Западная же критика оценила рассказ очень высоко.
И<пполит> Тэн, сравнивая Тургенева с Дж<ордж> Элпот и отдавая предпочтение русскому романисту, <…> писал 19 июля н. ст. 1877 г.: «…этот писатель совершенный стилист, и, единственный в своем роде в мире, стилист простой; наконец, он краток, и, добавлю я в заключение, он великий поэт». В подтверждение своих суждений И. Тэн называл «Призраки», «Жид» и «Новь» [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 578–579].
В ХХ и ХХI вв. рассказ «Жид», в силу своей проникновенной художественности и необычности в подаче еврейской темы, привлекает к себе особое внимание литературных критиков. Например, в статье «Русская ласка» (1913) его как пример отображения образа еврея в русской прозе выделил Владимир (Зеэв) Жаботинский, – см. о нем, как русском журналисте начала ХХ в., в [MARKISH]:
У Тургенева есть рассказ «Жид», неправдоподобный до наивности: читая, видишь ясно, что автор нигде ничего подобного не подсмотрел и не мог подсмотреть, а выдумал, как выдумывал сказки о призраках, – и что выдумал, и с каким чувством нарисовал и раскрасил! Старый жид, конечно, шпион, а кроме того, продает еще офицерам свою дочку. Зато дочь, конечно, красавица. Это понятно. Нельзя же совсем обездолить несчастное племя. Надо ж ему хоть товар оставить, которым он мог бы торговать [ЖАБОТ].
Жаботинский, несомненно, прав в том, что
в те годы Тургенев мало что знал о евреях вообще, а возможно, даже никогда не встречался с ними лично[245]. Свидетельство тому – мемуары журналиста и революционера Исаака Павловского-Яковлева, из которых следует, что в первых изданиях рассказа был эпизод, повествующий о том, как еврейка вырывала своего поросёнка из рук погромщиков. А когда Тургеневу объяснили, что евреи не едят свинины, он свалил вину за ошибку на своего дядю, от которого якобы услышал эту историю. Правда, в следующих изданиях поросенок превратился в утку и трех куриц [АЛЕКСЕЕВ].
Подробное герменевтическое исследование образов в тургеневском рассказе «Жид» приводится в статьях «“Всегда питал и питаю живое сочувствие к евреям”: Ambivalenzen des antisemitischen Diskurses bei I.S. Turgenev[246]» (2001) [SELJAK], и «Преступление и наказание Ивана Тургенева: “Евреи” и тайные прелести либерализма» (2009) [LIVAK]. Автор первой статьи – Антон Сельяк, тщательно анализирует особенности амбивалентного отношения Тургенева к еврейству в целом: использование в личной переписке с русскими корреспондентами ксенонима «жид», а с еврейскими – этнонима «еврей», о чем более подробно у нас речь пойдет ниже, юдофобских клише типа «еврейские проценты», «скупы как жиды». Одновременно он особо – как «знаковое», выделяет заявление Тургенева, сделанное им в письме к Г.И. Богрову от 14 (26) марта 1882 г.:
я <…> всегда питал и питаю живое сочувствие к евреям» [ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 219].
Обращаясь к рассказу «Жид», Сельяк, пожалуй, первым из исследователей, отмечает «зооморфные» метафоры, коими Тургенев пользуется при описании поведения еврейских персонажей: красавица-еврейка, дочь Гиршеля, когда корнет ей
кинул несколько червонцев на колени; <…> подхватила их проворно, как кошка.
<…> она нагнулась и ускользнула, как змея [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 112 и 113].
Поведение Гиршеля Тургенев уподобляет «зайцу:
Гиршель беспрестанно останавливался, вздрагивал, как заяц, внимательно рассматривал окрестность…
Он затрясся, как лист, и испустил болезненный, заячий крик.
Он заметался, как пойманный зверок, разинул рот, глухо захрипел, даже запрыгал на месте, судорожно размахивая локтями [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 116 и 120].
Сельяк полагает, что, используя в рассказе традиционные юдофобские клише типа «жульнический гешефт», «жадность до денег», «шпионство», «продажность», «угодничество» и т. п., Тургенев подчеркивает двойственность переживания своего главного героя – Николая Ильича. «Жид» вызывает у него одновременно два противоположных чувства – отвращение: «Гиршель был мне гадок», и сострадание. Повинуясь последнему чувству, он, вопреки Закона, вступается за осужденного и даже вступает в спор с судьей-генералом, и, в конце концов, был отправлен им под арест за неподчинение:
– Нельзя. Закон повелевает, – возразил генерал отрывисто и не без волненья, – другим в пример. – Ради бога… – Господин корнет, извольте отправиться на свой пост, – сказал генерал и повелительно указал мне рукою на дверь. <…>
– Иванов, – крикнул я ему, – сбегай, пожалуйста, туда к ним: прикажи им подождать, скажи, что я пошел просить генерала. – Слушаю-с… Иванов побежал.
Нас к генералу не пустили. Напрасно я просил, убеждал, наконец даже бранился…
<…> К нам подошел адъютант. – Господин корнет, – сказал он мне, – его превосходительство приказал арестовать вас.
Я просидел две недели под арестом [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 120–122].
Леонид Ливак – автор второй статьи, в свою очередь отмечает, что обстановка и сюжет этой тургеневской повести в историко-литературном контексте неоригинальны. Более того, они явно списаны с «Тараса Бульбы» Николая Гоголя, который в то время здравствовал и находился в расцвете сил. И действительно, осада Данцига напоминает осаду Дубно в «Тарасе Бульбе», где казацкий лагерь точно так же «заражен» еврейскими искусителями и шпионами. Романтический треугольник повести с участием отца-еврея, его красавицы дочери и молодого христианина – это уже в гоголевском романе к тому времени избитое клише, и Тургенев, явно сознательно, направляет читателя по знакомому ему пути. Ливак также доказывает, что тургеневский Гиршель – типичный собирательный гоголевский образ «еврея». На нем все тот же «еврейский костюм», он имеет склонность к поднятию юбок верхней одежды, хрупкое телосложение, рыжие волосы и веснушки. Его отличают: неугомонная резвость и одновременно трусость, выражающаяся, как у гоголевского Янкеля, в приседаниях и бегстве перед лицом опасности, и, конечно же, комические манеры – моргающие глаза и кривляющееся маска лица с «летающих» пейсами, бессмысленно растопыренные пальцы на руках…
При этом, как и Гоголь, Тургенев отказывается от исторической точности. Заставляя своих «евреев» встать на сторону французов, он тем самым игнорирует большое количество известных в то время фактов, о систематической помощи русской армии со стороны польских и литовских евреев.
Но почему такой политически и эстетически амбициозный журнал, как «Современник», – задается вопросом Ливак, – настолько заинтересовался, казалось бы, явно шаблонной вещью, что Некрасов тратит почти год на лоббирование цензуры для его публикации? И что могло беспокоить цензоров в такой простой и предсказуемой истории, как «Жид»? Неужели скандальная ситуация отца, занимающегося проституцией своей дочери? Но автор обращается со своей пикантной темой осторожно, четко возлагая вину на стереотипно жадного и аморального еврея, а сострадательного христианина делает своего рода ангелом хранителем девушки, чья честь остается нетронутой. Ответ на эти вопросы исследователь находит в оригинальной идейной трактовке сюжета. По его мнению, избитый временем рецепт сюжета и неприкрытое подражание «Тарасу Бульбе» – это своего рода дымовая завеса, хотя и достаточно прозрачная, что и настораживало придирчивых цензоров. На самом деле повествование приглашает читателя к осмыслению проблемы наказания за преступление – темы весьма щекотливой в репрессивную «николаевскую» эпоху. Рассказчик, Николай Ильич намекает, что его разногласия с судьей-генералом носят, о необходимости применения смертной казни за шпионаж, усугубляемый аморальным бытовым поведением обвиняемого, носили, так сказать, «этический» характер. Его оппонент «немецкого происхождения, честный и добрый[247], но суровый исполнитель правил <…>, ставит «исполнение долга выше сострадания» и приказывает вешать «по законам». Здесь, по мнению Ливака, налицо конфликтное противопоставление Закона и Милосердия. Немец-генерал, он же судья, олицетворяет жестокость Иеговы – «Бога иудеев»:
к несчастию Гиршеля, генерал исполнение долга ставил выше сострадания [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 118].
Молодой корнет, как незлобивый русский человек, взывает к милости, всепрощению, т. е. – христианскому отношению к еврею: «И милость к падшим призывал». Примечательно – это подчеркивает Антон Сельяк, что, говоря о Гиршеле, немец-генерал называет его не иначе как «еврей», и в обращении использует любезные выражения, а корнет-дворянин всегда зовет Гиршеля «жид» и разговаривает с ним в грубо-презрительном тоне.
Можно с уверенностью полагать, что писатель хорошо понимал, что слово «еврей» – это этноним и имеет нейтральную коннотацию, а «жид» – ксеноним, а потому всегда звучит уничижительно. Для обоснования нашей точки зрения приведем статью из еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, объясняющую этимологию и исторически сложившиеся формы употребления слова «жид»:
Жид, Жидовин (польск. żyd, żydowin; чешск. žid; словенск. źid и т. д.) – славянская форма лат. judaeus и древнее русское народное название еврея, удержавшееся в русском законодательстве до конца 18 в.; название «жидовин» употребляется также в официальных документах 17 века. <…> Ж. как презрительное название – более позднего происхождения; оно возникло, когда вместе со средневековой религиозной письменностью в Московскую и Южную Русь проникло представление о еврее как о коварном, низком существе, что и отразилось в ряде пословиц и поговорок. В русской прогрессивной печати название Ж. исчезает начиная с воцарения Александра II, и когда в 1861 г. малороссийский журнал «Основа» стал употреблять название Ж., это вызвало в печати и обществе глубокое негодование; по этому поводу редакция выступила с ответом, объяснив, что Ж. в народном украинском предс