<…> один из лучших художников русской прозы, который всю жизнь оставался поэтом [ТИШИНА (II). С. 75–77].
Писатель Марк Алданов в статье «При чтении Тургенева (несколько заметок)» провел компаративную параллель между ним и Александром Герценом. Как публицист Тургенев для Алданова «не бог весть какой», по сравнению с блестящим публицистом Герценом, однако «как большой художник и очень умный человек он видел и понимал многое такое, чего не видело и не понимало большинство его современников». Так, например, в письме Герцену от 13 (25) декабря 1867 Тургенев, по мнению Алданова, «наметил те пределы, в которые жизнь замкнет политику на очень долгие десятилетия», – то есть «самому себе предоставленный русский человек», свергнув старую власть в 1917 г., оказался в «глуши, тьме и тирании» первых лет установления советской власти. Однако «хваленая» писателем наука – по выражению Алданова – «в одной чрезвычайно ученой стране» не оказалась спасительным лекарством против этих трех признаков «старообрядчества». Значение Тургенева как беллетриста Алданов видит еще и в том, что он:
всю жизнь искал новых форм в искусстве – это и само по себе заслуга немалая. Если не ошибаюсь, и сейчас не существует ни одной такой формы, которой он не испробовал бы. Иногда кажется, что он предвидел и кинематограф: «Сон, например, чисто кинематографический рассказ. Разумеется, не все его искания были удачны. Надо, однако ценить больших писателей по тому лучшему, что они дали. Совершенно справедливо говорит Б. К. Зайцев, что «в золотом веке нашей литературы место Тургенева в числе четырех – пяти первых [АЛДАНОВ (II)].
Знаменитый русский филолог и литературовед Михаил Бахтин в книге «Проблемы поэтики Достоевского» (1963) писал:
«Тургеневский сказ полновесно значим, и в нем один голос, непосредственно выражающий авторский замысел. Здесь перед нами простой композиционный прием… Преломлять свои мысли в чужом слове Тургенев не любил и не умел. Двуголосое слово ему плохо удавалось».
Бахтин т. о. выводит Тургенева из сферы «двуголосого слова», этой полифонии, как он называет основную черту романов Достоевского. <…> И благодаря Бахтину, в литературоведении XX века закрепилось мнение о том, что Тургенев монологичный, недостаточно интересный, не такой гибкий, как, например, Достоевский [ВДОВИН А. (I)].
О таинственных повестях как о художественном единстве впервые заговорил выдающийся русский литературовед Лев Васильевич Пумпянский. Он посвятил им отдельную статью «Группа таинственных повестей» (1929) и включил в нее одиннадцать произведений, разделив их на три подгруппы. В первой сверхъестественное находится в центре повествования «Призраки» (1863), «Собака» (1866), «Сон» и «Рассказ отца Алексея» (1877). К ним примыкают еще четыре, в которых таинственное выполняет функцию важной детали: «Фауст» (1855), «Несчастная» (1868), «Песнь торжествующей любви» (1881), «Клара Милич» (1882). Последняя подгруппа – «Стук… стук… стук!..» (1870), «Часы» (1875). И в наше время факт обращения Тургенева к теме «таинственного» вызывает особенный интерес у исследователей, – см. например, [ТОПОРОВ (I) и (II)], [АРИНИНА], [БЕЛЯЕВА И. (I)], [ГОЛОВКО], [КОНЫШЕВ]. Общепринятым является мнение, что тургеневский цикл «Таинственных повестей» был им создан отнюдь не случайно. Его нельзя объяснить лишь интересом писателя к сверхъестественному, в частности – спиритизму, который возник в конце XIX века в России и на Западе. Куда более важную роль здесь играли психофизиологические особенности личности Тургенева, определяющие характер его мироощущения и специфику «поведенческих структур» [ТОПОРОВ (II). С. 370].
Известный тургеневовед и исследователь «таинственных повестей» А.Б. Муратов писал:
Тема неведомого, странного, страшного, непонятного – одна из основных тем творчества Тургенева вообще и в той или иной мере присутствует в каждом произведении писателя. С этой точки зрения все они “таинственные”. Но очевидно, что когда речь идет о “таинственных повестях” как об относительно самостоятельном явлении, то следует иметь в виду группу повестей и рассказов, в которых эта тема становится центральной»[205].
Однако в ХIХ в. критики усматривали этой тургеневской прозе поворот писателя от реалистического, «позитивного» изображения реальности в сторону мистицизма, таинственности и идеализма. В этой связи популярный в те годы поэт и переводчик Петр Исаевич Вейнберг поместил в сатирическом журнале «Будильник» нечто вроде открытого письма Тургеневу в стихах:
Я прочитал твою «Собаку»,
И с этих пор
В моем мозгу скребется что-то,
Как твой Трезор.
