ни нас бог от эдакой беды! – Бунт в Царстве <Польском> может только жестоко повредить и Польше, и России, как всякий бунт и всякий заговор. Не такими путями должны мы идти вперед. Надеюсь, что этот слух окажется ложным» [ТУР-ПСП. Т. 4. С. 296].
<…> С началом польского восстания 1863 г. трагизм происходящего становится для Тургенева еще более очевидным. Он резко отрицательно отзывается об агрессивных действиях русских войск и захлестнувшем русское общество шовинизме, однако скорейшее усмирение мятежных поляков является, с его точки зрения, единственно верным выходом в сложившейся ситуации.
В 1863 г. в газете «День» была опубликована анонимная корреспонденция из Парижа, автор которой приписывал Тургеневу насмешливые высказывания о поляках в связи с подавлением польского восстания. Это была клевета, которую Тургенев поспешил публично опровергнуть, написав открытое письмо редактору И. С. Аксакову. В письме говорилось, что автор «вполне разделяет» мнение редакции по поводу польского вопроса, т. е. считает, что Польша не должна отделяться от России, но при этом Тургенев настаивал на уважительном отношении к «бунтовщикам»: «Я убежден, что мы должны бороться с поляками, но не должны ни оскорблять их, ни смеяться над ними и пр.» [ТУР-ПСП. Т. 5. С. 197].
Результатом стало демонстративное отдаление Тургенева от идеологического контекста и временное прекращение отношений как с симпатизирующим полякам Герценом, так и с одним из главных проводников идеи русификации польского края – Катковым.
В творчестве Тургенев также избегает этой темы, а в тех случаях, когда о ней заходит речь, ее интерпретация, как правило, становится резко негативной.
<…> Характеризуя персонажей-поляков в <своих> произведениях, Тургенев действует предельно аккуратно: вводит множество точек зрения на персонажа, затушевывающих его собственную оценку, тем самым достигая иллюзии отстраненности автора и «объективности» повествования. <…> Это особенно наглядно проявляется в описании Сельвинского <в повести «Затишье»>. <…> претенциозность поведения Стельчинского трактуется не как внешний признак, а как свойство натуры: «Он у губернатора служит, очень любезный молодой человек. Он не здешний. Немножко фат, но это у них всех в крови» [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 430]. <Т. о.> «фатовство» Стельчинского <здесь> преподносится как характерная польская черта <…>.
Фактически перед нами образец отрицательного героя, который дискредитируется во всех смыслах – для того, чтобы на его фоне был утвержден противоречивый русский характер. Эта прагматика образа еще раз подтверждает тезис о том, что герои-поляки в русской литературе привлекались для осмысления собственных национальных особенностей. Причем для этой цели Тургенев избирает негативный польский стереотип, утверждающий кичливость, трусость и легкомыслие поляков.
Далее эта трактовка развивается в повести «Первая любовь». Изображения поляков графа Малевского и Стельчинского почти дословно совпадают. Малевский описывается как «очень красивый и щегольски одетый брюнет, с выразительными карими глазами, узким белым носиком и тонкими усиками над крошечным ртом» [ТУР-ПСС. Т. 6. С. 319]. <…> добавляются еще и приспособляемость, изворотливость и склонность к доносительству. Эти черты, по Тургеневу, представляют собой не что иное, как прагматизм в самом низменном его проявлении. Здесь он трактуется как хитрость, оказывающаяся бессильной и жалкой перед той самой стихией, которая ассоциируется у Тургенева с русским началом. С точки зрения персонажа-подростка, <…> в Малевском <…> «чудится что-то сомнительное, <…> фальшивое» [ТУР-ПСС. Т. 6. С. 327]. Эта фальшь воспринимается как «природное» свойство: «Он имел репутацию отличного мистификатора и славился своим умением дурачить людей на маскарадах, чему весьма способствовала та почти бессознательная лживость, которою было проникнуто всё его существо…» [ТУР-ПСС. Т. 6. С. 349].
Линия, заданная Тургеневым в изображении поляков, оказалась в русской литературе весьма продуктивной. Достаточно вспомнить пана Врублевского – любовника Грушеньки в «Братьях Карамазовых», в котором акцентируются те же качества, что и у тургеневских героев: кичливость, жадность, хитрость, шулерство. Совпадают даже отдельные детали – например, «два претоненькие востренькие усика» [ДФМ-ПСС. Т. 9. С. 468], или замеченный Митей «смазной сапог с толстою и грязною подошвой» [ДФМ-ПСС. Т. 9. С. 470].
