Тургенев всё сказанное о нем Достоевским Аполлону Майкову напрочь отрицал, – см. его письмо П.И. Бартеневу от 22 декабря 1867 (3 января 1868) из Баден-Бадена[321], в котором он, в частности, пишет:
я вынужденным нахожусь объявить с своей стороны, что выражать свои задушевные убеждения пред г. Достоевским я уже потому полагал бы неуместным, что считаю его за человека, вследствие болезненных припадков и других причин, не вполне обладающего собственными умственными способностями; впрочем, это мнение мое разделяется многими другими лицами. Виделся я с г-м Достоевским, как уже сказано, всего один раз. Он высидел у меня не более часа и, облегчив свое сердце жестокою бранью против немцев, против меня и моей последней книги, удалился; я почти не имел времени и никакой охоты возражать ему: я, повторяю, обращался с ним, как с больным. Вероятно, расстроенному его воображению представились те доводы, которые он предполагал услыхать от меня, и он написал на меня свое… донесение потомству [ТУР-ПСП. Т. 8. С. 88],
Будучи убежден в психической неадекватности Достоевского, Тургенев посчитал для себя невозможным вступать с ним в полемику. Лишь только после выхода в свет «Бесов» он, глубоко уязвленный, в письме к их общему с Достоевским другу поэту Якову Полонскому от 24 апреля (6 мая) 1872 г. высказался насчет нападок своего старого приятеля обстоятельно и жестко:
Мне сказывали, что Достоевский «вывел» меня… <как персонаж в «Бесах» – М.У.> Что ж! Пускай забавляется. Он пришел ко мне лет 5 тому назад в Бадене – не с тем, чтобы выплатить мне деньги, которые у меня занял – а чтобы обругать меня на чем <свет> стоит за «Дым», который, по его мнению, подлежал сожжению от руки палача. Я слушал молча всю эту филиппику – и что же узнаю? Что будто я ему выразил всякие преступные мнения, которые он поспешил сообщить Бартеневу! (Б<артенев>, действительно, мне написал об этом). Это была бы просто-напросто клевета – если бы Достоевский не был сумасшедшим – в чем я нисколько не сомневаюсь. Быть может, ему это всё померещилось. Но, боже мой, какие мелкие дрязги! [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 86–87].
В таком же духе – справедливо полагая «Бесов» пасквилем на свою особу, высказывался Тургенев в письмах и к другим своим корреспондентам, – см., например, цитируемое выше письмо M.A. Ми лютиной от 3(15) декабря 1872 г. или же С.К. Кавелиной от 21 декабря 1872 (2 января 1873) г. В последнем Тургенев, как бы между прочим, пишет, о Достоевском, что тот «так аристофановски выводит меня в Бесах, в Русском вестнике»[322] [ТУР-ПСП. Т. 12. С. 83].
Не имея «политического темперамента» и не будучи, по его собственным словам, публицистом, либерал[323]-«западник» Тургенев, а значит в глазах Достоевского – заклятый идейный враг[324], предпочитал за лучшее не вступать в открытую полемику со своим хулителем. Зато это сделал его во многом единомышленник Константин Дмитриевич Кавелин – выдающийся либеральный мыслитель, историк, государствовед, социолог и публицист. В имевшей большой общественный резонанс статье «Письмо Ф.М. Дос тоевскому» (1880), он жестко и аргументировано критикует великодержавный национализм Достоевского:
Славянофилы сороковых годов, а за ними и вы, осуждая западных христиан, опустили из виду, что они, хотя и недостаточно, неправильно, представляют, однако, собою деятельную, преобразовательную сторону христианства в мире. По мысли западных европейцев, христианство призвано исправить, улучшить, обновить не только отдельного человека, но и целый быть людей, воспитать не только отшельников, но и людей, живущих в мире, посреди ежедневных дрязг и соблазнов. По европейскому идеалу, христианин не должен удаляться от мира, чтоб соблюсти свою чистоту и святость, а призван жить в мире, бороться со злом и победить его. В католичестве, созданном гением романских народов, вы видите только уродливое устройство церкви по образцу светского государства, с духовным императором во главе, а в протестантизме, концепции христианства по духу германских народов, только одностороннюю безграничную свободу индивидуальной мысли, приводящей в конце концов к атеизму; но, ведь, кроме папы и атеизма, западная Европа произвела и многое другое, под несомненным влиянием христианства. Вы сами себе противоречите, преклоняясь перед европейской наукой, искусством, литературой, в которых веет тот же дух, который породил и католичество, и протестантизм. Идя последовательно, вы должны, отвергнув одно, отвергнуть и другое: середины нет – и быть не может.
Подобно славянофилам сороковых годов, вы считаете наши народные качества признанным, несомненным фактом, и приписываете их тому, что наш народ проникся православною верою и глубоко носит ее в своем сердце.
Прежде всего замечу, что приписывать целому народу нравственные качества, особливо принадлежа к нему по рождению, воспитанию, всею жизнью и всеми симпатиями, – едва ли можно. Какой же народ не считает себя самым лучшим, самым нравственным в мире? С другой стороны, став раз на такую точку зрения, можно, вопреки истине и здравому смыслу, признать целые народы безнравственными, даже преимущественно наклонными к безнравственным поступкам известного рода, как это высказывалось и высказывается.