Скребется днем, скребется ночью,
Не отстает
И очень странные вопросы
Мне задает:
«Что значит русский литератор?
Зачем, зачем
По большей части он кончает
Черт знает чем?»
Огромная область научного тургеневоведения, возникшая в ХХ столетии, постоянно пополняется новыми исследованиями, которые подвергают ревизии и переоценке прежние о характере прозы Тургенева. Так, например, уже
в конце ХХ века, начиная с 1980–1990-х годов, и в Соединенных Штатах, и в Великобритании (там всегда было очень сильное тургеневоведение), и во Франции, где тоже всегда очень хорошо изучали Тургенева, и в России появились попытки <…> усложнить наше восприятие Тургенева.
<…> И немецкие, и французские, и англоязычные исследователи заговорили о том, что он разрабатывал в своих текстах особый тип психологизма, который <…> невозможно назвать монологичным. У Тургенева всегда есть подтекст, всегда есть игра точками зрения, всегда есть очень разные взгляды на одного и того же персонажа. Его авторская позиция очень тщательно скрыта в произведениях, в романах, и это можно сравнить с тем, как Достоевский, по Бахтину, дистанцируется от своих героев и передоверяет им самим высказывать свою точку зрения, свою философию. С другой стороны, исследователи заговорили о Тургеневе как о странном, ночном, мистическом, идеалистическом авторе. Фактически это было повторение на новом витке того, что ранее, в конце XIX века, говорили символисты [ВДОВИН А. (I)].
Глава IV. Тургеневская эпоха в контексте эмансипации европейского еврейства в ХIХ столетии
Предубеждение против евреев врождённо каждому христианину.
Я – вор! Я – рыцарь шайки той,
Из всех племен, наречий, наций,
Что исповедует разбой
Под видом честных спекуляций!
Жиды! Жиды, какое это слово
Какой народ, что шаг то чудеса.
Послушать Христиан – ревниво и сурово
На них глядят святые небеса.
Победней нет, проклятей нет народа
Нет никому, такой как к ним вражды.
Но где есть Бог, есть чувство, мысль, свобода
Везде они – жиды, жиды, жиды!
Процесс эмансипации евреев – «Хаскала»[206], начался в результате усвоения идей Просвещений и Великой французской революции европейским обществом и по окончанию наполеоновских войн затронул все западноевропейские страны.
По мере того как буржуазное, промышленное и светское общество со всеобщими юридическими правами приходило в Европе на смену иерархическому обществу средних веков, эмансипация евреев становилась неизбежной: было немыслимо, чтобы целая группа людей, играющая первостепенную роль в области товарообмена и производства, оставалась в зависимости от особого режима и специальных законов. Накануне Французской революции эта эмансипация подготавливалась во всех странах Западной Европы в процессе взаимообмена гуманистических идей эпохи, которые распространятся вплоть до царской империи, где Александр I предпримет попытки улучшить положение рассеянного народа, предполагая даже взять на себя роль его всеобщего покровителя. Но именно революционной Франции принадлежит честь предложить миру картину полной эмансипации, соответствующей Декларации прав человека, и этому примеру последовало большинство других стран в то время, коша они оказывались под властью наполеоновской Франции. Это дало основания французской революционной идеологии приписать себе все заслуги в деле еврейской эмансипации [ПОЛЯКОВ Л. С. 25].
С конца 1830-х и по начало 1880-х годов – эпоха, на которую приходится жизнь и деятельность Тургенева, на общественно-политической и культурной сцене западноевропейских государств появилось большое число представителей эмансипированного еврейства. Само по себе это обстоятельство являлось феноменом, свидетельствующим о разрушении вековечного феодального социума, в котором евреи как «парии»[207] находились в условиях культурно-правовой изоляции и формально не участвовали в политической жизни христианского общества. Еврейская эмансипация шла под знаменем Великой французской революции, которая в числе прочих своих либерально-демократических актов в 1791 г. утвердила юридическое равенство евреев перед Законом. Это обстоятельство способствовало тяготению основной массы аккультурированых[208] евреев к так называемому «левому» лагерю, что вкупе с их общественно-политической активностью не могло не вызывать страха и опасений у представителей другой части политического спектра. «Правые» – националистически настроенные традиционалисты, клерикалы, монархисты и иже с ними, выказывали неприкрытую враждебность к евреям-чужеродцам, идеологически мотивированную стереотипами вековечного христианского антисемитизма. Одним из апологетов расового антисемитизма, в этих кругах являлся крупнейший ученый-востоковед ХIХ века Пауль Антон де Лагард, который утверждал, что Германия должна создать «национальную» форму христианства, очищенную от семитских элементов, и настаивал на том, что евреи являются «вредителями и паразитами», которых следует уничтожать «как можно скорее и основательно»