– Федор Михайлович! – воскликнула хозяйка дома, всплеснув руками. – Помилосердствуйте, Ведь дети тут!
Да, он, наверно, был поразительным человеком для современников, этот Федор Михайлович <…> [МАНН Т. С. 330, 332–333].
После смерти Достоевского Тургенев писал Салтыкову-Щедрину 24 сентября 1882 г.:
Прочел я также статью Михайловского о Достоевском[353]. Он верно подметил основную черту его творчества. Он мог бы вспомнить, что и во французской литературе было схожее явление – и именно пресловутый маркиз де Сад. Этот даже книгу написал «Toutments et supplices» <«Казни и пытки»>, он с особенным наслаждением настаивает на развратной неге, доставляемой нанесением изысканных мук и страданий. Достоевский тоже в одном из своих романов тщательно расписывает удовольствия одного любителя… И как подумаешь, что по этом нашем де Саде все российские архиереи совершали панихиду и даже предики читали о вселюбии этого всечеловека! Поистине в странное живем мы время! [ТУР-ПСПис. Т. 13. Кн. 2. С. 49].
Итак, сопоставляя художественные образы Тургенева и Достоевского, можно, согласиться с Марком Алдановым в том, что в русской литературе Иван Тургенев является ярчайший выразителем античной концепции калогатии, понимаемой им сугубо персоналистически – как гармоническое состояние внешнего и внутреннего начал, которое во всех ситуациях бытия становится непременным условием красоты человеческой личности. В статье «Гамлет и Дон-Кихот»[354], например, Тургенев пишет:
Все люди живут – сознательно или бессознательно – в силу своего принципа, своего идеала, т. е. в силу того, что они почитают правдой, красотою, добром.
Всё пройдет, всё исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, всё рассыплется прахом…
Всё великое земное
Разлетается, как дым…
Но добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты; «Все минется, – сказал Апостол, – одна любовь останется»[355] [ТУР-ПСС. Т. V. С. 331 и 348].
С Достоевским – этим, по определению Марка Алданова «черным бриллиантом русской литературы», все обстоит намного сложнее, ибо антиномически – до парадоксальности (sic!), переплетено и запутано.
Здесь мне хочется привести высказывание о Достоевском одного прочно забытого, но в свое время очень известного литературоведа – В.Ф. Переверзева, талантливого исследователя, несколько увлекшегося социологизацией литературы, но, как покажет приводимая цитата, проникновенно понимавшего Достоевского и в психологической его глубине, и в социальной проекции таковой:
«Чувства обиды, унижения, оскорбления клокочут в душе разлагающегося мещанства, разрешаясь истерической борьбой за честь, принимающей болезненные патологические формы… Вот эта катастрофичность и накладывает на все творчество Достоевского печать трагизма, делает его творчество таким мучительным, мрачным, его талант – «жестоким талантом»… Мотивы его творчества складываются из многообразных проявлений патологической борьбы за честь.
<…> Униженный и оскорбленный, рвущийся унизить и оскорбить, мученик, жаждущий мучить, мучитель, ищущий страдания, оскорбитель и преступник, ищущий оскорбления и наказания, – вот стержневой образ, вокруг которого вращается все творчество Достоевского, образ мещанина, корчащегося под двойным прессом сословного бесправия и капиталистической конкуренции».
Конечно, слова о мещанстве под двойным гнетом, будучи фактически верны и нелишни, не раскрывают Достоевского; тут напрашивается в противопоставление известный аргумент: если Достоевский и был мещанином, страдающим от аристократии и капитализма, то почему не каждый такой мещанин – Достоевский? Но Переверзев очень хорошо – кратко и почти исчерпывающе – объяснил психологию героев Достоевского, да и самого автора. Прочитайте в знаменитом письме Страхова к Толстому, как Достоевский в Швейцарии измывался над официантом, и вы увидите, что гений в этом отношении недалеко ушел от продуктов своей творческой фантазии. Но, и еще раз но, – в том- то и заключался гений Достоевского, что был он не только «мещанином», не только носителем психологии определенного социального слоя – а народным, национальным писателем. Достоевский вскрыл психологию русских как нации. В приведенном описании, как это ни больно признать, мы узнаем не мелкобуржуазные, а национальные русские комплексы. Это комплексы людей, живущих в стране, обреченной на так называемое догоняющее развитие. А если мы вспомним при этом пресловутый российско-советский империализм, то разве не возникнет тот же образ униженного, Находящего компенсацию в унижении других? <…> И ведь Достоевскому, при всей его глубине, тоже были свойственны такие мелкие чувства. Чего стоит только лозунг его публицистики: «Константинополь должен быть наш». Этот Константинополь, пресловутый Царьград вовлек Россию в первую мировую войну и привел в конечном счете к катастрофе 1917 года. Поистине, на каждого мудреца довольно простоты [ПАРАМОНОВ (II). С. 226–227].
