<которая, однако,> была Тургеневым во многом переосмыслена.
Активное формирование немецких стереотипов в русской литературе пришлось на 1820-е – 1830-е гг., что было обусловлено как рецепцией в России творчества немецких романтиков, так и становлением массовой беллетристики <…>. Изображение немецких героев в произведениях Н.А. Полевого <…>, а также у Пушкина, Лермонтова и Гоголя предвосхитили дальнейшее развитие немецкой темы в русской литературе. При всем различии типажей (ср. типы романтического мечтателя / мечтательницы, семьянина / хозяйки и др.), немцы неизменно изображались с иронией <…>, направленной, главным образом, на те качества, которые присутствовали и в немецких и французских сочинениях <…>. Немцам приписывались оторванность от жизни, мечтательность, уход от реальности, а в бытовом отношении – замкнутость в семейном кругу и гражданская пассивность.
<…> Тургенев развивает подобные воззрения в своих «Письмах из Берлина» (1847), изображающих – фактически – предреволюционную ситуацию в Германии, но с полной убежденностью автора в невозможности такого развития событий.
<…> Оценка немецкого характера, построенная на оксюморонном сближении различных сфер человеческой деятельности, будет затем вплоть до деталей воспроизведена Тургеневым в его рецензии на русский перевод «Вильгельма Телля» (1843). Главный герой шиллеровской драмы, с его точки зрения, является олицетворением «немецкого характера»: «Он человек необыкновенный, но вместе с тем филистер: он настоящий немец… Гегель походил лицом, в одно и то же время, на древнего грека и на самодовольного сапожника» [ТУР-ПСС. Т. I. С. 189].
<…><По Тургеневу> в каждом великом деятеле культуры покоится немецкий бюргер – самодовольный и эгоистичный. Отсутствие противоречия между бытовой и культурной сферами писатель поясняет «немецким» рационализмом, тем самым выдвигая другой тезис о «немецком характере», актуальный уже в связи с русским социальным фоном 1840-х гг.
В публицистике и литературе этих лет наряду с романтическими типажами распространяется негативный тип расчетливого карьериста, заботящегося только о чине и положении в обществе, в глубине души презирающего «все русское» (пушкинский Германн предвосхитил эту линию в трактовке немецкой темы). Откликом на нее Тургенева стало изображение героев-карьеристов в рассказе «Чертопханов и Недопюскин» (1849) и в пьесе «Холостяк» (1849).
В конце 1850-х гг., в преддверии крестьянской реформы, когда был опубликован «Обломов», проблема «русских немцев» обострилась на фоне роста русского патриотизма. Речь шла как о проблеме немцев у власти, которые, как предполагалось, могли отклонить Александра II от намеченного либерального курса: «Они дельнее барства, они честнее чиновничества, оттого-то мы и боимся их; они собьют с толку императора, который стоит беспомощно, и шаткое, едва складывающееся общественное мнение» <…>, так и о простых обрусевших немцах, в которых видели лишь подданных, ищущих личных выгод, равнодушных к проблемам русского народа. Негласная иерархия национальностей, с русской нацией во главе, а также низкий статус, который занимали в ней «русские немцы», стала в этот период особенно очевидна. В этих условиях усиливалось и русофильство русских немцев, стремившихся дистанцироваться от собственных национальных корней <…>. Стремление к обрусению вызывало лишь бо́льшую иронию и презрение как в русской среде, так и со стороны других конкурирующих за «русизм» этнических групп. <См., например,> эпиграмму Н. Ф. Щербины <…> «Бергу[406] и другим немцам-славянофилам» (1858):
Тепленько немцам у славян —
И немцы все славянофилы:
Немудрено, что наш кафтан
И мурмолка их сердцу милы…
Несли мы, Берг, почти что век
Опеку немцев не по силам…
Я слишком русский человек,
Чтоб сделаться славянофилом.
Дискредитация немецкого русофильства (и одновременно – славянофильства через его сближение с немцами) отражает общие настроения второй половины 1850-х гг. У Тургенева стремление немцев к обрусению вызывало резкое неприятие, а в их патриотизме он видел фальшь и стремление к личным выгодам[407].
Идею о непротиворечивости «немецкого сознания», оттеняющей трагизм русского характера, писатель развивает в «Якове Пасынкове» (1855) и в «Фаусте» (1856). В этих произведениях Тургенев проводит резкую границу между вовлеченностью русских героев в немецкую культуру и «немецкой» ментальностью, основываясь на отношении русского и немецкого героев к искусству, которое являлось для Тургенева главной человеческой ценностью. Несмотря на то, что уровень культуры у русских и немецких персонажей в этих текстах совпадает, Тургенев оценивает их по-разному: русских романтиков – высоко, а немцев – с нескрываемой иронией.
