<…>
До свидания. Будете ли Вы в Петербурге или отдумали? Я за границу нынче не еду. Нанимаем дачу в Ораниенбауме.
Весь Ваш
М. Салтыков [САЛТ-ЩЕД. Т. 19. Кн. 2.].
Возвращаясь вновь драме отношений Тургенева с Достоевским, отметим – как «знаковый» момент, что, критически относясь к стилистике и целому ряду художественных образов Достоевского, Тургенев, тем не менее, считал его выдающимся русским писателем. Представляя иностранному читателю русскую литературу, Тургенев продвигал на Запад и Достоевского. Об этом свидетельствует следующее его письмо своему «недругу» от 28 марта (9 апреля) 1877 г., Париж:
Милостивый Государь, Федор Михайлович!
Мой хороший приятель, известный литератор и знаток Русского языка, Г-н Эмиль Дюран, получил от редакции «Revue des Deux Mondes» поручение составить монографии (биографические и литературно-критические) о выдающихся представителях Русской словесности – и с этой целью отправился в Россию. – Вы, конечно, стоите в этом случае на первом плане – и он меня просил снабдить его рекомендательным письмом к Вам, что я исполняю с тем большей охотой, что личное знакомство с Г-ном Дюраном, как с человеком в высшей степени добросовестным, образованным и умным, не может не доставить Вам самим большое удовольствие.
Я решился написать Вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе. В надежде на радушие приема, которое Вы окажете Г-ну Дюрану и на Ваше сочувствие к самой цели его путешествия, прошу Вас принять уверение в совершенном уважении, с которым честь имею пребыть
Вашим покорнейшим слугою
Ив. Тургенев [ТУР-ПСП. Т. 15. Кн. 2. С. 109].
Это письмо свидетельствует о важной черте характера Тургенева – его способности ставить общественный интерес превыше личных обид и антипатий. Можно также полагать, что для Тургенева это была своего рода попытка наладить отношения со старым приятелем, т. к. после баден-баденской ссоры они друг с другом больше не общались. Но со стороны злопамятного Достоевского ответного шага навстречу не последовало. Последний раз писатели свиделись в 1880 году на торжествах в честь открытия памятника Пушкину в Москве. В своей «Пушкинской речи» Достоевский объявил Лизу Калитину из «Дворянского гнезда» Тургенева светлым лицом русской литературы, поставив ее в один ряд с Татьяной Лариной из «Евгения Онегина». Речь вызвала бурный отклик, а Тургенев, по утверждению Достоевского, в слезах бросился его обнимать
Однако и этот столь свойственный русскому характеру эмоциональный порыв отнюдь не погасил застарелую вражду. Никакого примирения, несмотря на хлопоты общих друзей, не состоялось. Вот что пишет В.В. Стасов в указанной выше мемуарной статье «Из воспоминаний о И.С. Тургеневе», насчет его беседы с Тургеневым:
о Пушкинском торжестве в Москве, откуда Тургенев только незадолго перед тем воротился. Сначала ему не хотелось об этом распространяться, так досадно было; но когда он потом услыхал, что я думаю о всем, происходившем на открытии памятника, судя по русским газетам, он мало-помалу разговорился и рассказал, как ему была противна речь Достоевского, от которой сходили у нас с ума тысячи народа, чуть не вся интеллигенция, как ему была невыносима вся ложь и фальшь проповеди Достоевского, его мистические разглагольствования о «русском все-человеке», о русской «все-женщине Татьяне» и обо всем остальном трансцендентальном и завиральном сумбуре Достоевского, дошедшего тогда до последних чертиков своей российской мистики. Тургенев был в сильной досаде, в сильном негодовании на изумительный энтузиазм, обуявший не только всю русскую толпу, но и всю русскую интеллигенцию [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 114].
После смерти Достоевского Тургенев в личной переписке продолжал отзываться о нем в крайне неприязненном тоне. Более того, именно с его легкой руки в литературной среде появился упорный слух о «Ставрогинском грехе» Достоевского[340], т. е. о растлении им некоей маленькой девочки. Эту историю Тургенев поведал начинающему тогда поэту Николаю Минскому, когда тот посетил его в июле 1880 г. в Бужевале. В мемуарах Минского все это изложено следующим образом:
Летом 1880 года я был в Париже и, воспользовавшись рекомендательным письмом от редактора «Вестника Европы», М.М. Стасюлевича, навестил Тургенева. Я знал от Стасюлевича, что он отзывался с похвалой о первых моих стихотворениях, напечатанных в «Вестнике Европы»[341].
Тургенев ждал меня. Я приехал к нему днем в Буживаль, где он жил на даче у Виардо. Консьерж сказал мне, что Тургенев в саду, в павильоне. Я постучался в павильон и вошел. Навстречу мне поднялся высокий старик, в котором я по портретам узнал Тургенева и обратился к нему по-русски.