В свете вышеизложенного весьма показательным является отличия, обнаруживаемые при сопоставлении эпитетов, используемых двумя этими писателями который в своих письмах, публицистике и дневниках для характеристики чужеродцев. Если Иван Сергеевич Тургенев, как правило, не допускает ксенофобских высказываний в адрес не русских людей, то в эпистолярии Федора Михайловича Достоевского, на страницах его записных книжек, а также публицистических статей очень часто встречаются ксенонимы – определения и эпитеты, отражающие оскорбительно-неприязненную характеристику различных европейских наций и этносов. Заявляя от имени ни больше ни меньше как всего (sic!) русского народа:
Наше назначение быть другом народов. Служить им, тем самым мы наиболее русские. Все души народов совокупить себе [ДФМ-ПСС. Т. 24. С. 278],
– Достоевский при этом постоянно манифестирует презрение и враждебность по отношению к немцам, французам, евреям и полякам. Знаменитый польский писатель Стефан Жеромский, испытавший очевидное творческое воздействие со стороны Достоевского, в очерке Снобизм и прогресс (Snobizm i postęp) назвал его не иначе как духовный отец черной сотни, чисто московский мистик, свирепый пророк [МАЛЬЦЕВ. С. 55].
В польском достоевсковедении однозначно констатируется, что:
Достоевский выступает как отъявленный националист и популяризатор идеи великой Российской империи, враг немцев, поляков и евреев [ПШЕБИНДА. С. 81–82],
– и, как «парадокс Достоевского», ставится вопрос:
Как это возможно, что именно он, как никто другой среди великих писателей, выражающий огромное сочувствие к страдающим соотечественникам, так примитивно презирал иностранцев?» [УГЛИК. С.136].
И действительно, ведь ни один из русских классиков, кроме Достоевского, не выказывал себя ксенофобом или позволял себе смеяться над людьми, поставленными в маргинальные условия[356].
Не менее болезненной в контексте парадоксальной ксенофобии Достоевского является еврейская тема, от обсуждения которой – отметим еще раз, Тургенев всегда дистанцировался.
Как политический публицист Достоевский во многом задавал тон дискурсу о «еврейском вопросе»[357] на российской общественно-политической сцене эпохи «Великих реформ». И здесь его голос опять-таки звучал резким диссонансом среди высказываний других выдающихся современников:
породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому, – мысль эта верна и глубока. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи, расширив ее в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо всечеловечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества – за них, как им не восторжествовать на гибель миру! [ДФМ-ПСС. Т. 30. С. 191–192][358].
Жид. Бисмарки, Биконсфильды, французская республика и Гамбетта и т. д. – всё это, как сила, один только мираж, и чем дальше, тем больше. Господин и им, и всему, и Европе один только жид и его банк. И вот услышим: вдруг он скажет veto и Бисмарк отлетит как скошенная былинка. Жид и банк господни теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит ее цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет всё богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет на безначалии [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 59][359].
Не будучи ни знатоком еврейской жизни, как Николай Лесков, не имея, в отличие от Льва Толстого, ни малейшего представления об особенностях иудейского вероисповедания, ни обладая опытом личного общения с эмансипированными евреями, как Тургенев, Достоевский, этот великий гуманист, страдатель во Христе за все человечество, сподобился еще при жизни заслужить стойкую репутацию антисемита (юдофоба)