[254]; в этой статье были опровергнуты многие выводы Евг. Гаршина. Уточнением тех же воспоминаний должна была служить «Архивная справка» в «Русском Архиве»[255], в которой разъяснялась история присылки в Московскую Чертковскую Библиотеку копии отрывка известного письма Достоевского, посвященного его столкновению с Тургеневым в 1867 году в Бадене и опубликованного в 1902 г. П.И. Бартеневым[256]. Немало страниц посвятили этому вопросу и позднейшие мемуаристы и исследователи И.Я. Павловский, И.И. Иванов, Н.М. Гутьяр [PAVLOVSKY. С. 37–56], [ИВАНОВ И.И. С. 626–660], [ГУТЬЯР. С. 323–336]. Это только наиболее крупные статьи. Целая же масса мелких заметок на эту тему из года в год наводняла русскую и иностранную прессу [ИОВ. С. 5–6].
В 1920 году в русском зарубежье увидела свет книжка «Тургенев и Достоевский. История одной вражды» молодого историка литературы Юрия Никольского[257], написанная им в 1913–1917, полностью посвященная этой теме, – см. [НИКОЛЬСКИЙ Ю.А.].
Исследуя отношения И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского – от дружеского знакомства, через конфликт и многолетнюю ссору до примирения на Пушкинских торжествах в 1880, Никольский предполагал «построить филос<овскую> схему этих отношений, исходя из различного мировоззрения обоих писателей» (письмо к А.Ф. Кони от 6 февр. 1916 – ИРЛИ, ф. 134. оп. 3, № 1193), при этом счел «необходимым смотреть на ссору, становясь на сторону Достоевского». Отношение писателей к проблемам детерминированности, «свободы воли» и «своеволия», идеальной гармонической личности – та призма, сквозь которую Никольский увидел в Тургеневе язычника, а в Достоевском – ортодоксального христианина, ставящего человека в центре, но показывающего пагубность для этого человека своеволия [НИКОЛЬСКИЙ Ю.А.-БС].
В общем и целом, причину вражды между писателями автор вполне аргументировано свел как к различию их мировоззрений, так и «психологической несовместимости» натур.
Книга Юрия Никольского, не утратившая, отметим, и сегодня своего научного и познавательного значения, привлекла к себе должное внимание историков литературы. Известный в русском зарубежье богослов-патролог и историк литературы[258] Георгий Флоровский в своей критической рецензии писал:
Автор пытается вскрыть глубинные корни психологического конфликта, возведя его к «волевой противоположности», к <…> бытийной полярности двух существ. Совершенно справедливо определять Тургенева, как «детерминиста», а Достоевского, как исповедника свободной воли, и сопоставлять это с бессилием, бесхарактерностью первого и активностью (хотя бы только потенциальной) второго. Но такая характеристика Никольского слишком схематична, направлена, так сказать, на внеопытные глубины «интеллигибельного» характера, на душу an sиch, тогда как психологически-объяснительное значение имеет лишь «эмпирический характер». По этой причине автор не схватывает пункта пересечения отдельных воззрений Тургенева, возбуждавших отталкивание в Достоевском: атеизма, русофобства[259] и германофильства. Несомненно, что «раздражал» Достоевского с а м ж и в о й Тургенев, а не те или другие его мысли. Ю.А. Никольский сам это отмечает, и все же не делает попытки показать, как же представлялся Достоевскому – Тургенев-человек, ограничиваясь поверхностными замечаниями о «завистливых» чувствах к барину, помещику, баловню судьбы и пр. от этого остается неясным «карикатурный» образ Карамзинова: историко-литературные сопоставления, весьма любопытные, не могут заменить раскрытия и освещения того процесса, в силу которого живые впечатления от действительного лица претворились в художественный лже-портрет. «столкновение личностей – событие иррациональное», и это нельзя обойти простой ссылкой на неизбежность схематического подхода; схемы бывают разные, полезные и вредные, и автор, по нашему мнению, неудачно выбрал путь изолирующей абстракции, там, где следовал прибегнуть к сочувственной интуиции. <…> он совершенно обходит то обстоятельство, что ни с одним Достоевским поссорился и враждовал Тургенев, а и с Толстым, и с Герценом – это одно уже должно было подсказать, что в эмпирическом облике Тургенева крылось что-то такое, что толкало на разрыв. Эта была та самая suffиcance <англ., достаточность> «линяющего» западного человека, которая делала Герцену непосильной жизнь на «тинистом» Западе, и с которой в Карлсруэ и Бужевале привольно уживался Тургенев. И если следовать настоянию Тургенева – «судить не по односторонним изветам, а по результатам целой жизни и деятельности», то нельзя замолчать того отталкивания, которое внушил Тургенев зараз трем гениальнейшим (именно в качестве людей) из своих современников. <…> Герцен <…> смело мог бы адресовать <…> Тургеневу: «С настоящим вы не можете быть в разладе, вы знаете…что если прошедшее было так и так; настоящее должно быть так и так и привести к такому-то будущему… Вы знаете… куда идти, куда вести». Конечно, это – детерминизм, но не в виде отвлеченных формул, как и не в виде «онтологического» – «ноуменального» ядра личности, а в виде той атмосферы, которую человек носит повсюду с собой, и которая сквозит во всяком его слове и жесте, в самой его походке. В данном случае этот «детерминизм» проявляется у Тургенева в его доктринерской вере в genus europeum <лат., европейский гений> и несомненной принадлежности к ней русского народа, и в тех легковесных пожеланиях и оценках, которые она подсказывала ему по отношению к злобам дня, в поверхностном и легкомысленном train’е[260] жизни. Вот что возмущало Достоевского, как Толстого и Герцена – безответственность Тургенева за себя в его собственных глазах. На этой глубине исследователь и должен остановиться, стараясь найти психологические корни конфликта; тогда он, действительно, зараз избегнет и пошловатого анекдотизма, принимающего поводы и симптомы за причины, и абстрактного схематизма «вещей в себе», не «объясняющего» ровно ничего.
