лицетворяющий собою идеал сороковых годов ненавистника России и народа русского, со всею ограниченностью сороковых годов, разумеется [ДФМ-ПСС. Т. 22. С. 189–190].
Если принять во внимание, что в ХIХ веке разномыслие, или, как тогда говорили, различие «образа мыслей», отнюдь не являлось причиной для разрыва личных отношений и большинство полемистов, исключая, конечно, Достоевского, сохраняли светские и дружеские связи со своими оппонентами, – сам Иван Тургенев здесь лучший пример[307], то можно согласится с правотой его объяснения причины той ярой неприязни, что выказывал к нему Достоевский. В письме M.A. Милютиной от 3(15) декабря 1872 г. следующим образом говорит о подоплеке баден-баденской ссоры:
Поступок Достоевского не удивил меня нисколько. Он возненавидел меня уже тогда, когда мы оба были молоды и начинали свою литературную карьеру[308] – хотя я ничем не заслужил этой ненависти; но беспричинные страсти, говорят, самые сильные и продолжительные. Д<остоевский> позволил себе нечто худшее, чем пародию «Призраков»; в тех же «Бесах» он представил меня под именем Кармазинова тайно сочувствующим нечаевской партии. Странно только то, что он выбрал для пародии единственную повесть, помещенную мною в издаваемом некогда им журнале «Эпохе», повесть, за которую он осыпал меня благодарственными и похвальными письмами![309] Эти письма сохранились у меня. Вот было бы забавно напечатать их![310] Но он знает, что я этого не сделаю. Ему бы по крайней мере следовало, прежде чем клеветать на меня, заплатить мне занятые у меня деньги; он полагает, что можно обойтись и без этого: это дело его совести[311]. А мне остается сожалеть, что он употребляет свой несомненный талант на удовлетворение таких нехороших чувств; видно, он мало ценит его, коли унижается до памфлета[312] [ТУР-ПСП. Т. 12. С. 71].
Тургенев считал недопустимым выводить реальных лиц, тем более живого современника автора «Бесов», в качестве персонажа художественного произведения. Сам он аллюзиями на реальных лиц пользовался с большой деликатностью, не доводя до личных оскорблений и стремясь лишь к типизации. Для возмущения у Тургенева имелась и другая веская причина. Ни для кого не было секретом, что он, друг Герцена, Бакунина, Лаврова, Лопатина, Утина и др. эмигрантов-революционеров, состоит под подозрением у правительства. В своих воспоминаниях Герман Лопатин передает рассказ Тургенева о том, почему он, как-то раз, вынужден был поторопиться с отъездом за границу:
Приезжал флигель-адъютант его величества с деликатнейшим вопросом: его величество интересуется знать, когда вы думаете, Иван Сергеевич, отбыть за границу? А на такой вопрос, – сказал Иван Сергеевич, – может быть только один ответ: “сегодня или завтра”, а затем собрать свои вещи и отправиться» [И.С.Т.-НМИ. С. 440]
В этой связи художественная репрезентация его образа Достоевским как «нечаевца», т. е., по выражению П. Лаврова, человека «симпатизирующего людям насильственного и кровавого переворота» [ЛАВРОВ П.], превращалась в политический донос.
Начиная с 1850-х годов, Тургенев бывал в Петербурге лишь наездами. Но, находясь за границей, он вел активную переписку: нынче опубликовано более 4500 писем Тургенева. Среди адресатов нередко встречается и «любезнейший Федор Михайлович». Тон писем к Достоевскому всегда чрезвычайно вежливый и дружелюбный. Тургенев сетовал, что, живя за границей, превратился в «обленившегося буржуя». Достоевский, со своей стороны, постоянно жаловался «милейшему Ивану Сергеевичу» на житейские трудности и безденежье. Мягкосердечный Тургенев ему сочувствовал, переживал, что Достоевский вынужден работать свыше человеческих сил:
Я часто думаю о вас все это время, обо всех ударах, которые вас поразили, – искренно радуюсь тому, что вы не дали им разбить вас в конец. Боюсь я только за ваше здоровье, как бы оно не пострадало от излишних трудов [ТУР-ПСП. Т. 6. С. 53].
