советует держаться подальше и от лекарей («У жида лечиться – смерти покориться») [КРАЮШКИНА. С. 79–81].
Говоря неприязненном отношении русских к евреям, следует принимать во внимание, что традиционные представления русских и о других народах, как правило, являются острокритическими и редко доброжелательными. Как отмечал еще Гоголь, здесь «уже в самом образе выраженья, отразилось много народных свойств наших». Шопенгауэр – мыслитель, высоко ценимый Тургеневым, утверждал:
Нельзя не признать, что в национальном характере мало хороших черт: ведь субъектом его является толпа. Попросту говоря, человеческая ограниченность, извращенность и испорченность принимают в разных странах разные формы, которые и именуются национальным характером. Когда опротивеет один, мы пускаемся расхваливать другой, пока с тем не случится того же. Каждая нация насмехается над другими, и все они в одинаковой мере правы.
Поскольку перу Тургенева принадлежит рассказ «Жид», в котором фигурирует еврей-шпион – подробно о нем речь пойдет ниже, отметим, что особо распространенным литературным типажом в рассказах, романах и пьесах эпохи «романтизма» был «еврей-шпион».
Не случайно первое знакомство русской литературы с подлинными евреями началось со шпионов. Нет оснований винить русскую литературу в предвзятой вражде к евреям, в слепой расовой ненависти. Русская, точнее – великорусская интеллигенция, дворянская, помещичья по своему происхождению, евреев не знала, не видела и не могла видеть, потому что евреев в России тогда еще почти не было. Отдельные евреи только случайно могли попасться на глаза дворянину-писателю. О евреях русская интеллигенция судила по мимолетным впечатлениям и по западноевропейской литературе. Но литературные евреи были не те, что униженно сгибались перед помещиком и предлагали свой товар. Первое непосредственное знакомство с евреями свели русские офицеры в эпоху наполеоновских войн и походов через Европу. Русская армия в Польше, Австрии, восточной Пруссии видела евреев только в образе факторов, не брезгающих никаким видом товара, и шпионов. Легенда о всеобщем еврейском шпионстве имеет за собой многолетнюю историческую традицию. Еврей-шпион был необходимой принадлежностью военных рассказов и анекдотов; оттуда он перешел и в литературу[237] [ЗАСЛ Д.].
В изображении евреев как презренных и комичных «типов» в русской литературе сложилась особого рода традиция. Нельзя при этом не отметить
особую важность визуальной «каталогизации» огромной империи, отличающейся невероятным разнообразием природного и этнографического материала, который должен был быть осмыслен как визуально, так и текстуально. Как и в польском контексте, в русском визуальном дискурсе изображение евреев как части «визуальных каталогов» представляло собой достаточно распространенное явление. <…> Взгляд художника (и зрителя), очевидно, должен быть нейтральным, как всегда, бывает при изображении «типов», но это отнюдь не означает сочувствия изображаемым им людям. Если мы сравним такой нейтральный взгляд с каноническим примером русского текстуального дискурса – «Мнением» Г.Р. Державина (1800), мы обнаружим много общего в нейтральной, но отнюдь не доброжелательной «каталогизации» качеств и черт «еврея»: «Жиды умны, проницательны, догадливы, проворны, учтивы, услужливы, трезвы, воздержанны, не сластолюбивы, и прочее; но, с другой стороны, неопрятны, вонючи, праздны, ленивы, хитры, любостяжательны, пронырливы, коварны, злы», – и т. п.
Так же, как и авторы «визуальных каталогов», Державин стремится через рациональное описание включить евреев в понятную ему картину мира, «овладеть» ими как частью реальности. И так же, как и визуальные «каталогизаторы», он подменяет живых людей и сложную реальность носящими еврейское платье условными и усредненными фигурами – несомненно, остающимися для автора (и для читателя – зрителя) чужаками.
<Первая половина ХIХ в. – это эпоха романтизма>. Как культурный тип, еврей прежде всего является для романтизма персонажем экзотическим и странным. Его внешний вид должен поражать русского зрителя и читателя (мужчины носят высокие шапки и непонятного назначения пейсы, которые они «раздвигают» и «напускают на лицо», видимо, желая скрыть свои мысли, женщины «ходят в чалмах»). Этой внешней экзотичности, отображающей культурную чуждость «еврея» на литографии Жуковского, полностью соответствует роль евреев в художественных текстах Ф.В. Булгарина – например, в романе «Мазепа» мы встречаем «всезнающих жидов, всесветных лазутчиков». Далее Булгарин (напомним, «эксперт» по евреям для русской публики своей эпохи) продолжает: «Жиды толпами показались среди народа, как гадины, выползающие из нор при появлении солнца».
