<фр., городская черта> [ДЖЕЙМС Г.].
Примечательно, что данная Г. Джеймсом портретная характеристика Тургенева, описание особенностей его характера, манеры общения и поведения в парижском обществе – как французском, так и русском, полностью совпадают с описаниями в многочисленных воспоминаниях других свидетелей времени, см., например, [И.С.Т.-ВВСОВ].
В 1878 году на Международного литературного конгресса в Париже Виктор Гюго был избран почетным президентом этой организации, а И.С. Тургенев ее вице-президентом. Максим Ковалевский оставил интересные воспоминания об этом событии:
Два дня спустя я встретил Ивана Сергеевича на конгрессе, который, по предложению <Эдмона> Абу, избрал его своим действительным президентом (почетным считался Виктор Гюго). Как председатель Тургенев был из рук вон плох. Абу постоянно дергал его сзади, напоминая ему об его обязанностях. Я не видал его никогда в более затруднительном положении. Он просто недоумевал, что ему делать, чтобы прекратить шум и разговоры в разных концах залы (собрание заседало в Grand Orient – парижском храме масонов). Он то вставал, собираясь что-то сказать, и не говорил ничего, то давал голос не в очередь и, наконец, к довершению собственного смущения, уронил звонок. «Что это за председатель, – послышались ему голоса соседей, – когда он не умеет даже держать звонка». Бедный Иван Сергеевич стал извиняться, ссылаясь на то, что обстановка, в которой он провел большую часть жизни, не могла приучить его к практике «дебатирующих собраний» (assemblées délibérantes). Когда в ближайшем заседании ему самому пришлось высказаться по вопросу о гарантиях французской литературной собственности в России, и он открыто стал на сторону переводчиков против авторов, то в собрании поднялся такой гам, что Ивану Сергеевичу не удалось и досказать до конца своей мысли. <…> Если как председатель Тургенев потерпел полное фиаско, то как литератор он мог похвалиться большим успехом. В начале и конце сессии его окружали писатели разных стран, уверяя его, например, – как он сам мне это рассказывал, – что в Бразилии имя его столь же популярно, как имя Виктора Гюго <…>.
Торжественное заседание Литературного конгресса, состоявшееся в Шателэ, было также для него триумфом. За исключением речи Гюго, ни одна не была покрыта такими дружными аплодисментами, как коротенькая, просто написанная и еще проще прочтенная аллокуция Тургенева. Иван Сергеевич вспоминал в ней о том, как сто лет назад в Париже Фонвизин был свидетелем овации, устроенной Вольтеру в театре, и ставил этот факт в параллель с приемом, какой литераторы всего мира делают в его присутствии Гюго. Отправляясь от этого, он обозревал в немногих словах весь ход развития русской словесности от Фонвизина и до Льва Толстого включительно и указывал, что внесено ею нового в литературный капитал человечества. Безыскусственность и искренность, с какой Тургенев произнес все это, сделали на собрание тем большее впечатление, что перед этим ему только и слышались что громоносные раскаты Гюго – ambassadeurs de l’esprit humain, rois de la pensée (фр., послы человеческого разума, цари мысли), эпитеты, правда, весьма лестные, но которых все же не могли принять за чистую монету девять десятых присутствовавших. Слишком уже были они далеки от представительства, а тем более от царения над человеческой мыслью [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 134–13].
18 июня 1879 года Ивана Сергеевича Тургенева удостоили звания почётного доктора Оксфордского университета. Примечательно, что до него университет не оказывал такой чести ни одному беллетристу. В этой связи звучат диссонансом утверждения Генри Джеймса, что, мол-де, Тургенев «едва ли придавал большое значение тому, что о нем говорили, ибо заранее не ожидал большого понимания, в особенности за границей, среди иностранцев» и что «рыночный спрос на его книги был не велик».
Следует также отметить, что невиданная доселе международная слава русского писателя в России отнюдь не всеми воспринимались с должным уважением. Напротив, для консервативно настроенных представителей русского общества – славянофилов, почвенников и иже с ними, они были чем-то вроде красной тряпки для быка. Наиболее известны скандалезные высказывания Федора Достоевского на сей счет (см. Гл. IV), однако в воспоминаниях современников можно найти упоминания и о других негативных оценках «русского европейца». Максим Ковалевский, например, пишет, что:
Когда умер Флобер, Тургенев согласился на назначение его в комиссию по устройству памятника великому французскому писателю. Исполняя возложенные на него обязанности, он, между прочим, обратился и к русским читателям с приглашением принять участие в подписке на сооружение памятника. <…> Многим памятен еще тот ряд обвинений, который посыпался за это на Тургенева со стороны наших московских народолюбцев, увидевших чуть не измену русским интересам в этом вполне понятном желании: привлечь к чествованию человека ему близкого и дорогого всех его почитателей, где бы они ни жили. Но чего русские читатели, вероятно, не знают – это то, что одновременно Тургенев получил из Москвы несколько анонимных писем, в которых его называли «лакеем и прихлебателем Виктора Гюго [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 145–146].
Более подробно об этом инциденте речь пойдет в Гл. VI.
В ХХ в. горячий интерес к Тургеневу, как выразителю своего рода «русской идеи» на Западе, остыл. Другие русские гении – Лев Толстой, Достоевский, Чехов, оттеснили его от магистральных направлений литературоведческого дискурса. При всем этом Тургенев отнюдь не остался в тени забвения, его по-прежнему читали и изучали. Джон Голсуорси – один из самых известных английский писателей первой трети ХХ в., писал:
Критики обычно предлинно рассуждают об оторванности Тургенева от его родной русской культуры, о разнице меду ним и стихийном гигантом Гоголем и другим аморфным гигантом – Достоевским. Старательно причисляя И.С. Тургенева к западникам, они не замечали, что не столько Запад повлиял на него, сколько он на Запад. И.С. Тургенев достиг исключительного положения сам по себе: он был поэтом от природы, самым утонченным поэтом, который когда-либо писал романы. Именно это отличало И.С. Тургенева от его великих русских современников и объясняло его выдающееся место в литературе и влияние на Запад [ГОЛСУОРСИ. Т. 11. С. 397].
С большим пиететом относился к личности И.С. Тургенева и другой классик мировой литературы ХХ в. – немецкий романист Томас Манн.
Способность к самоосуждению, способность стать палачом своих собственных убеждений – вот что восхищает его в Тургеневе, в котором он видит истинного эстета в самом лучшем смысле этого слова, свободного от всякой тенденциозности и политического волюнтаризма [ТОМАН. С. 74].
Примечательно в этой связи, что в знаменитом романе Эрнста Хемингуэя «И восходит солнце» (он же «Фиеста»), увидевшем свет в 1926 г., один из героев в Париже читает «Записки охотника (sic!).
Иностранные авторы, все, без исключения, превозносят Тургенева как выдающуюся личность: энциклопедиста, гуманиста, русского патриота и одновременно «гражданина мира». Оценки же российских свидетелей времени куда более сдержанны и дифференцированны, по сравнению с тем, что мы читаем у западных мемуаристов – см., например, [ФОКИН], [И.С.Т.-ВВСОВ]. Лишь в короткий период – с середины 50-х по начало 60-х годов, Тургенев находился на вершине славы и был как бы вне критики.
Существует большое число воспоминаний, в которых его современники рассказывают об особенностях личности Тургенева. Примечательна в них – неприязненная реакция русских авторов на уживавшиеся в манерах Тургеневе европеизме и барственности – т. е. те качеств его личности, которые столь восхищали знакомых с писателем иностранцев. Знаменитый историк литературы и литературный критик кн. Дмитрий Святополк-Мирский писал по этому поводу, что:
Тургенев гораздо лучше чувствовал себя среди французских confreres (собратьев), чем среди равных ему русских писателей (с большинством из которых, в том числе с Толстым, Достоевским и Некрасовым, он раньше или позже рассорился), и впечатление, которое он производил на иностранцев, разительно отличается от того, которое он производил на русских. Иностранцы бывали очарованы изяществом, шармом и простотой его манер. С русскими он бывал высокомерен и заносчив, и даже те, кто ему поклонялись, не могли не заметить этих неприятных черт его характера. Он был огромного роста и двигался легко и непринужденно, но его пискливый голос при львиной наружности производил странное впечатление [СВЯТ-МИР. С. 329].
В своей фундаментальной «История русской литературы»[181] Святополк-Мирский подробно характеризует жизненный путь Тургенева и критически разбирает его прозу:
Вскоре после появления некролога Гоголю, написанного Тургеневым по мнению полиции в слишком восторженном тоне, Тургенев был арестован и сослан к себе в деревню, где пробыл полтора года (1852–1853). После этого он вернулся в Петербург, уже в полной славе. Он стал центром литературного мира. Несколько лет он был фактическим главой петербургской литературы, и его суждения и решения имели силу закона. Первые годы царствования Александра II были временем расцвета популярности Тургенева. Никому так на пользу не пошел прогрессистско-реформистский энтузиазм, овладевший русским обществом, как ему. Он стал признанным выразителем общественного мнения. Его идеи казались равнодействующей всеобщих устремлений. Он касался именно тех струн, которые будили отклик у современников. В ранних очерках и рассказах он обличил крепостное право; в Рудине (1855) поклонился идеализму старшего поколения, одновременно вскрыв его непрактичность; в Дворянском гнезде (1858) прославил все, что было благородного в православных идеалах старого дворянства; в Накануне (1860) сделал попытку написать героическую фигуру девушки нового поколения. О нем не спорили. Добролюбов и Чернышевский, вожди передового направления, избрали его творчество для текстов своих журналистских проповедей. Его искусство отвечало потребностям каждого. Оно было гражданственным, но не «тенденциозным». Оно описывало жизнь, какая они говорило о самых жгучих вопросах сегодняшнего дня. В его произведениях все было правдой, и вместе с тем они были исполнены поэзии и красоты. Они удовлетворяли и левых, и правых. Это был тот средний язык, средний стиль, который тщетно искали в сороковые годы. Он одинаково избегал бездн гротескной карикатуры и сентиментального «человеколюбия», он был совершенен. Тургенев был очень чувствителен к своему успеху, особенно к похвалам молодого поколения и прогрессивного общественного мнения, выразителем которого он казался и стремился быть. Единственное, в чем его упрекали (скорее даже не его, а поскольку все свято верили в фотографическую верность, с которой Тургенев изображал русскую жизнь, то виновата была именно эта жизнь), это в том, что, создав столь прекрасную галерею героинь, он не создал русского героя.