К удивлению моему, старик улыбнулся и сказал мне по-французски, что он Виардо, а что Тургенев тут рядом, в другом павильоне. Сходство между Виардо и Тургеневым было поразительное.
Когда, однако, я вошел к Тургеневу во второй павильон, то увидел перед собой человека не то что высокого, а гигантского роста, широкоплечего, с густыми седыми волосами, остриженными по-русски, в скобку, с седой бородой, и с простым лицом славянского и даже чисто крестьянского типа.
Не дав мне опомниться, он вдруг заговорил о себе в слишком интимном тоне:
– Ведь вот меня почему-то считают чувственником, – сообщил он мне. – Женщины пишут мне любовные письма. А на самом деле у меня совсем нет темперамента. Виардо говорит, что я рыба.
Тургенев <…> стал сыпать анекдотами и рассказами, увлекая меня необычайным блеском и талантом передачи разных воспоминаний.
Прежде всего он рассказал мне о своей единственной встрече с Пушкиным.
– Видел я его в книжной лавке Смирдина[342], когда он уходил, надевая шинель. А как вы думаете, – вдруг спросил он у меня, – какого у него были цвета волосы?
Я ответил, что представляю себе Пушкина брюнетом в связи с его происхождением.
– Ошибаетесь, – сказал Тургенев. – У Пушкина были светлые курчавые волосы.
И тут же, взяв карандаш и бумагу, Тургенев нарисовал очень похожий профиль Пушкина и отдал мне рисунок. К сожалению, я дал этот рисунок граверу Матэ и, где он теперь находится, не могу сказать.
После того Тургенев стал рассказывать с большим юмором о еженедельных собраниях у Краевского, издателя «Отечественных записок».
Речь немедленно перешла на Толстого.
– На меня клевещут, – сказал Тургенев, – будто я старался утаить от французов творчество Толстого и будто на вопрос, что следует перевести из него на французский язык, я указал на сравнительно слабую вещь, «Семейное счастье». Неправда. По моей инициативе перевели «Войну и мир», и перевод этот я дал Флоберу. Флобер, увидав перед собой два толстых тома, рассказал мне анекдот о крестьянке: доктор прописал ей ванну, и когда ванна была приготовлена, она с ужасом спросила: «Неужели я должна все это выпить?» Во время чтения «Войны и мира» Флобер, однако, переменил свое отношение к роману и несколько раз присылал мне записки с выражением своего восторга перед «русским Гомером».
– Я очень высоко ставлю Толстого, – продолжал Тургенев, – и есть страницы, как, например, описание свидания Анны Карениной с сыном, которые я читаю, застегнувшись на все пуговицы.
Беседа перешла на Достоевского.
Тургенев понизил голос и заговорил несколько торжественным тоном:
Жил я, – начал он, – в Петербурге в гостинице. Однажды утром входит ко мне Достоевский в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и, не глядя на меня, начинает как бы читать наизусть заученный рассказ: “Вам известно, – говорит он, – что в “Дневнике писателя” я вел кампанию против одной портнихи, мучившей свою малолетнюю ученицу”». Очевидно, речь шла о деле Корниловой, о котором писал Достоевский, ее падчерице (а не ученице) было шесть лет (на самом деле Достоевский защищал Корнилову, но эти детали можно приписать ошибкам памяти Тургенева). Читаем дальше устный рассказ Тургенева в передаче Минского: «“Я добился того, – якобы говорит Тургеневу Достоевский, – что ученица была отпущена на волю. Я подобрал девочку – и растлил ее. Долго я не знал, как наказать себя за этот гнусный поступок, и наконец придумал следующую кару: пойду я к человеку, самому для меня ненавистному на свете, …и откровенно расскажу ему про этот случай. Вот почему я пришел к вам”. Сказав это, Достоевский поднялся и, не прощаясь, вышел из комнаты».
Вернувшись в Петербург, я передал этот рассказ Тургенева о Достоевском Максиму Белинскому (Иерониму Ясинскому), и он переделал его в повесть. Я должен сознаться, что, когда Тургенев рассказывал мне об этом инциденте, мне казалось, что он не столько вспоминает, сколько сочиняет. Слишком рассказ был литературно отшлифован, для того чтобы быть верной передачей подлинного события.
Тургенев еще долго говорил о Достоевском в весьма недружелюбном тоне, рассказывал, что Достоевский развратничал по ночам, а утром бегал в Новодевичий и часами клал земные поклоны. Рассказывал он еще другие анекдотические подробности о разврате Достоевского, но о них лучше умолчать [САПОЖКОВ].
Если у Тургенева, по его словам, «не было темперамента», то в характере Достоевского это качество проявлялось в избытке: касалось это и такой интимной сферы как сексуальность. Известно, что Белинский и Тургенев, дружески опекавшие молодого писателя, пеняли ему любовные излишества. Об этом упоминает и сам Достоевский в письме брату Михаилу Михайловичу от 16 ноября 1845 г., сетуя одновременно на дороговизну интимных услуг в Ст. – Петербурге: