его оригинальность и даже превосходство (более широкий горизонт, открытость и готовность к эксперименту) – момент немаловажный для становления собственной писательской идентичности Джеймса.
<…> Национальная идентичность Тургенева, которую Джеймс конструировал в критике 1870–1880-х гг., была, без сомнения, связана с опытом самоопределения и самопознания; в Тургеневе Джеймс мог увидеть и узнать собственную литературную судьбу – complex fate – судьбу космополита, в котором европейское и неевропейское могут меняться местами (сам Джеймс в России до конца XIX в. считался английским писателем). Тургенев помещается Джеймсом между Европой, Россией и Америкой или, точнее, между Европой, с одной стороны, Россией и Америкой как не-Европой, с другой. В то же время Европа, занимая предсказуемую срединную позицию как пространство культурного перевода и диалога, становится местом встречи Джеймса и Тургенева и в прямом, и в переносном смысле [УРАКОВА (I)].
Тургенев, воспринимавший американца как «очень милого, разумного и талантливого человека – с оттенком “tristesse” (англ., грусти)»[172], в процессе их личного общения сильно повлиял на представления Джеймса о форме построения литературного повествования, показав ему на примере собственных произведений, что в беллетристике характер важнее фабулы, ибо интересный характер – сам по себе сюжет. По воспоминаниям современников, в те годы американец «открыто провозглашает себя учеником Тургенева»[173]. В письме к одному своему американскому другу от 3 февраля 1876 г. Джеймс ссылаясь на слова Тургенева, рассказывает о его творческом методе: