26 октября (7 ноября) 1876 г. (Париж)
Жить русскому за границей… невесело: невесело видеть, до какой степени все нас ненавидят, все, не исключая даже французов! Россия должна замкнуться в самое себя и не рассчитывать ни на какое внешнее сочувствие [ТУР-ПСП.Т. 15 Кн.1. С. 200].
Европа нас ненавидит – вся Европа без исключения; мы одни – и должны остаться одни»[186] (Я.П. Полонскому 26 октября (7 ноября) 1876) [ТУР-ПСП.Т. 15 Кн.1. С. 201].
Хотя многие русские, в том числе и литературные знаменитости второй половины ХIХ столетия, надолго оседали в Западной Европе[187], непреложным нормативом общественного мнения являлось убеждение, что русский писатель непременно должен творить в гуще народной жизни. Тем не менее, судя по литературным описаниям, нередко простой, самый что ни на есть «корневой» русский человек исповедовал принцип: «рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Все тот же Яков Полонский в ярко и живо написанных воспоминаниях «И.С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину» приводит такой вот забавный эпизод, иллюстрирующий эту тему:
Весь июнь Тургенев был в самом веселом настроении духа – был здоров, говорлив, и даже песни спасских крестьянок, которые по найму работали в саду и, возвращаясь домой с граблями на плечах, хором орали песни, радовали его до глубины души. При этом не могу не заметить, что, судя по летним нарядам спасских баб, никак нельзя заключить о их бедности, а судя по лицам и голосам – о их нуждах и голодании.
«Когда у меня в Спасском гостил английский писатель Рольстон, – говорил Тургенев, – он, слушая эти горластые песни и видя этих баб, работающих, пляшущих и дующих водку, заключил, что в России запаса физических сил в народе – непочатый край.
Но вот история! С Рольстоном мы ходили по избам, где он рассматривал каждый предмет и записывал у себя в книжечке его название; крестьяне вообразили, что он делает им перепись и хочет их переманить к себе, в Англию; долго они ждали, когда же их туда перевезут, и не вытерпели: пришли ко мне толпой и говорят: а когда же это мы в Англию перекочуем? Барин, что приезжал за нами, нам очень полюбился – должно быть, добрый; мы за ним охотно, со всей душой, куда хошь… А что он приезжал звать нас в английскую землю – это мы знаем. Веришь ли ты, – заключил Иван Сергеевич, – что мне большого труда стоило их урезонить и доказать всю несбыточность их нелепой фантазии» [ПОЛОНСКИЙ Я.П. (II)].
Исключительно интересны и такие вот записанные Полонским высказывания Тургенева о «народе»:
Иван Сергеевич не раз в воскресные дни заходил в свою церковь к обедне и не мог не заметить, что в церкви стоят старухи, дряхлые старики да бабы с грудными детьми и ни одного мужика, ни одного взрослого парня.
В разъяснение этого факта вот что я слышал от священника.
– Ни православных праздников, ни воскресных дней крестьяне наши не справляют, а выдумывают свои собственные праздники, и таких праздников у них в год до пятидесяти. В эти праздники они пропивают все, что только возможно, приучают не только девок, но и малолетних детей водку пить. Проповедей не слушают, на половину не платят требы и думают, что стоит им только пожаловаться на священника – его тотчас же переведут в другой приход. И они правы, ибо в правдивости их не сомневается и архиерей. Без суда и допроса переводят нас, священников, с насиженного места на другое, так что и заниматься хозяйством охоты нет, ибо ничего в нашем быту нет прочного.
– Во всем Спасском не наберешь и двух грамотных, а таких, чтоб писать могли – ни единого! В сельской школе нет ни одной девочки, мальчики – и те на папиросы рвут свои азбуки и очень скоро забывают грамоту.
Но я должен сказать правду – крестьяне недолюбливали своего священника и ему не верили.
Иван Сергеевич, напротив, сколько я мог заметить, пользовался <…> благорасположением <крестьян>, и даже, что очень редко, их откровенностью. Много бы он мог сделать для своих крестьян, если бы чужбина не отняла его от нас. В свой последний приезд в Россию и в следующий 1882 год, когда он в Спасское писал к жене моей, видно, как начинал он заботиться и о своей богадельне, и о своей школе, и даже о здоровье крестьян. Для школы им была рекомендована одна учительница, которая, как слышал я, в последнее время даже девочек приохотила учиться грамоте. Для того, чтоб крестьяне не оставались без медицинской помощи, он велел выдавать 200 руб. в год тому из мценских врачей, кто возьмется заезжать в Спасское и заходить к больным.
<…> Во все наше пребывание в Спасском, и Тургенев, и я были очень рады, что наш репетитор Коцын бескорыстно и горячо взялся за лечение крестьян, и с таким успехом, и такое вдруг заслужил их доверие, что каждое утро, в известные часы, ехали и ползли к нему больные. Пустая летом школа превратилась в приемную больных и в аптеку. К террасе не раз приходили старики, старухи и бабы с детьми, чтобы узнать, когда им можно будет видеть лекаря.
