<…> Тургенев, ничего не соображая, ничего сознательно не делая, на самом деле повернул на очень свежий путь, на путь нужный, важнейший: пора было дать просто, поэтично и любовно Россию. Россию барско-крестьянскую, орловскую, мценскую, с разными Бежиными лугами, певцами и Касьянами с Красивой Мечи. Изображалось тут и крепостное право. Но главное – любование нехитрыми (нередко обаятельными) народными русскими людьми, любование полями, лесами, зорями, лугами России. «Записки Охотника» поэзия, а не политика. Пусть из поэзии делаются жизненные выводы, поэзия остается сама по себе, над всем. От крепостного права следа не осталось. Художество маленьких тургеневских очерков не потускнело [ЗАЙЦЕВ].
Именно в те счастливые годы надежд и упований, в самом начале своей литературной карьеры Федор Достоевский заявил себя в обществе как конфузливый и болезненный человек со скверным характером. Вот, например, иллюстрирующий сей факт фрагмент из «Воспоминаний» Авдотьи Панаевой:
Достоевский пришел к нам в первый раз вечером с Некрасовым и Григоровичем, который только что вступал на литературное поприще. С первого взгляда на Достоевского видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались.
Почти все присутствовавшие тогда у нас уже были ему знакомы, но он, видимо, был сконфужен и не вмешивался в общий разговор. Все старались занять его, чтобы уничтожить его застенчивость и показать ему, что он член кружка. С этого вечера Достоевский часто приходил вечером к нам. Застенчивость его прошла[287], он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно из одного упрямства противоречил другим. По молодости и нервности, он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и высокое мнение о своем писательском таланте. Ошеломленный неожиданным блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами, которые скромно выступили на это поприще с своими произведениями. С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев – он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался.
У Достоевского явилась страшная подозрительность вследствие того, что один приятель передавал ему все, что говорилось в кружке лично о нем и о его «Бедных людях». Приятель Достоевского, как говорят, из любви к искусству, передавал всем кто о ком что сказал. Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду. Он приходил уже к нам с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы излить на завистников всю желчь, душившую его. Вместо того чтобы снисходительнее смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками [ПАНАЕВА].
Как издавна водится в литературной среде, где всяк – остряк, благодаря своим «странностям», Достоевский стал мишенью для сплетен и вышучивания.
Появились эпиграммы, пошли слухи о непомерных требованиях Достоевского к издателям (например, обвести особой каймой текст его повести, как самой важной в петербургском сборнике). У него создалось впечатление, что над ним издеваются. И. Павловский вспоминает следующую сценку: у Тургенева собрались Белинский, Герцен, Огарев и др. Кто-то сделал промах в игре в карты, и все захохотали. В это время Достоевский как раз входил в комнату; он остановился и быстро выбежал из комнаты. Хозяин побежал за ним на двор и спросил его, что с ним, на что Достоевский ответил: «Это несносно. Куда я не покажусь, все надо мной смеются… вы и ваши гости подняли меня на смех. И не стыдно вам?»
Тургенев и Некрасов в шутках и эпиграммах подчеркивали не только тщеславие Достоевского, но намекали на его болезненную нервность <…>.
Это было первое разочарование Достоевского в Тургеневе и начало его неприязни. В слухах и насмешках Достоевский обвинил именно Тургенева, хотя роль Белинского и Некрасова была гораздо более важной в падении престижа молодого писателя, произведения которого после «Бедных людей» не были оценены и поняты Белинским [ПЕРВУШИН. С. 310–311].
Панаева в своих мемуарах описывает такой вот эпизод:
Однажды явился в редакцию Достоевский, пожелавший переговорить с Некрасовым. Он был в очень возбужденном состоянии. Я ушла из кабинета Некрасова и слышала из столовой, что оба они страшно горячились; когда Достоевский выбежал из кабинета в переднюю, то был бледен как полотно и никак не мог попасть в рукав пальто, которое ему подавал лакей; Достоевский вырвал пальто из его рук и выскочил на лестницу. Войдя к Некрасову, я нашла его в таком же разгоряченном состоянии.
– Достоевский просто сошел с ума! – сказал Некрасов мне дрожащим от волнения голосом.
– Явился ко мне с угрозами, чтобы я не смел печатать мой разбор его сочинения в следующем номере. И кто это ему наврал, будто бы я всюду читаю сочиненный мною на него пасквиль в стихах! До бешенства дошел [ПАНАЕВА].
