[360]. Интересным документом, свидетельствующим о неоднозначном отношении к личности писателя в различных слоях российского общества, являются воспоминания Екатерины Летковой-Султановой – активной общественницы с большими связями в литературно-артистических кругах, имевшей в демократической среде, особенно среди курсисток, репутацию «дамы-патронессы либерального толка»[361]:
Достоевский занимал слишком большое место в общественной и политической жизни того времени, чтобы молодежь так или иначе не отзывалась на его слова и приговоры. В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер «Дневника писателя» давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому «еврейскому вопросу», отношение, бывшее для нас своего рода лакмусовой бумажкой на порядочность, – в «Дневнике писателя» было совершенно неприемлемо и недопустимо: «Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея, охватывающая весь мир…». Все эти слова взрывали молодежь, как искры порох[362]. Достоевскому ставили в вину, что турецкую войну, жестокую и возмутительную, как все войны, он приветствовал с восторгом. «Мы необходимы и неминуемы и для всего восточного христианства, и для всей судьбы будущего православия на земле, для единения его… Россия – предводительница православия, покровительница и охранительница его… Царьград будет наш…».
Все эти слова принимались известной частью общества с энтузиазмом, – молодежь же отчаянно боролась с обаянием имени Достоевского, с негодованием приводила его проповедь «союза царя с народом своим», его оправдание войны и высокомерие… «если мы захотим, то нас не победят!!»
Вот непосредственное впечатление рядовой курсистки о том «событии», как называли речь Достоевского.
Конечно, это было событие, о котором говорили самые разные люди и которое вспоминают и до сих пор. По внешнему впечатлению кажется, ничто не может встать рядом с тем днем 8 июня 1880 года,
когда в громадном зале бывшего Дворянского собрания, битком набитом интеллигентной публикой, раздался такой рев, что, казалось, стены здания рухнут. Все записавшие этот день сходятся на этом. Но, право, не все, далеко не все одинаково восприняли вдохновенно сказанные слова, прозвучавшие в этом зале с такой неслыханной до того времени художественной мощью. Речь была так сказана, что тот, кто сам не слыхал ее, не сможет объяснить произведенного ею впечатления на большинство публики. Но была и другая часть, вероятно, меньшая, та левая молодежь, которая сразу встала на дыбы от почти первых же слов Достоевского. Отчасти этому содействовало, может быть, то, что Достоевский явился на Пушкинский праздник не как писатель Достоевский, один из славных потомков Пушкина, а как представитель Славянского благотворительного общества. Это, может быть, создало предвзятую точку зрения, так как – повторяю – молодежь в то время непрерывно вела счеты с Достоевским и относилась к нему с неугасаемо критическим отношением после его «патриотических» статей в «Дневнике писателя». О «Бесах» я уже и не говорю [ЛЕТКОВА].
Революционер-народник Петр Ткачев, печатавшийся до своего бегства за границу (1873 г.) в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» (первая половина 1860-х гг.) в статье о «Бесах» под заглавием «Больные люди» (Дело. 1873. № 3, 4) утверждал, что этот роман есть
отречение» Достоевского от прежних идеалов, клевета на «новых людей», неспособность писателя к «объективному наблюдению», – Достоевский лишь «созерцает собственные внутренности». «Бесы» Ткачев квалифицирует как инсинуацию, клевету, фантастические измышления Достоевского. И хотя в следующей статье о «Подростке» «Литературное попурри» (Дело. 1876. № 4–8) Ткачев называет Достоевского «одним из замечательнейших и <…> одним из первокласнейших художников нашего времени», однако в дальнейшем он сводит на нет эту высокую оценку, <…> осуждая Достоевского за его идейную позицию, ведущую, по мнению критика, к художественным просчетам: «…Почти все действующие лица в его произведениях являются людьми односторонними, не вполне нормальными, весьма сильно смахивающими на пациентов из сумасшедшего дома <…>. Автор не в состоянии создать целостного, всесторонне гармонически развитого художественного характера <…> значение г. Достоевского как художника с чисто эстетической точки зрения очень и очень невелико. <…> У него нет объективности, всегда он что-нибудь да вложит от себя, что-нибудь приукрасит, преувеличит и исказит и его субъективно-пристрастное отношение к наблюдаемым явлениям переходит за пределы всякого благоразумия и приличия»[363].
В этой связи нельзя не задаться мучительным вопросом:
Откуда такие ошибки у гениального человека? [ПАРАМОНОВ. С. 22].
Отчего у великого русского писателя – «всечеловека», проповедующего грядущее братство всех народов во Христе, столько брезгливости в отношении к полякам и вообще к «другим»? [КУШ-ТОГУЛ].
