е время они что-то даже поняли. Они поняли, что мы чего-то хотим, чего-то им страшного и опасного; поняли, что нас много, восемьдесят миллионов, что мы знаем и понимаем все европейские идеи, а что они наших русских идей не знают, а если и узнают, то не поймут; что мы говорим на всех языках[366], а что они говорят лишь на одних своих, – ну и многое еще они стали смекать и подозревать. Кончилось тем, что они прямо обозвали нас врагами и будущими сокрушителями европейской цивилизации. Вот как они поняли нашу страстную цель стать общечеловеками! [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 22, 23].
Как это не парадоксально, но именно в реальности Иван Тургенев, которого Достоевский отождествлял с ненавистным ему литературным персонажем Потугиным из тургеневского романа «Дым», и был тем человеком, который на своем примере демонстрировал правоту его тезиса, что
чем сильнее и самостоятельнее развились бы мы в национальном духе нашем, тем сильнее и ближе отозвались бы европейской душе и, породнившись с нею, стали бы тотчас ей понятнее. Тогда не отвертывались бы от нас высокомерно, а выслушивали бы нас [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 23].
Другое дело, что сугубому реалисту Тургеневу чуждо и неприятно было ура-патриотическое визионерство Достоевского, мечтавшего, – пусть даже и с оговоркой, мол «Это была шутка», – о том, что безграмотные миллионы вчерашних рабов, с которыми он себя в своих фантазиях отождествлял – «Мы»,
непременно произнес<ут> в Европе такое слово, которого там еще не слыхали. Мы убедимся тогда, что настоящее социальное слово несет в себе не кто иной, как народ наш, что в идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям и к сохранению их, к сохранению полной свободы людей и с указанием, в чем именно эта свобода и заключается, – единение любви, гарантированное уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства, а не гильотиной, не миллионами отрубленных голов… [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 23].
По иронии судьбы эта надежда Достоевского оправдалась, но, увы, совсем по иному сценарию: кое-кто «из подростков, из юного поколения» претворил в жизнь «потребность всеединения человеческого» опять-таки «гильотиной» да «миллионами отрубленных голов». Что же касается Тургенева, то никаких иллюзий в отношении «всемирности» русского народа и его призвания: «произнес<ти> в Европе такое слово, которого там еще не слыхали», – он не питал, а напротив, полагал, что русские, оставаясь самими собой, должны перенимать все лучшее в западной культуре и на этой основе, следуя вмести со всеми европейскими народами по пути социального прогресса, мало помалу обустраивать Россию.
В заключении этой главы приведем точку зрения еще одного критиков «тургеневской эпохи» символистского направления, видного религиозного мыслителя и деятеля русской культуры ХХ в. Дмитрия Философова:
Одна из причин лежит, конечно, в самом Тургеневе, в его характере, миросозерцании, в свойствах его натуры. Культурный скептик, западник, поклонник формы, он ненавидел все слишком резкое, стихийное. Мистика, славянофильство, национализм претили ему. В нем не было никакого «юродства», никаких выкрикиваний, пророчеств, и все нарушающее каноны эстетики, все уродливое по внешности его оскорбляло. Циклопические постройки Толстого, Достоевского, Рихарда Вагнера казались ему возвращением к варварству, чего он боялся, как огня. Невинная, полезная для пищеварения, музыка г-жи Виардо забавляла его, ни в чем не мешала ему. Вагнер же предъявляет громадные требования. Его надо было или отвергнуть целиком, пожертвовать чем – то очень ценным, изменить внутренний стиль души, пожертвовать ясностью Аполлона, во имя стихийного Диониса. Если бы Достоевский любил музыку, – а он, кажется, был к ней равнодушен, – он, вероятно, или превознес бы Вагнера, или обрушился бы на него с последней яростью и ненавистью. Но никогда бы он не ограничился шуточкой и брезгливым отзывом Тургенева. У Толстого отношение к музыке стихийное. Он знает ее ядовитые чары, ее уничтожающую личность силу, ее глубокую связь с полом. «Крейцерова Соната» – произведение человека, сознанием борющегося с властью «Музыки», но естеством своим ее еще не преодолевшего. Таким образом, весь душевный облик, стиль тургеневской личности, цельной и неповторимой, в достаточной мере объясняет влечение Тургенева к безмятежному «Воеводе», серому «Кузьке» и невинной оперетке г-жи Виардо, влечение к ясному, простому, только человеческому, боязнь титанического, стихийного.
