<…> И тут Тургенев решил исправить этот недостаток и создать настоящего русского человека действия – героя молодого поколения. Он сделал им Базарова, героя-нигилиста из Отцов и детей (1861). Тургенев создавал его с любовью и восхищением, но результаты о казались неожиданными. Радикалы были возмущены. Это, говорили они, карикатура, а не герой. Этот нигилист со своим воинствующим материализмом, с его отрицанием всех религиозных и эстетических ценностей, с его верой только в лягушек (препарирование лягушек было мистическим ритуалом для дарвинистского натурализма и антиспиритуализма), есть карикатура на молодое поколение, сделанная в угоду реакционерам. Радикалы устроили настоящую травлю Тургенева, объявив, что он «исписался». Правда, немного позже самый молодой и крайний из радикалов, блестящий критик Писарев, отменил приговор своих старших собратьев, принял название «нигилист» и признал в Базарове идеал, которому надо следовать. Но это позднее признание со стороны крайне левых не утешило Тургенева и не залечило глубокой раны, нанесенной ему приемом, который встретил Базаров у старших радикалов. Это был для него удар в самое сердце; он решил навсегда покинуть Россию и русскую литературу. Он был за границей, когда появились Отцы и дети и началась его травля. Там он и остался, под сенью г-жи Виардо, сначала в Баден-Бадене, а после 1871 года – в Париже, возвращаясь в Россию только изредка и на короткое время. Решение оставить литературу было высказано в фрагменте лирической прозы под названием Довольно, где он дал волю своему пессимизму и разочарованию. Однако литературу он не оставил и продолжал писать до самой своей смерти. Н о в огромном большинстве своих поздних произведений он отвернулся от современной России, которая ему опротивела из-за своего непонимания, и обратился к временам своего детства, к старой дореформенной России. Большинство его произведений после 1862 г. – это или откровенно мемуары, или сочинения, построенные на материале прежнего опыта. <…> Еще два раза он обращался к проблемам дня в своих больших романах. В Дыме (1867) он дал полную волю своей желчи и обиде на все классы русского общества; в романе Новь (1876) попытался создать картину революционного движения семидесятых годов. Но оба романа только выявили его все возрастающее отчуждение от России, первый своей бессильной горечью, второй – недостаточной информированностью и отсутствием всякого чувства реальности в изображении могучего движения семидесятых годов. Однако постепенно по мере того, как стихали партийные страсти – по крайней мере, в литературе – Тургенев опять занял свое место (популярность его ранних вещей никогда не уменьшалась). Возрождение «эстетики» в конце семидесятых годов способствовало возрождению его популярности, и последний его приезд в Россию в 1880 г. стал триумфом.
Вскоре после своей последней поездки в Россию Тургенев заболел. Он умер 22 августа 1883 г. в Буживале, близ Парижа [СВЯТ-МИР. С. 325–328].
Итак, в отличие от доброжелательной Запада, на своей родине Тургенев являлся объектом критики, порой очень жесткой. Касалась она главным образом его общественной позиции и идейного содержания его романов 60-х – 70-х годов. В качестве мировой знаменитости Тургенев тоже далеко не у всех вызывал чувство национальной гордости. Если на Западе:
<Людвиг> Пич – «первый фельетонист» Германии по определению самого Тургенева[182] – употребляет все ресурсы своего красноречивого пера, чтобы убедить немецкого читателя в том, что в эпоху обостряющегося в европейских странах национализма творческое содружество Тургенева и П. Виардо в Баден-Бадене служит примером того, как в стремлении к «прекрасной и чисто человеческой культуре» через воздействие искусства можно стать выше узких и односторонних национальных интересов [СУНДКВИСТ. C. 507],
– то в России такого рода активность писателя часто ставилась ему в упрек. В первую очередь это касается славянофилов и всякого рода традиционалистов, которые в своем противостоянии «либерально-демократическому принципу прогресса, основанному на логических схемах разума», старались «оспорить представления русских прогрессистов об особом, основанном на знаниях и науке устройстве Европы» [МУСИХИН. С. 72]. В русской критике начала ХХ в. высказывалось даже мнение, что два других русских классика, друзья молодости Тургенева, – Достоевский и Толстой,
более всего ненавидели в своем знаменитом собрате европейца. <…> с Достоевского было достаточно уже того, что Тургенев рядился в европейское платье и старался быть похожим на западного человека. <…> С виду удовлетворенный прогрессист, «постепеновец» Тургенев вызывал в нем чувство злобы и ненависти. Он мог бы повторить слова Толстого о Тургеневе «я ненавижу его демократические ляжки»… [ШЕСТОВ].