<…> Слава о нашем студенте-лекаре прошла и в другие деревни, и к Тургеневу в усадьбу стали приводить больных верст за 15, за 20.
Коцын, еврей по происхождению[188], даже с богатых мужиков, когда они ему совали в руку деньги, ничего не брал, да к тому же это был, очевидно, медик по призванию. Вне уроков, и утром, и за обеденным столом, и вечером за чаем, он только и говорил, что о своих больных – никакого иного разговора у него с нами или с Тургеневым и не было.
Однажды за обедом Тургенев сказал Коцыну: «Разные бывают врачи; я знал одного уездного врача; раз с его больным случился обморок; «за доктором, скорей за доктором!» – кричал этот уездный врач, которого вся практика заключалась по большей части в освидетельствовании мертвых тел. А то один помещик лечил крестьян. Его и спрашивают, знает ли он медицину? – Нет, отвечал он, – я лечу не по медицине, а по филантропии… Раз он прописал одному мужику вымазаться дегтем и напиться меду – через несколько дней узнает от жены больного, что ему легче. Ох! Только уж трудновато ему было, бедному… как вымазался он медом-то, от мух и отбою не было… да и деготь-то показался ему не вкусен… Уж не оттого ли он и выздоровел, что сделал наоборот?» – иронически заметил Иван Сергеевич.
<…> Судя по всему, что рассказывал Тургенев о русских крестьянах, он был далеко от них не в восторге; но Иван Сергеевич судил о народе только по тем образчикам, которые встречал он у себя в Спасском, да в степных имениях Орловской и Тульской губерний. Он никогда по России не путешествовал, он не знал и сотой доли всей России и только по необычайной своей проницательности многое в ней угадывал; но ничто его так не приводило в негодование, как модная мысль, что мы должны учиться у народа. – Учить его, – говорил он, – это я понимаю, а учиться! чему учиться?! – Русский простой мужик, – уже позднее говорил мне Тургенев, – вовсе не так и жалостлив, как его описывают, да и не может он никого так любить, потому что он и к самому себе равнодушен. На его месте, всякий – и француз, и немец, и испанец, и всякий был бы безжалостен. Я помню, однажды, на охоте – я и мужик со мной охотились, – подошли к оврагу, поросшему кустами. Страшный был овраг. Вдруг слышу: в овраге кто-то кричит и плачет, – голос ребяческий. Я тотчас же бросился разыскивать, кто кричит; но в то время, как мы спускались, с противоположной стороны оврага, заметили мы, к тому же месту спускается другой мужик. Мы приостановились и видим, как этот мужик вывел из оврага какого-то мальчика. – Ишь, отец за им пришел! – заметил мой спутник. Мы вернулись, я его спрашиваю: – Почему же ты знаешь, что это его отец? – А то кто же? нешто кроме отца кто-нибудь пошел бы? да ни за что… ни в жизнь! – И это правда; мой проводник – тот бы на крик не пошел.
Я заметил Ивану Сергеевичу, что и этот случай обобщать не следует.
– Удивительно! – продолжал Тургенев, – в России все наоборот, все не так, как за границей. Там чем плодороднее почва, тем богаче жители, а у нас – чем она плодороднее, тем они беднее, а чем хуже, тем богаче. Там, чем добрее, щедрее и честнее владелец, тем более его уважают, ценят и любят; здесь же, напротив, чем он лучше – тем ему хуже, и тем недружелюбнее, тем подозрительнее к нему относятся.
Недаром для Ивана Сергеевича, по его собственному признанию, русский народ был чем-то вроде сфинкса или загадки.
<…> 1-го августа, например, было так сыро и холодно, что Тургенев пришел ко мне и говорит:
– Ну, брат, я с сегодняшнего дня буду природу называть хавроньей, и везде, вместо слова «природа», ставить слово: «хавронья». Попадется книга под заглавием: «Бог и природа» – буду читать: «Бог и хавронья».
– Лучше уж попросту назови ее свиньей, и вместо слов: «на лоне природы» пиши – «на лоне свиньи»…
– Да… надо только эту свинью в руки взять, – задумавшись произнес Тургенев.
– Да как же ты ее в руки возьмешь?
– Да так, как взяли ее французы: заставили ее расти, цвести и плоды приносить… В этом-то и задача культуры – уметь победить природу и заставить ее служить себе… Из хавроньи сделать кормилицу, так сказать, приурочить ее к человеку и его потребностям.
Кажется мне, что на это я сказал ему:
– Ну, брат, наша русская природа не из таких, чтоб можно было так же легко, как французам, запречь ее и поехать. Нам нужно в двадцать раз больше ума и силы воли, чтоб заставить ее так же расти, цвести и плоды приносить, иначе сказать, вполне вознаграждать того, кто над нею работает.
– То-то и есть! Весь вопрос в том – будет ли Васька Буслаев на это способен?
– Васька Буслаев?
– Да… Читал ли ты былину о Ваське Буслаеве? Васька этот – тип русского народа… Я высоко ставлю эту поэму… Тот, кому она пришла в голову – живи он в наше время, был бы величайшим из русских поэтов.