А вот, что вспоминал о молодом Федоре Достоевском сам Некрасов:
В минуты сильной робости он имел привычку съеживаться, уходить в себя до такой степени, что обыкновенная застенчивость не могла подать о состоянии его ни малейшего понятия. Оно могло быть только охарактеризовано им же самим изобретенным словом «стушеваться». Лицо его все вдруг основывалось, глаза исчезали под веками, голова уходила в плечи, голос всегда удушливый, окончательно лишался ясности и свободы, звуча так, как будто гениальный человек находился в пустой бочке, недостаточно наполненной воздухом, и притом его жесты, отрывочные слова, взгляды и беспрестанные движения губ, выражающие подозрительность и опасение, имели что-то до такой степени трагическое, что смеяться не было возможности [ЧУКОВСКИЙ. С. 356].
Несмотря на морализаторские наставления Белинского, ироничный по характеру Тургенев, конечно же, должен был «цеплять» Достоевского, ранить его болезненное самолюбие. Недаром же Белинский не раз «бранил» его за то, что этим
он раздражает Достоевского и подзадоривает больного человека [В.Г.БЕЛ. С. 601].
После громкого успеха первого романа Достоевского «Бедные люди», когда его автор, что называется, задрал нос, Тургенев написал вместе с Некрасовым сатирическое стихотворение «Послание Белинского к Достоевскому». В нем, в частности, были такие строки:
Естественно, обидчивый Достоевский почувствовал себя «униженным и оскорбленным» и с этих пор комплекс «непонятого и гонимого» обществом человека стал непременной частью его самовидения:
всю свою жизнь он был униженным: царским правительством, каторжным начальством, издателями, литературными врагами – и литературными друзьями. Да-да, и друзьями. Здесь надо привести одну давнюю работу Корнея Чуковского, в которой дана умелая сводка этого сюжета.
Чуковский обнаружил в бумагах Некрасова отрывок из документальной повести, описывающей события вокруг литературного дебюта Достоевского: шумный успех его первой вещи «Бедные люди» и последующие неудачи, не только литературные, но и житейские. Главной из последних было неумение Достоевского поставить себя в обществе литераторов – людей, как известно, злоязычных и обладающих острым чувством юмора. В их кругу талантливый молодой автор очень скоро сделался предметом всеобщих насмешек. А Достоевский потерялся, успех вскружил ему голову, и, судя по многим свидетельствам, он действительно порой бывал смешон. Посмеяться же любят как раз над тем человеком, превосходство которого так или иначе ощутимо.
Самое интересное во всем этом, может быть, то, что Достоевский и сам был юморист первостатейный; но он умел острить и смеяться задним числом, на бумаге, обладал качеством, которое называется «юмор на лестнице».
<…> Но в обществе молодой гений держать себя не умел [ПАРАМОНОВ (I). С. 354].
Если Белинского и Некрасова заносчивость Достоевского раздражала в чисто личном, эмоциональном плане, то высокомерная ирония представителей родовитого дворянства Тургенева, Панаева, Сологуба, можно полагать, включала в себя еще и чувство сословной неприязни к разночинцу, вознамерившемуся занять равноправное с ними положение на российском литературном Олимпе. Урок был жестоким и Достоевский запомнил его на всю жизнь, компенсируя в зрелые годы, когда он уже «достиг апогея своей славы, – славы, может быть, не вполне хвалебной, но очень громкой всероссийской»[289], былые унижения жесткой критикой «помещичьей литературы» – см., например, его письмо Н. Страхову от 18/30 мая 1871 г. [ФМД-ПСС. Т.29. С. 216], и злейшей пародией на Тургенева в своем романе «Бесы», о коей речь пойдет ниже.
В социально-историческом плане важно отметить, что в то время как Толстой <и Тургенев – М.У.> был<и> аристократами <…> культурно укоренен<ными> во французской цивилизации и в XVIII-вековой цивилизации русского дворянства, Достоевский был плебеем и демократом до мозга костей. Он принадлежал к той же исторической и общественной формации, что создала Белинского, Некрасова и Григорьева, и отсюда идет, среди прочего, отсутствие всякой грации, всякого изящества, внешнего и внутреннего, характерное для всего его творчества, вместе с отсутствием сдержанности, дисциплины, достоинства и патологическим избытком застенчивости и неловкости