При этом как художника они оба его ставили очень высоко, не пытаясь оспорить общепризнанного факта, что Тургенев – «великий талант»: беллетрист, стоящий «выше всякой критики», всероссийская знаменитость и духовный авторитет, «представитель и выразитель, – по утверждению Николая Лескова [НОВ-СТРОГ. С. 102], – умственного и нравственного роста России». Особое недовольство в российском литературном обществе и соответственно – попреки, вызывало то обстоятельство, что тургенев в основном живет за границей. Вот, например, в каких выражениях, и с каким чувством друг Тургенева, поэт и живописец Яков Полонский, описывает в 1877 г. свое посещение в Париже театрального представления – с участием Полины Виардо[183], на котором присутствовал и Тургенев:
«И.С. Тургеневу (Туда, в Париж, где я когда-то…)»
Вот дом – громада. Из сеней
На тротуар и мостовую
Ложится просвет полосой;
Из-под балкона, головой
Курчавясь, кажут грудь нагую
Шесть статуй – шесть кариатид;
Свет газовых рожков скользит
Кой-где по мрамору их тела;
Полураскрыв уста, оне
Прижались к каменной стене,
И никому до них нет дела…
Вот – лестница осаждена…
Идут, сгибаются колена,
Ступенек не видать – одна
С площадки мраморной видна
Тебе знакомая арена:
Звездятся люстры; их кайма
Из хрусталей, как бахрома
Из радужных огней, сверкает;
Раздвинув занавес, ведет
В громадный зал широкий вход,
И тесную толпу стесняет.
Толпа рассыпалась – и вот
Шуршит атлас, пестрят наряды,
Круглятся плечи бледных дам –
Затылки – профили – а там,
Из-за высокой балюстрады,
Уже виднеются певцы,
Артисты-гении, певицы,
Которым пышные столицы
Несут алмазы и венцы.
И ты в толпе – уж за рядами
Кудрей и лысин мне видна
Твоя густая седина;
Ты искоса повел глазами –
Быть узнанным тщеславный страх
Читаю я в твоих глазах…
От русских барынь, от туристов,
От доморощенных артистов
Еще хранит тебя судьба…
Но – чу! гремят рукоплесканья,
Ты дрогнул – жадное вниманье
Приподнимает складки лба;
(Как будто что тебя толкнуло!)
Ты тяжело привстал со стула,
В перчатке сжатою рукой
Прижал к глазам лорнет двойной
И побледнел:
«Она» выходит…
Уже вдали, как эхо, бродит
Последних плесков гул, и – вот
Хор по струнам смычками водит –
Она вошла – она поет.
О, это вкрадчивое пенье!
В нем пламя скрыто – нет спасенья!
Восторг, похожий на испуг,
Уже захватывает дух –
Опять весь зал гремит и плещет…
Ты замер… Сладко замирать,
Когда, как бы ожив, опять
Пришла любовь с тобой страдать –
И на груди твоей трепещет…
Ты молча голову склонил,
Как юноша, лишенный сил
Перед разлукой…
Но – быть может –
(Кто знает?!) грустною мечтой
Перелетел ты в край родной,
Туда, где все тебя тревожит,
И слава, и судьба друзей,
И тот народ, что от цепей
Страдал и – без цепей страдает…
Повеся нос, потупя взор,
Быть может, слышишь ты – качает
Свои вершины темный бор —
Несутся крики – кто-то скачет –
А там, в глуши, стучит топор –
А там, в избе, ребенок плачет…
Быть может, вдруг перед тобой
Возникла тусклая картина –
Необозримая равнина,
Застывшая во мгле ночной.
Как бледно-озаренный рой
Бесов, над снежной пеленой
Несется вьюга; – коченеет,
Теряясь в непроглядной мгле,
Блуждающий обоз… Чернеет,
Как призрак, в нищенском селе
Пустая церковь; тускло рдеет
Окно с затычкой – пар валит
Из кабака; из-под дерюги
Мужик вздыхает: «Вот-те на!»
Иль «караул!» хрипит со сна,
Под музыку крещенской вьюги.
Быть может, видишь ты свой дом,
Забитый ставнями кругом, —
Гнилой забор – оранжерею —
И ту заглохшую аллею,
С неподметенною листвой,
Где пахнет детской стариной
И где теперь еще, быть может,
Когда луна светла, как день,
Блуждает молодая тень —
Тот бледный призрак, что тревожит
Сердца, когда поет она
Перед толпой, окружена
Лучами славы…[184]
Отметим, что будучи вполне укорененным в Европе, имея широкий круг общения с представителями западноевропейских элит, Тургенев временами чувствовал там себя очень неуютно. Так, например, в период обострения международной обстановки из-за русско-турецкой войны на Балканах, которая на Западе воспринималась как выражение имперски-захватнических амбиций Российской империи[185], Тургенев писал своим друзьям А.Ф. Писемскому и Я.П. Полонскому: