Мог ли сочинитель дуэли Базарова и Павла Кирсанова в жизни обойтись без подобных эпизодов? Конечно же, нет. Более того, кто знает, возникла бы и эта дуэль в самом известном его романе, если бы именно в дни работы над «Отцами и детьми» не произошел конфликт с Л.Н. Толстым – 27 мая 1861 г. в имении А. А. Фета, из чьих воспоминаний вырастает вся ситуация, закрепленная и в письмах ее участников. Вообще завершение «Отцов и детей» и их первая публикация шли под знаком дуэли с будущим автором «Войны и мира»: конфликт 27 мая имел свое продолжение, ряд несостыковок и интриг, в результате чего он разрешился лишь осенью того же года. К счастью, все разъяснилось, но писатели прервали дружеские отношения, возобновившиеся лишь незадолго до кончины И.С. Тургенева <…>.
Ради восстановления колорита отметим, что в этом эпизоде было два вызова: сначала Толстой посылает вызов Тургеневу, не удовлетворившись его устным извинением за прямую угрозу в духе Кирсанова с его палкой, а затем осенью уже сам Тургенев вызывал Толстого, узнав о распространении неких списков, якобы распущенных Толстым. Таков накал страстей, не приведший к поединку, но окрасивший все завершение работы над «Отцами и детьми».
Пристрастная в своих воспоминаниях А.Я. Панаева сообщила о едва ли бывшем эпизоде дуэли между Толстым и Тургеневым в Париже весной 1857 г.: «Знаешь ли, Некрасов, какую штуку выкинул сейчас со мною Толстой? Он сделал мне вызов. – Если бы даже был самый серьезный предлог, то вам стреляться невозможно! – дрожащим голосом сказал Некрасов» [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. И. С. 151]. Якобы стараниями Некрасова инцидент был исчерпан, но все это лишь панаевская легенда, впрочем, подтверждающая наше наблюдение о некоем дуэльном ореоле вокруг Тургенева.
<…> Готовность поэта к дуэли подчеркивает в мемуарах и Е.Я. Колбасин, литератор из «Современника», ездивший вместе с Тургеневым в Лондон летом 1859 г.: «Выпрямился и, не говоря ни слова, со всего размаха ударил кулаком в грудь джентльмена в бархатном плаще так сильно, что тот отшатнулся назад. <…> достал из кармана свою карточку с адресом и сунул ему в руку. “Завтра явится к вам секундант от этого господина”, – сказал я Тургеневу. “Не бойтесь, не явится, англичанину пока не дашь в зубы, до тех пор он не уважает вас”» [Тургенев: ИИ, 26]. Типичный западник! Рядом описан еще один подобный эпизод; скорее всего такое поведение Тургенева было для него обычным…
Говоря в письме Толстому о том, что <дуэлянтство – М.У.> «далеко от привычек его жизни» [ФЕТ. Т. 1. С 374], Тургенев был, с одной стороны, прав, поскольку, действительно не был бретером и не страдал показной воинственностью. А с другой – Тургенев не только грезил поединками в своих текстах, стало быть, образно переживал дуэли, но и совсем недавно уже был на грани дуэли, причем тоже с русским классиком – И.А. Гончаровым [АНИКИН. С. 135–137].
Финалом этого конфликта стал состоявшийся 29 марта 1860 г. по требованию Тургенева третейский суд, на котором экспертами выступили Павел Анненков, Александр Дружинин, Степан Дудышкин и Александр Никитенко. Рассмотрев суть дела, они отвергли обвинения в плагиате. Их вердикт гласил:
…произведения Тургенева и Гончарова как возникшие на одной и той же русской почве должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны [ТУР-ПСП. Т. 4. С. 472].
После суда Тургенев объявил, что отныне его дружеские отношения с Гончаровым прекращаются.
По утверждению Дмитрия Васильевича Григоровича – писателя не Бог весть какого таланта, но чрезвычайно общительного и легко сходящегося с людьми, Тургенев являл собой человека деликатного, доброжелательного до услужливости и, в случае возникновения разного рода обид, весьма отходчивого:
Характер Тургенева отличался полным отсутствием задора; его скорее можно было упрекнуть в крайней мягкости и уступчивости.
В терпимости и снисхождении Тургенев доходил иногда до самоунижения, возбуждавшего справедливую досаду его искренних друзей.
Одно время он был увлечен Писемским. Писемский, при всем его уме и таланте, олицетворял тип провинциального жуира и не мог похвастать утонченностью воспитания; подчас он был нестерпимо груб и циничен, не стеснялся плевать – не по-американски, в сторону, а по русскому обычаю – куда ни попало; не стеснялся разваливаться на чужом диване с грязными сапогами, – словом, ни с какой стороны не должен был нравиться Тургеневу, человеку воспитанному и деликатному. Но его прельстила оригинальность Писемского. Когда Ив. Серг. увлекался, на него находило точно затмение, и он терял чувство меры.
Раз был он с Писемским где-то на вечере. К концу ужина Писемский, имевший слабость к горячительным напиткам, впал в состояние, близкое к невменяемости. Тургенев взялся проводить его до дому. Когда они вышли на улицу, дождь лил ливмя. Дорогой Писемский, которого Тургенев поддерживал под руку, потерял калошу; Тургенев вытащил ее из грязи и не выпускал ее из рук, пока не довел Писемского до его квартиры и не сдал его прислуге вместе с калошей.