<…> на литографии художника Л.А. Белоусова (1806–1854) «Еврейская корчма» (1840-е гг.) мы видим жанровую сценку, представляющую общеизвестную сферу экономической деятельности евреев. Сцена изображает евреев и местных крестьян, пьющих и едящих за единственным столом корчмы. Хозяин наблюдает за ними, стоя за уставленной бутылками стойкой. Картина Белоусова (подчеркнуто «нейтральная», как и требует жанр отображения «типов») сама по себе не вызывает отрицательных эмоций, но если мы сравним ее с популярным романом эпохи – «Мазепой» Ф.В. Булгарина (1833–1834), то обнаружим совсем иные коннотации, связанные с той же сценой: «Жилище каждого жида есть шинок и заезжий дом. Для жида, как известно, нет ничего заветного. Он все готов продать из барышей <…> Крепкие же напитки жид имеет в доме всегда, как заряды в крепости. Вино омрачает разум, следовательно, оно есть самое надежное оружие в руках плута, живущего на счет других».
<…> «Криминально-демоническая роль», выполняемая в русской литературе эпохи романтизма евреем – святотатцем, заговорщиком, предателем, отравителем, контрабандистом и шпионом, – модифицируется во второй половине XIX в., но «восточность» еврея остается неизменным признаком его имманентной чуждости [ГОЛЬДИН (II). С. 340–388].
По прошествии добрых ста пятидесяти лет Абрам Терц – единственный в истории отечественной литературы русский писатель (Андрей Синявский), взявший себе еврейские имя и фамилию в качестве псевдонима, в статье «Литературный процесс в России» (1974) писал:
Еврей в народном понимании – это бес. Это – черт, проникший нелегальным путем в праведное тело России и сделавший все не так, как надо. Еврей – объективированный первородный грех России, от которого она все время хочет и не может очиститься <…> Это, если угодно, метафизика русской души, которая пытается <…> вернуться в первоначальное, русское состояние. А все не получается – все какой-то «жид» мешает и путает все карты. «Жид» – он где-то между нами, позади нас и, случается, иногда – внутри нас самих. «Жид» – посреди зудит, он ввинчивается повсюду и все портит. «Не жидись!» – это сказано с сердцем, с сознанием, что русский человек не должен, не может быть плохим[238]. «Жиды одолели!» – как вши, как тараканы. Как бы от них избавиться! Жида надо вылавливать, распознавать. Жид – это скрытый раздражитель мирной российской жизни, которая, не будь жидов, пошла бы по-маслу <…>. И мы были бы в раю, когда б не эти бесы[239].
А вот для примера, в качестве иллюстрации к этим «тезисам», эпизод из рассказа И.С. Тургенева «Конец Чертопахова» (1872):
– Что там такое происходит? – спросил он свойственным ему начальственным тоном у старой бабы, стоявшей у порога своей избы.
Опершись о притолоку и как бы дремля, посматривала баба в направлении кабака. Белоголовый мальчишка в ситцевой рубашонке, с кипарисным крестиком на голой грудке, сидел, растопыря ножки и сжав кулачонки, между ее лаптями; цыпленок тут же долбил задеревенелую корку ржаного хлеба.
– А господь ведает, батюшка, – отвечала старуха, – и, наклонившись вперед, положила свою сморщенную темную руку на голову мальчишки, – слышно, наши ребята жида бьют.
– Как жида? какого жида?
– А господь его ведает, батюшка. Проявился у нас жид какой-то; и отколе его принесло – кто его знает? Вася, иди, сударик, к маме; кш, кш, поскудный! Баба спугнула цыпленка, а Вася ухватился за ее паневу.
– Так вот его и бьют, сударь ты мой.
– Как бьют? за что?
– А не знаю, батюшка. Стало, за дело. Да и как не бить? Ведь он, батюшка, Христа распял! Чертопханов гикнул, вытянул лошадь нагайкой по шее, помчался прямо на толпу – и, ворвавшись в нее, начал той же самой нагайкой без разбору лупить мужиков направо и налево, приговаривая прерывистым голосом:
– Само…управство! Само…у…правство! Закон должен наказывать, а не част…ны…е ли…ца! Закон! Закон!! За…ко…он!!!
Двух минут не прошло, как уже вся толпа отхлынула в разные стороны – и на земле, перед дверью кабака, оказалось небольшое, худощавое, черномазое существо в нанковом кафтане, растрепанное и истерзанное… Бледное лицо, закатившиеся глаза, раскрытый рот… Что это? замирание ужаса или уже самая смерть?
– Это вы зачем жида убили? – громогласно воскликнул Чертопханов, грозно потрясая нагайкой.
Толпа слабо загудела в ответ. Иной мужик держался за плечо, другой за бок, третий за нос.
– Здоров драться-то! – послышалось в задних рядах.
– С нагайкой-то! этак-то всякий! – промолвил другой голос.
– Жида зачем убили? – спрашиваю я вас, азиаты оглашенные! – повторил Чертопханов. Но тут лежавшее на земле существо проворно вскочило на ноги и, забежав за Чертопханова, судорожно ухватилось за край его седла. Дружный хохот грянул среди толпы.
– Живуч! – послышалось опять в задних рядах.
– Та же кошка!
– Васе высокоблагоуродие, заступитесь, спасите! – лепетал между тем несчастный жид, всею грудью прижимаясь к ноге Чертопханова, – а то они убьют, убьют меня, васе высокоблагоуродие!