Достоевский задумал издание журнала «Эпоха» и просил, просто умолял Тургенева прислать его новую повесть «Призраки». Достоевский считал, что тургеневская повесть обеспечит интерес читателей, а значит, и финансовый успех. Однако в письме брату Михаилу откровенно заявил: «Призраки», по-моему, в них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом, весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия многое выкупит». Повесть «Призраки» была опубликована в первом номере журнала «Эпоха» в марте 1864 года.
В апреле 1867 года Достоевский, обремененный на родине долгами и преследуемый кредиторами, выехал с молодой женой, точнее – бежал, за границу. Обстоятельства своего отъезда он подробно изложил Аполлону Майкову в письме из Женевы от 16 (28) августа 1867 г.:
Вы знаете, как я выехал и с какими причинами. Главных причин две: 1) спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстроивался, – это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. 2-я причина – мои обстоятельства: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выезжал, уж было подано ко взысканию <…> – немного меня не захватили. Оно, положим, – (и говорю не для красы и не для словца) – долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно: действительность, материал, второй «Мертвый дом», одним словом, материалу было бы по крайней мере на 4 или на 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова?[313] Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная. Я поехал, но уезжал я тогда с смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное: один, без материалу, с юным созданием, которое с наивною радостию стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень. Я боялся, что Анна Григорьевна соскучится вдвоем со мною. А ведь мы действительно до сих пор только одни вдвоем. На себя же я не надеялся: характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается. (NВ. Правда, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я ее знал и рассчитывал, и во многих случаях была просто ангелом-хранителем моим; но в то же время, много детского и двадцатилетнего, что прекрасно и естественно необходимо, но чему я вряд ли имею силы и способности ответить. Всё это мне мерещилось при отъезде, и, хотя, повторяю, Анна Григорьевна оказалась и сильнее, и лучше, чем я думал, но я все-таки и до сих пор не спокоен). Наконец, наши малые средства смущали меня: поехали мы со средствами весьма невеликими и задолжав вперед ТРИ (!) тысячи Каткову. Я, правда, рассчитывал тотчас же, выехав за границу, приняться немедленно за работу. Что ж оказалось? Ничего или почти ничего до сих пор не сделал и только теперь принимаюсь за работу серьезно и окончательно. Правда, насчет того, что ничего не сделал, я еще в сомнении: зато прочувствовалось и много кой-чего выдумалось; но написанного, но черного на белом еще немного,7 а ведь черное на белом и есть окончательное; за него только и платят [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 204–205].
Далее Достоевский сообщает, что:
Проезжая недалеко от Бадена, я вздумал туда завернуть. Соблазнительная мысль меня мучила: пожертвовать 10 луидоров и, может быть, выиграю хоть 2000 франков лишних, а ведь это на 4 месяца житья <…>. Гаже всего, что мне и прежде случалось иногда выигрывать. А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил. Бес тотчас же сыграл со мной штуку: я, дня в три, выиграл 4000 франков, с необыкновенною легкостию. <…> Анна Григорьевна умоляла меня удовольствоваться 4000 тысячами франков и тотчас уехать. Но ведь такая легкая и возможная возможность поправить всё! А примеры-то? Кроме «собственного выигрыша ежедневно видишь, как другие берут по 20000, 30000 франков. (Проигравшихся не видишь). Чем они святые? мне деньги нужнее их. Я рискнул дальше и проиграл. Стал свои последние проигрывать, раздражаясь до лихорадки, – проиграл. Стал закладывать платье. Анна Григорьевна всё свое заложила, последние вещицы <…>. Наконец, довольно, всё было проиграно. (О, как подлы при этом немцы, какие все до единого ростовщики, мерзавцы и надувалы! Хозяйка квартиры, понимая, что нам покамест, до получения денег, некуда ехать, набавила цену!) Наконец, надо было спасаться, уезжать из Бадена. Опять написал Каткову, опять попросил 500 рублей (не говоря об обстоятельствах, но письмо было из Бадена, и он, наверно, кое что понял). Ну-с, ведь прислал! Прислал! <…>
Гончаров всё мне говорил о Тургеневе, так что я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. <…> а главное, его книга «Дым» меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве». Он объявил мне, что это его основное убеждение о России