«Вражда» Тургенева и Достоевского не была только иррациональным столкновением полярным человеческих монад; как историко-бытовой факт, она была обнаружением глубокого психологического расщепления русской интеллигенции – не знавших определенно «куда идти, куда вести», и не искавших пути. Не вокруг «теоретической» проблемы «свободы воли» рождались неприязненные порывы, а вокруг вопроса – ч т о д е л а т ь? не случайно «западники» отвечали в сущности – «ничего»: <…>, ведь есть прогресс и genus europeum. Не один Тургенев был «трусом»; вспомним – от Грановского, горячо любимого, нежного «благородного», Герцена властно оттолкнула его «боязнь консеквентности», его желание во что бы то ни стало помирить для своего интимного обихода расплывчатую веру в Бога и атеистическую мудрость левого гегельянства.
<…> Судить и понять непривлекательный конфликт: Тургенев – Достоевский – можно, конечно, лишь по результатам «всей жизни и деятельности», но это значит, не перечислить все факты, а – раздвинуть перспективы [ФЛОРОВСКИЙ].
Книга Никольского, как и ее проблематика, заинтересовала также советских литературоведов[261]. В 20-е годы был опубликован целый ряд статей, в большей или меньшей степени затрагивающих озвученную в ней тему[262]. При этом, естественно, советские ученые по-иному интерпретировали фактические подробности «Истории одной вражды». Так, например, такой авторитетный с дореволюционных времен литературный критик, как
А.Г. Горнфельд в рец<ензии> на книгу оспаривал мысль Никольского о том, что главной причиной вражды было расхождение в убеждениях, считая, что в этом есть доля истины, «но только доля и не самая важная» («Летопись Дома литераторов». 1921. № 2. С. 2) [НИКОЛЬСКИЙ Ю.А.-БС].
В целом же советские литературоведы 20-х годов основной упор делали на анализ социальной подкладки конфликта Тургенева и Достоевского, противоречия писателей, по их мнению, якобы «вытекавшие из их классового антагонизма», редуцировались некоторыми из них до простой схемы типа «Богатый барин Тургенев» – «Малообеспеченный разночинец Достоевский», см., например, такой пассаж во вступительной статье Н.Ф. Бель чикова[263]«Тургенев и Достоевский»:
Спор Тургенева с Достоевским, их вражда – спор двух социальных групп, враждебных друг друга. Оба они – представители непримиримых мировоззрений: один – необеспеченный, униженный мещанин-разночинец, другой – привилегированный дворянин, высокомерный барин.
<…> Личный спор писателей есть спор двух социальных групп.
<…> Разрыв Достоевского с Тургеневым и борьба с ним – не случайность, не каприз настроения, а обусловленное социально и потому неизбежное явление [ИОВ. С. 5, 6, 8].
Примечательно, что Любовь Федоровна Достоевская, в главе XXIV «Достоевский и Тургенев» своей автобиографической книги «Достоевский в изображении его дочери» (Dostoïevsky Aиmée. Vie de Dostoïevsky par sa fille), изданной в 1926 г. в Париже на французском языке, напротив, особый упор сделала на якобы равнозначности социальных статусов ее отца с Иваном Тургеневым. Он пишет:
Тургенев принадлежал к этому потомственному дворянству, так же как Достоевский, Толстой и большинство писателей этой эпохи[264].
Такого рода точка зрения представляется несостоятельной. Ныне реконструировано генеалогическое древо рода Достоевских, согласно которому родоначальником этой фамилии