Но можно расширить вопрос. Можно поставить вопрос о неправедном суде современников. Я убежден, что если ознакомиться с интимными письмами Толстого или Достоевского, то мы найдем такие же несправедливые оценки современности. Здесь что-то фатальное. Люди видят друг друга только во времени, а не в пространстве. Нужна перспектива времени, чтобы объективно взглянуть на титана, определить его рост, освободиться от его уничтожающей нас тяжести. Тургеневу, Достоевскому, Толстому было просто тесно жить «в одной квартире», в одно время, на том же пространстве, и они инстинктивно отталкивали друг друга, чтобы иметь просвет, воздух. Вокруг крепостей большое пространство земли оставляется пустым, незастроенным. Так и вокруг цитадели титана должна быть пустота.
Отсюда нетерпимость талантливых людей, их слепота по отношению друг к другу. Отсюда их постоянное недовольство окружающим.
Глава VI. «Всяк кулик своё болото хвалит»: национальная проблематика в беллетристике и переписке Ивана Тургенева
…чужой национальности никто, в сущности, не понимает.
Л.Н. сказал <…>, что ненависть к евреям как к народу – нехорошее чувство, что это народная гордость (национальное высокомерие). Как можно исключать целый народ и приписывать всем его членам известные дурные, исключительные свойства? <…> Еще скорее можно относиться предубежденно к одному человеку, чем к целому народу.
Как умный человек, обладавший тонким нрав ственным и художественным чутьем и разно сторонним образованием, Тургенев, ненавидя от души фанатическое византийское славянофильство, приписывающее славянскому или, вернее, русскому племени какую-то провиденциальную роль в истории и стремящееся изолировать его от влияния западной цивилизации, – Тургенев, говорю я, не мог не видеть национальных особенностей племени и не признавать за ними глубокого культурно-исторического значения. Но в то же время, как человек развитый и европейски образованный, как ум, стоящий выше предрассудков, он всем своим существом был предан европейской цивилизации, европейским политическим идеа лам и философской мысли и страстно желал широкого и свободного водворения их в своем отечестве.
Одной из знаковых характеристик второй половины ХIХ в. является радикальная постановка «национального вопроса» в европейских странах. Великая французская революция и наполеоновские войны дали толчок к пробуждению национального самосознания народов, являвшихся гражданами многонациональных государств – Российской, Австро-Венгерской, Османской, Германской и Британской империй. На актуальной политической повестке дня появилась тема освободительной борьбы народов, стремящихся к созданию собственных независимых государств: итальянцев – против австрийцев, греков, сербов, румын и болгар – против турок, поляков – против русских. Активно пропагандировались и получали «научное» обоснование идеи исторической уникальности, избранности или превосходства одних народов или «рас» над другими. Не прекращалась также ожесточенная идейная борьба между различными христианскими конфессиями: в Германии между католиками и протестантами, в России – между католиками и православными. Как одно из следствий раздоров в христианском мире, во второй половине ХIХ в. вековечный христианский антисемитизм обрел новые формы: обличения европейского еврейства и иудаизма стали включать в себя и чисто расистскую аргументацию. В такой идейной атмосфере Иван Тургенев, человек и писатель очень чуткий ко всему, что составляет динамику повседневной жизни, делал особый акцент на национальной проблематике в своих произведениях и переписке. Этот факт отмечают многие известные ученые-тургеневоведы[369]. Однако единственным на сегодняшний день исследованием, полностью посвященным данной теме, является работа Елены Фоминой «Национальная характерология в прозе И.С. Тургенева» [ФОМИНА].
Национальные характеры в его творчестве преподносились с помощью сложной системы оценок, маскирующих точку зрения автора[370]. Тем не менее, уже простое читательское обращение к текстам писателя убеждает в том, что его как русского писателя интересовали, прежде всего, русские герои, и именно им отводилась главенствующая роль в выстраиваемой им иерархии национальных типов. В этом отношении не лишена оснований интерпретация его творчества почвенником Н.Н. Страховым, заметившим, что везде, где у Тургенева изображаются европейцы (немцы, французы, поляки и др.) и даже представители родственных славянских народов, – душевный склад этих людей оказывается беднее «русской души». Так, в болгарине Инсарове, при всей авторской симпатии, отсутствуют сердечная мягкость и широта ума, свойственные Берсеневу и Шубину, немцы и немки, выводимые Тургеневым, часто грубы и комичны, поляки (например, Малевский в «Первой любви») рисуются в полном соответствии с негативным польским стереотипом. В то же время «…тайное сочувствие к русскому складу ума и сердца»