Успешную «попытку осуществить “идейное опекунство” над властью» реализовали в эпоху царствования Александра III друзья-покровители Достоевского – политики из консервативно-охранительного лагеря, такие, в частности, как Катков, кн. Мещерский и Победоносцев. Для придания особого идейного содержания своим политическим амбициям они умело использовали и гениальное перо Достоевского-публициста, и его имидж «христианского мыслителя». Катков, например, щедро оплачивает его наиболее резонансное публицистическое выступление – знаменитую Пушкинскую речь, немало не смущаясь несовпадением ряда выказанных в ней концептуальных идей с пропагандируемым им и Победоносцевым политическим курсом[302]. Для его партии эта речь Достоевского была нужна
только как временное подспорье, как идущая в руки карта в их тактической игре. <А вот сам Достоевский> нужен Победоносцеву и нужен Каткову. Он – их формальный союзник, единственная серьёзная литературная сила с их стороны. Они ни в коем случае не желают обострять разномыслие. <…> Появление Речи в газете Каткова воспринималось как политический жест, как акт идейной солидарности. <…> Охранительная пресса настойчиво сопрягает <их> имена [ВОЛГИН (II). С. 364, 363 и 725].
Естественно, что как писатель Достоевский завидовал творческой свободе и финансовой независимости собратьев по перу из числа проприеторов. Об этом, в частности, свидетельствует Всеволод Соловьев:
Скажите мне, скажите прямо – как вы думаете: завидую ли я Льву Толстому? <…> обвиняют в зависти… И кто же? старые друзья, которые знают меня лет двадцать… <…> Эта мысль так в них засела, что они даже не могут скрыть ее – проговариваются в каждом слове. <…> И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь… Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить… Господи, и всю-то жизнь!.. <…> Я не говорю об этом никогда, не признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая штука – когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот и завидую… завидую, голубчик! [СОЛОВЬЕВ Вс. С.].
Если смотреть на дружеское окружение зрелого Достоевского, то бросается в глаза, что оно в основном состоит из женщин. В «Воспоминаниях» А.Г. <…> есть такие строчки:
Достоевской Федор Михайлович имел много искренних друзей среди женщин, и они охотно поверяли ему свои тайны и сомнения и просили дружеского совета, в котором никогда не получали отказа. Напротив того, Федор Михайлович с сердечною добротою входил в интересы женщин и искренне высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить свою собеседницу. Но доверявшиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал их Федор Михайлович [ДОСТОЕВСКАЯ А.Г. С. 258].
Напротив, с мужчинами, даже в своем кругу, Достоевский чувствовал себя не в своей тарелке, словно всегда ждал от них подвоха, язвительного укуса, и в любой момент готовился огрызнуться[303]. Одним из примеров является его отношение к Ивану Гончарову, с которым он был по жизни близко знаком и, несмотря близость мировоззрения – автор «Обломова» был по своим убеждениям типичный русский консерватор-охранитель, при всем своем публично выказываемом уважении и дружелюбии, явно терпеть не мог. Так, например, он писал своему другу А.Е. Врангелю 9 ноября 1856 г. о Гончарове: «С душою чиновника, без идей, и с глазами вареной рыбы, которого Бог, будто на смех, одарил блестящим талантом». Очевидно, под влиянием этих неблагоприятных отзывов Достоевского о личности весьма уважаемого им, впрочем, писателя сложилось и отрицательное мнение о личности Гончарова жены писателя А.Г. Достоевской.
«Как-то раз в парке мы встретили писателя И.А. Гончарова, – вспоминает А.Г. Достоевская о встрече в Баден-Бадене в июле 1867 г., – с которым муж и познакомил меня. Видом своим он мне напомнил петербургских чиновников, разговор его тоже показался мне заурядным, так что я была несколько разочарована новым знакомством и даже не хотела верить тому, что это – автор “Обломова”, романа, которым я восхищалась»[304].
Достоевский всегда внимательнейшим образом и даже ревниво следил за творчеством Гончарова, с которым почти в один год дебютировал на литературном поприще: их романы – «Бедные люди» и «Обыкновенная история» появились, практически в одно время: в 1846-м и в начале 1847 года. Гончаров – отпрыск очень богатой купеческой фамилии, к тому же, в отличие от Достоевского, служивший и занимавший высокие должности в цензурном комитете (он имел чин «действительный статский советник»), был человеком весьма состоятельным. Все это явно болезненно ранило самолюбие, не пожелавшего служить, а потому вечно нуждавшегося Достоевского, ко всему прочему страдавшего игроманией. Например, в письме из Женевы от 6 (28) августа 1867 г. он с завистливым сарказмом рассказывает А.Н. Майкову:
В самом начале, как только что я приехал в Баден, на другой же день я встретил в воксале Гончарова. Как конфузился меня вначале Иван Александрович. Этот статский или действительный статский советник[305] тоже поигрывал. Но так оказалось, что скрыться нельзя, а к тому же я сам играю с слишком грубою откровенностию, то он и перестал от меня скрываться. Играл он с лихорадочным жаром (в маленькую, на серебро), играл все 2 недели, которые прожил в Бадене, и, кажется, значительно проигрался. Но дай Бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота) он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: «Зачем я всё проиграл, а не половину, как он?» [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 208–210] [306].