Однозначного ответа здесь нет и быть не может. Поэтому уже второе столетие эта тема является самой болезненной в научном достоевсковедении. Подробнейший анализ ее истории и состояния вопроса на сегодняшний день читатель найдет в книге «Достоевский и евреи» [УРАЛ-МОНД].
Выдающийся русский философ-персоналист Николай Бердяев, автор книги «Миросозерцание Достоевского» (1923) [БЕРДЯЕВ (I)], утверждавший, что «перед Создателем за свое бытие в мире русский народ может оправдаться Достоевским», писал по этому поводу:
Культивирование нелюбви и отвращения к другим народам есть грех, в котором следует каяться. Народы, расы, культурные миры не могут быть исключительными носителями зла и лжи. Это совсем не христианская точка зрения. Христианство не допускает такого рода географического и этнографического распределения добра и зла, света и тьмы. Перед лицом Божьим добро и зло, истина и ложь не распределены по Востоку и Западу, Азии и Европе. Христианство, а не люди XIX века, принесло в мир сознание, что ныне нет эллина и иудея. Ненависть к западному христианству, к католичеству есть грех и человекоубийство, есть отрицание души западных народов, отвержение источников их жизни и спасения[364].<…>
Национальное сознание Достоевского наиболее противоречиво, и полно противоречий его отношение к Западу. С одной стороны, он решительный универсалист, для него русский человек – всечеловек, призвание России мировое, Россия не есть замкнутый и самодовлеющий мир. Достоевский наиболее яркий выразитель русского мессианского сознания. Русский народ – народ-богоносец. Русскому народу свойственна всемирная отзывчивость. С другой стороны, Достоевский обнаруживает настоящую ксенофобию, он терпеть не может евреев, поляков, французов и имеет уклон к национализму [БЕРДЯЕВ (II)].
Подробно тема этно-национальной проблематики у Тургенева» будет рассмотрена ниже, в Гл. VI. В заключение же этой главы отметим, что «жиды», сильно досаждавшие Достоевскому, никак не фигурировали в его выпадах против Тургенева, который, напротив, «всегда питал <…> живое сочувствие к евреям» [ТУР-ПСПис. Т. 13. Кн. 1. С. 18]. А вот с немцами, по мнению Достоевского, его коллега-писатель, признанный «певец русской души», демонстрировал полное духовное сродство. Сам же Достоевский относился к немцам, в том числе и российским, крайне неприязненно:
Я не боюсь онемечиться, потому что ненавижу всех немцев… [ДФМ-ПСС. Т. 29. Кн. 1. С. 25].
То обстоятельство, что Тургенев затем вполне «офранцузился», ничего не меняло, ибо для Достоевского и:
Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит. <…> Француз тих, честен, вежлив, но фальшив и деньги у него – всё. Идеала никакого [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 27].
Да и вообще ничего их обоих в идейном плане связывать не могло, ибо Тургенев – русский либерал и «европеус», а согласно представлениям Достоевского:
Наш либерал не может не быть в то же самое время закоренелым врагом России и сознательным. Пусть хоть что-нибудь удастся в России или в чем-нибудь ей выгода – и в нем уж яд разливается. <…> русского либерала нельзя никак считать чем-нибудь иначе, как застарелым и ретроградным. Это – так называемое прежде «образованное общество», сбор всего отрешившегося от России, не понимавшего ее и офранцузившегося – вот что либерал русский, а стало быть, ретроград [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 258 и 259].
Что касается отношения русских и европейцев, то Достоевский, вполне, как и Тургенев, признавая, что: «нам от Европы никак нельзя отказаться. Европа нам второе отечество», – тем не менее всегда выказывал себя изоляционистом с выраженным комплексом «национальной неполноценности:
Мы в Европе лишь стрюцкие», <…> все на нас в Европе смотрят с насмешкой, а на лучших и бесспорно умных русских в Европе смотрят с высокомерным снисхождением. <…> Не хотели европейцы нас почесть за своих ни за что, ни за какие жертвы и ни в каком случае: Grattez, дескать, lе russe et vous verrez le tartare[365], и так и доселе. Мы у них в пословицу вошли. И чем больше мы им в угоду презирали нашу национальность, тем более они презирали нас самих. Мы виляли пред ними, мы подобострастно исповедовали им наши «европейские» взгляды и убеждения, а они свысока нас не слушали и обыкновенно прибавляли с учтивой усмешкой, как бы желая поскорее отвязаться, что мы это всё у них «не так поняли». Они именно удивлялись тому, как это мы, будучи такими татарами (les tartares), никак не можем стать русскими; мы же никогда не могли растолковать им, что мы хотим быть не русскими, а общечеловеками. Правда, в последне