После польского восстания 1863 г., когда антипольские и прямо полонофобские настроения в русском обществе достигли своего апогея, трактовка поляков в тургеневском творчестве наоборот становится более сдержанной. Спустя семь лет после польских событий публикуется повесть «Степной король Лир», где управляющий – поляк Квицинский – хоть и не является положительным героем, все же изображается более нейтрально, чем Стельчинский и Малевский. Тургенев по-прежнему выделяет его польскую гордость, но здесь она трактуется как чувство собственного достоинства. Важно также, что на первый план выступает качество, ранее отрицавшееся: Квицинский – прежде всего европеец. В нем подчеркиваются сухость, рационализм, стремление к порядку. Правда, в сопоставлении с главным героем повести Харловым, который олицетворяет собой русский тип, – поляк-европеец вновь терпит поражение. Однако, в отличие от предыдущих случаев, здесь этот конфликт понимается как попытка обуздать первобытную, разрушительную силу с помощью узкого рационализма, который не способен ей противостоять.
<…> Таким образом, несмотря на перемену в оценке поляков после событий 1863 г., позиция, выраженная в художественном творчестве Тургенева, остается неизменной: польский персонаж противопоставляется русскому и неизбежно ему проигрывает[404].
<В целом> на сдержанность публичных оценок «польского вопроса» влияло стремление Тургенева проявлять осторожность по отношению к болезненной и острой общественной проблеме. Наиболее ярко противоречие между публичным и непубличным литературным поведением отразилось в тургеневском подходе к еврейской теме <…> [ФОМИНА. С. 94–100].
Как уже отмечалось, в середине ХIХ века популярными становятся различного рода «расовые» теории. В трудах основоположников расового антисемитизма – Прудона, де Лагарда, Вагнера, Марра, а в конце ХIХ в. – Х.С. Чемберлена, еврейский народ однозначно классифицировался как «вредная раса». Расовый подход можно проследить в крических высказываниях о евреях и «еврейском вопросе» у Федора Достоевского, см. об этом в [УРАЛ-МОНД]. Не сохранилось никаких документальных свидетельств, подтверждающих знакомство Тургенева с трудами означенных мыслителей. Говорить о том, что он в какой-то степени находился под впечатлением их идей, можно лишь опосредованно.
В конце 1870-х годов, когда Тургеневу оставалось жить уже совсем немного, он делает набросок так называемой «Новой повести». Она так и не получила названия, он не успел ее написать. <…> он рисует генеалогическое древо главной героини этой новой повести, которую зовут Сабина. Из этого генеалогического древа видно, что происхождение у героини очень сложное. В ней смешана разная кровь – русская, итальянская, французская. И рядом с этим древом Тургенев производит математические подсчеты. Он записывает в процентах, сколько какой крови есть у героини. Оказывается, и он это записывает, что у нее 50 % русской крови, 25 % французской крови, 25 % итальянской крови. Биологическая основа вот такого расчета Тургенева совершенно очевидна. <…> в 1870-е годы <…> когда Тургенев создает вот этот набросок, генетическая теория наследственности уже вовсю циркулирует в публичном пространстве, <…> базовые законы наследственности и генетики уже открыты[405] [ВДОВИН А. (II)-(5)].
Однако по эпистолярию Тургенева невозможно насколько глубоко он был знаком с современными ему исследованиями в этой области. Скорее всего, достаточно поверхностно, и это обстоятельство, говоря о национальной характерологии Тургенев, следует учитывать в первую очередь. Несомненным здесь является лишь тот факт, что в своих представлениях о «нациях» и «народах» Тургенев во многом опирается на европейскую литературную традицию и русское культурное мифотворчество. При этом
национальные, этнические характеристики и образы русских, немцев, евреев или поляков у <него>, как правило, многослойны и неоднозначны. Редко можно встретить в прозе Тургенева какого-то немца или какого-то еврея, который окрашен только белой краской или только черной. Это крайне редкий случай, в отличие, скажем, от Достоевского, у которого если в тексте появляется еврей или поляк, то на 90 % этот персонаж будет окрашен какой-то негативной, черной краской. У Тургенева это не так. У Тургенева всегда есть, конечно, ирония повествователя или какого-то героя, который высказывается об этничности персонажа, но некоторая авторская позиция все-таки постоянно нейтрализует эту однозначность [ВДОВИН А. (II)-(5)].
Как уже отмечалось выше,
Тургенев на протяжении долгих лет, а фактически – всю свою сознательную жизнь был тесно связан с Германией и ее культурой. Достаточно рано освоив немецкий язык, он с 1838 по 1841 гг. изучал философию в Берлине, где сблизился с представителями русской и немецкой интеллигенции – Станкевичем, Бакуниным, проф. Вердером, Ф. фон Энзе, Б<еттиной фон> Арним и др. В ходе последовавших затем визитов в Берлин, а в дальнейшем и переселения в Баден-Баден в 1863 г. контакты Тургенева с немецкой культурой и ее деятелями расширились и углубились, что наложило отпечаток на его мировоззрение и творчество.
<…> Окончательное оформление представлений о «немецком характере», сопровождавшееся переоценкой собственного культурного опыта, произошло у Тургенева уже после возвращения в Россию и было обусловлено русским идеологическим контекстом второй половины 1840-х гг. и взаимодействием писателя с предшествующей литературной традицией,