Проигравшись, Достоевский вынужден был повсюду, у кого мог, одалживать деньги на жизнь. Ссудил ему 50 талеров (вместо испрошенных 100) и Тургенев, по случаю чего Достоевский послал ему благодарственное письмо:
20/8 августа 1865 г. (Висбаден)
Благодарю Вас, добрейший Иван Сергеевич, за Вашу присылку 50 та леров. Хоть и не помогли они мне радикально, но все-таки очень помогли. Надеюсь, скоро возвратить Вам. Благодарю Вас за пожелания, но они отчасти не удобоисполнимы для меня. Да к тому-же я простудился вероятно еще в вагоне, и с самого Берлина чувствую себя каждый день в лихорадке. Во всяком случае надеюсь весьма скоро с Вами увидеться. А покамест искренно жму
Вашу руку и пребываю
Ваш весь
Ф. Достоевский [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 129].
Потому саркастическое изображение Тургеневым баден-баденских игроков из числа русских туристов в увидевшем только что свет романе «Дым», несомненно, было воспринято им тогда крайне болезненно. Возможно даже, что он увидел в этом очередную «шутку» Тургенева в его адрес. Все предыдущие произведения Тургенева Достоевский встречал на ура, более того, выпрашивал у него новые работы, желая видеть именитого писателя в числе авторов своего журнала «Эпоха». Даже размежевавшись с Тургеневым на идейном поле и прервав после баден-баденовской ссоры с ним личные отношения, он продолжал восторгаться его ранними произведениями. Если обратиться к черновикам «Дневника писателя» за 1876 г., то там мы найдем свидетельство о том, с каким восторгом Достоевский отзывается «Дворянском гнезде», не забывая, в тоже время лягнуть его автора за «Дым» за «с любовью нарисованный» им образ Потугина, мировоззрение которого он, несмотря на очевидную несостоятельность такого рода мнения, приписывал Тургеневу:
«Дворянское гнездо» Тургенева есть произведение вечное [и принадлежит всемирной литературе, – почему?]. Потому что тут сбылся, впервые с необыкновенным достижением и законченностью, пророческий сон всех поэтов наших и всех страдающих мыслию русских людей, гадающих о будущем, со-слияние оторвавшегося общества русского с душою и силой народной. Хоть в литературе, да сбылся. Тургенев и во всех произведениях своих брался за этот тип, но почти везде портил и добился цели лишь в «Дворянском гнезде». Вся поэтическая мысль [всех произведений его это типа] этого произведения заключается в образе простодушного, сильного духом и телом, кроткого и тихого человека, честного и целомудренного в ближайшем кровяном столкновении со всем нравственно-грязным, изломанным, фальшивым, наносным, заимствованным и оторвавшимся от правды народной. Оттого безмерное страдание, но и не мщение. Кроткий человек не мстит, проходит мимо, но примириться со злом и сделать хоть малейшую нравственную уступку ему в душе своей он не может. <…> Страдания его не описываются, но вы чувствуете их всем сердцем своим, потому что страдаете ведь и вы, и вы догадываетесь под конец, что сцена свидания этого несчастного с другою несчастною в отдаленном монастыре (в шесть пли 8 строк!) потрясает [вашу] душу <…> навеки [кто бы вы ни были, если же вы раз почувствовали и это чувство], впечатление безмерно для вас плодотворное, ибо весь этот герой и вся <…> правда его – есть всего только народ, тип народный, вы это чувствуете и понимаете всем сердцем вашим, а потому невольно и хотя бы даже бессознательно преклоняетесь перед правдой народной, так сказать, принуждены преклониться. [Вот высшая польза искусства. А главное, тут – пророчество, возможность соединения с народом. Уж меня-то не заподозрят в лести г-ну Ив. Тургеневу. Выставил же я это произведение его, потому что считаю эту поэму, из всех поэм всей русской литературы, самым высшим оправданием правды и красоты народной]. Выставил же я произведение г-на Тургенева и потому еще, что г-н Ив. Тургенев, сколько известно, один из самых [ярых] односторонних западников по убеждениям своим и представил нам позднее дрянной и глупенький тип – Потугина, с любовью нарисованный [и представляющий] о