Вы будите превозносить простоту, кротость, смирение, незлобивость, сердечную доброту русского народа; а другой, не с меньшим основанием, укажет на его наклонность к воровству, обманам, плутовству, пьянству, на дикое и безобразное отношение к женщине; вам приведут множество примеров свирепой жестокости и бесчеловечия. Кто же прав: те ли, которые превозносят нравственные качества русского народа до небес, или те, которые смешивают его с грязью? Каждому не раз случалось останавливаться в раздумье перед этим вопросом. Да он и не разрешим! Рассуждая о нравственности и безнравственности, мы обращаем внимание не на то, как народ относится к предмету своих верований и убеждений, а на то, что составляет их предмет; а это что есть всецело результат школы, которую прошел народ, влияний извне, словом – его истории, развития и культуры. Поэтому, чтоб правильно оценить народ, следует говорить не о его нравственных достоинствах или недостатках, которые могут изменяться, а о характеристических свойствах и особенностях его духовной природы, которые придают ему отличную от всех других физиономию и, несмотря на все превратности судьбы, удерживаются чрез всю его историю.
Есть ли такие характерные черты у русского народа? Несомненно, есть, как у всякого, даже самого ничтожного племени, осужденного историей на поглощение другою национальностью. Но если вы меня спросите, в чем они, по моему мнению, заключаются, то я, к стыду моему и к великому соблазну для многих, не сумею дать вам ясного, точного, категорического ответа. Я не в состоянии уловить в духовной физиономии русского народа ни одной черты, которую мог бы с совершенной уверенностью признать за основную, типическую принадлежность его характера, а не известного его исторического возраста, или обстоятельств и обстановки, в которых он жил и живет.
Что русский народ богато одарен от природы – это едва ли может подлежать какому-либо сомнению и признается даже нашими недоброжелателями и врагами. Но в чем именно состоит эта природная даровитость, – вот что, мне кажется, ускользает от определения. Мне скажут: большая живость, подвижность, юркость и бойкость ума, способность трезво относиться ко всему, ширина размаха? Но это признаки всякого даровитого народа в юности. Разве древние греки не были точно такими же в свое время? Мы, говорят, страшные реалисты. На эту черту многие указывают как на основную в русском национальном характере; но пусть мне укажут народ, более русских способный увлекаться отвлеченными идеями, воздушными замками, иллюзиями и утопиями всякого рода? Какие же мы реалисты! Мы пока просто живые юноши. Указывают также на нашу удивительную находчивость в самых разнообразных обстоятельствах, уменье к ним приладиться, уменье примениться к разным людям и народам. Но можно ли назвать эти свойства основными чертами национального характера? Стоит вспомнить о территории, на которой мы сидим, о народах и племенах, которые нас окружают, о многострадальных судьбах русского народа, чтоб тотчас же понять, откуда у него взялись эти черты. Если б он их в себе не выработал веками, то мы бы теперь с вами и не рассуждали о русском народе: его бы вовсе не существовало. Притом, в юности все выносится и вытерпливается легче, бодрей, веселей, чем в средовые года и в старости. Вы указываете, и совершенно справедливо, на необыкновенную отзывчивость русского народа, необыкновенную его способность «перевоплощения в гения чужих наций, перевоплощения почти совершенного». И эта несомненная и драгоценнейшая способность русского народа – увы! – не более, как свойство чрезвычайно даровитого и умного, даже не юношеского, а младенческого народа: молодой человек, даже юноша, как только сколько-нибудь сложился и имеет что-нибудь сказать свое и от себя, теряет мало помалу эту способность. Словом, какую выдающуюся черту русского народа ни взять, все доказывают замечательную его даровитость и в то же время большую его юность, – возраст, когда еще нельзя угадать, какая у талантливого юноши выработается духовная физиономия, когда он сложится и возмужает.
Эта-то неопределенность, невыясненность характера нашей духовной природы и заставляет меня с недоверием отнестись к вашей основной мысли, будто бы мы пропитаны христианским духом. Что многие из наших высоких нравственных качеств плод христианства – не подлежит сомнению. Через всю нашу историю тянутся густой вереницей, рассеянные по всему лицу русской земли, христианские подвижники, святые, отрекшиеся от мира, удалившиеся в пустыню и посвятившие себя посту, молитве и религиозному созерцанию; между мирянами еще недавно можно было встретить в семьях, городах и крестьянских избах немало типов поразительной нравственной красоты, своим искренним благочестием, чистотою, простотою и кротостью переносивших мысль во времена апостольские. Всем, кто их знал, они памятны и никогда не забудутся. Но заметьте, что все они – и иноки, и миряне – чуждались мира, сторонились от него и уходили от волнующегося житейского моря в молитву и созерцание. Ежедневная, будничная, практическая жизнь шла своим порядком и едва ли согласовалась с учением Христа, когда благочестивые люди от нее удалялись и не хотели принимать в ней участия. Что-нибудь из двух: или исповедание Христова учения несовместимо с жизнью и деятельностью в миру; в таком случае, как же русский народ мог быть пропитан христианскими началами? – или, напротив, народам нет спасения, если они не проникнутся в своей публичной жизни и частном быту истинами христианства; но в таком случае, значит, наша ежедневная, будничная жизнь не была ими проникнута, если святые люди от нее удалялись в дебри, леса, пустыни, и находили спасение лишь в отчуждении от мира.