<…> Если «русский европеец», с точки зрения писателя, был органичен в своей взаимосвязи с западноевропейским контекстом, то стремление «русского немца» к тотальному обрусению расценивалось как национальная «мимикрия». На фоне роста массового патриотизма в последующие годы, а также обострения национальных вопросов после польского восстания 1863 г. эта черта «русского немца» неизменно подчеркивается в героях поздних произведений Тургенева. Вместе с тем, настойчивая демонстрация собственного «европеизма» в поздний период творчества свидетельствует о том, что отношение писателя к немцам все время колебалось между двумя полюсами: идеей о необходимости ученичества у более развитого европейского народа, с одной стороны, и ощущением собственного национального (и социального) превосходства – с другой. Это колебание, характеризующее эволюцию тургеневских трактовок немецкого характера в целом, отразилось в ироническом обыгрывании оппозиции «наставники – ученики» применительно к русским и немецким героям в произведениях Тургенева 1840-х – 1850-х гг.
<…> Таким образом, на фоне активного утверждения идей о неотделимости русской интеллигенции от немецкого культурного наследия, писатель учитывает и антинемецкие мифы: от изображения «филистеров» он переходит к героям циничным и беспринципным. Если первая линия, повествующая о немецких «наставниках», завершается романом «Дворянское гнездо», то другая получит свое развитие в последующих произведениях Тургенева, что будет во многом связано с процессом объединения Германии, спровоцировавшим мощный антинемецкий дискурс в России и других европейских странах [ФОМИНА. С. 58, 60, 63–65, 67, 80].
С начала 1860-х годов трактовка немецких образов в произведениях Тургенева становится сильно зависимой от актуальной политической ситуации в Европе.
«Пронемецкие» симпатии Тургенева особенно ярко проявляются в статьях этого периода, в первую очередь, в его корреспонденциях о Франко-прусской войне, в которых он подчеркивает «цивилизованность» немцев и «варварство» французов. На фоне перевеса профранцузской позиции в русской периодике Тургенев выдвигает собственную концепцию происходящих событий, которая заключается в следующем: Пруссия взяла на себя благородное дело освобождения Европы от репрессивного режима Наполеона III, и ее нельзя винить в том, что, воюя с Францией, она присоединяет к себе остальные немецкие государства – это «факт – столь же непреложный и неотвратимый, как всякое физиологическое, геологическое явление» [ТУР-ПСС. Т. 10. С. 322]. Даже щекотливый вопрос об аннексии Эльзаса и Лотарингии, столь остро обсуждавшийся в России («У нас принято с пеной у рта кричать против этого немецкого захвата»), писатель оправдывает, хотя и не одобряет.
После Сентябрьской революции акценты смещаются. Теперь сочувствие Тургенева – на стороне Франции, однако он по-прежнему считает, что ее поражение было закономерно и необходимо. Цивилизованность немцев и варварство французов становятся сквозным мотивом в первой части его «Корреспонденций». Эти качества, по мнению Тургенева, проявляются как в способе ведения войны, так и в пропагандистских кампаниях, и в отношениях обеих сторон к немецким / французским диаспорам на их территории:
«…французы опьянели жаждой мести, крови, что каждый из них словно голову потерял, – это несомненно. Не говорю уже о сценах в Палате депутатов, на парижских улицах; но сегодня пришла весть, что все немцы изгоняются (за исключением, конечно, австрийцев) из пределов Франции! Подобного варварского нарушения международного права Европа не видала со времени первого Наполеона [ТУР-ПСС. Т. 10. С. 314]».
В отличие от французов, немцы изображаются подлинными представителями цивилизации. Причем качества, которые в русском национальном дискурсе (в том числе, у самого Тургенева) традиционно оценивались негативно, здесь превращаются в достоинства. Схематичность мышления превращается в «строгую правильность и ясность замысла» / «математическую точность», усердие и аккуратность – в «точность исполнения», приводящую к блестящим результатам, умеренность – в «просвещенность» и «гуманизм» и т. д. Характерным образом, эта оценка кардинально изменилась после победы немцев и завершения объединения Германии, а в творчестве этого периода Тургенев, независимо от своих политических симпатий, продолжал развивать негативную трактовку «немецкого характера».
<…> Немецкий национализм, <…> а также коммерциализация общества в результате проведенных Бисмарком реформ, вызывали резко негативное отношение писателя, выраженное, в частности, в «Вешних водах» (1871). Образ Карла Клюбера – самодовольного и беспринципного комми – навлек на писателя недовольство практически всего образованного немецкого общества [ФОМИНА. С. 58, 60, 63–65, 67, 80].
11(23) февраля 1872 г. Тургенев, сообщая Анненкову, что издатель петербургской немецкой газеты «Nordische Presse» «желает поместить перевод “Вешних вод” в фельетоне своего журнала и просит моего согласия», заканчивает свое сообщение вопросом: «Но как проглотят немецкие читатели г-на Клюбера и прочие неприятности, сказанные их