Недостаток воли в характере Тургенева и его мягкость вошли почти в поговорку между литераторами; несравненно меньше упоминалось о доброте его сердца; она между тем отмечает, можно сказать, каждый шаг его жизни. Я не помню, чтобы встречал когда-нибудь человека с большею терпимостью, более склонного скоро забывать направленный против него неделикатный поступок. Раз только в жизни у него достало настолько характера, чтобы сохранить до конца неприязненное чувство к лицу, с которым прежде находился он на приятельской ноге, – лицо это был Некрасов [ФОКИН. С. 7 и 9], [ГРИГОРОВИЧ][285].
При всей своей «крайней мягкости и уступчивости», Тургенев, однако, не лишен был присущей всякому большому художнику эгоцентрической амбициозности, что отмечалось в мемуарах многих его современников. Так, например, князь Хлодвиг цу Гогенлоэ-Шиллингфюрст – виднейший государственный деятель Германии второй половины XIX в., отмечал в своем дневнике:
Париж. (21 марта) 2 апреля 1876 г.
В Тургеневе есть что-то от самодовольства, знаменитого писателя, но только в очень небольшой и не раздражающей мере. К тому же он любезен и естественен [И.С.Т.-НМИ. С. 436].
К сказанному выше можно добавить – как важное биографическое обстоятельство, тот факт, что Иван Тургенев к середине 60-х годов рассорился со всеми своими друзьями молодости: Герценом, Бакуниным, Львом и Алексеем Толстыми, Гончаровым, Некрасовым, Салтыковым-Щедриным, а в 1867 году и с Федором Достоевским.
Федор Михайлович Достоевский по своему психофизическому образу, да и внешне, был прямой противоположностью Ивану Сергеевичу Тургеневу. Большинство свидетелей времени характеризуют его невысокого роста, щуплого, человека с неуживчивым скверным характером. Во многом виной этому была эпилепсия, которой от страдал с молодых лет. Борис Парамонов, опираясь на диагноз Фрейда [ПАРАМОНОВ (I). С.349], полагает, что эта тяжелая болезнь была
у него не органического, а истерического происхождения. Неоднократно описывая эпилептические припадки, Достоевский всякий раз говорил, что самому припадку предшествует мгновение ни с чем не сравнимого блаженства, какого-то внеземного осияния, когда кажется, что вот-вот поймешь последнюю тайну бытия. Это неземное блаженство и срывается в припадок: человеку не дано удержаться на такой высоте [ПАРАМОНОВ (II). С.229].
Все эти качества личности писателя вкупе с его мизантропией стали притчей во языцах мемуаристики. Если охарактеризовать начало дружбы Тургенева с Достоевским знаменитой пушкинской строкой из «Евгения Онегина», вынесенной в эпиграф этой главы, т. е. представить их как две противоположности, две противоборствующие индивидуальные стихии, то легко можно предположить, что эти «птенцы гнезда Белинского» никак не могли безмятежно уживаться друг с другом.
Здесь мы позволим себе вернуться к годам молодости обоих писателей, к тому периоду их жизни, когда они оба всецело находились под влиянием «неистового Виссариона». Известно, что Белинский, – как впоследствии и Иван Тургенев (sic!)[286]:
сильно привязывался к молодым даровитым людям; ему хотелось, чтобы они заслуживали общее уважение помимо своего таланта, как безукоризненные, хорошие и честные люди, чтобы никто не мог упрекнуть их в каком-нибудь нравственном недостатке. Он говорил: «Господа, человеческие слабости всем присущи и прощаются, а с нас взыщут с неумолимой строгостью за них, да и имеют право относиться так к нам, потому что мы обличаем печатно пошлость, развращение, эгоизм общественной жизни; значит, мы объявили себя непричастными к этим недостаткам, так и надо быть осмотрительными в своих поступках; иначе какой прок выйдет из того, что мы пишем? – мы сами будем подрывать веру в наши слова!» [ПАНАЕВА. С. 147–148].
К концу 1850-х годов, когда «птенцы гнезда Белинского» собрались под сенью «Современника»,
…в Петербурге именно к 47-му году возник журнал «Современник» – его ведут Некрасов и Панаев, но в устройстве его самое близкое участие принял Тургенев. «Современник» издавался и ранее – принадлежал Плетневу. Но теперь новые люди приобрели его, и все пошло по-иному. Не только для художнической жизни самого Тургенева, но и вообще для русской литературы оказался нужен некий центр. Накопились силы – им надлежало выступить. Такие писатели, как Тургенев, Толстой, Островский, Некрасов, Гончаров, <Достоевский> должны же появляться вместе – они и появились. У них и критик появился собственный – Белинский, правда, скоро умерший, однако, он печатал много в «Современнике». Для Тургенева этот журнал связан с блистательной страницей его художества – там стали появляться «Записки Охотника». В первом же номере – «Хорь и Калиныч», доныне открывающий бесчисленные издания знаменитой книги. Рассказ вышел скромно, в отделе «смеси»! И подзаголовок («Из записок охотника»), прибавил Панаев, редактор, «с целью расположить читателя к снисхождению». Успех «Хоря» оказался огромным.