ите вы, ха-ха-ха! Кажется, не первый десяток живем мы с этою барышней, а никогда она не может понять, когда я шутку шучу и когда говорю в суриозе! Да и вы, почтеннейший, кажется, недоумеваете… Ха-ха-ха! Значит, вы еще старика Ратча не знаете! “Нет… Я теперь тебя знаю”, – думал я не без некоторого страха и омерзения». Сусанна мешает «нормальной жизни» г. Ратча самим своим присутствием, строгим взглядом, высокой духовностью. Затаенное желание уничтожить падчерицу и страх перед возможным наказанием, боязнь потерять ее пенсию раньше времени – вот что угадывает рассказчик в словах и мимике г. Ратча, к которому отныне испытывает «страх и омерзение». И случайно ли, что как только возникает ситуация, которая определенно чревата браком Сусанны, она умирает?.. Глядя на нее, лежащую в гробу, рассказчик приходит к твердому выводу: «Эта девушка умерла насильственной смертью… это несомненно». А перед этим визитом он убеждал Фустова, обманутого жениха оклеветанной девушки, что она убита: «Ты должен узнать, как это случилось; тут, может быть, преступление скрывается. От этих людей всего ожидать следует… Это все на чистую воду вывести следует. Вспомни, что стоит в ее тетрадке: пенсия прекращается в случае замужества, а в случае смерти переходит к Ратчу». Об этом же на поминках кричит и подгулявший гость: «Уморил девку, немчура треклятая… полицию подкупил…». Хотя не исключено и самоубийство, ибо девушка потрясена тем, что любящий ее человек поверил клевете. Тургенев ироничен и прозорлив. Фустов вскорости забывает свою бывшую любовь, ибо не в состоянии жить в непрестанном духовном напряжении («природа его была так устроена, что не могла долго выносить печальные ощущения… Уж больно нормальная была природа!»). Но и г. Ратчу смерть Сусанны приносит не много выгоды, дела его «приняли оборот неблагоприятный», хотя двоих новых своих сыновей «он, “коренной русак”, окрестил Брячеславом и Вячеславом, но дом его сгорел, он принужден был подать в отставку» и т. п. Как и в прошлой, так и в будущей истории Германии и России от уничтожения или изгнания евреев мало выгадывали их гонители, ибо собственное разрушение нелюди носили в самих себе: внутреннюю неполноценность, глупость и нерасторопность не преодолеть внешними средствами. Но преступление г. Ратча подтверждается рассказчиком косвенно, он сообщает о продолжающемся распространении клеветы об умершей девушке, а клевета – это самооправдание подлецов и преступников [КАНТОР (IV). С. 421, 424–428].
В 1893 г. Константин Бальмонт прочитал в «Обществе любителей российской словесности» стихотворение «Памяти И.С. Тургенева», одна из строф которого посвящена «тургеневским девушкам», среди которых им упомянута и «еврейка» Сусанна:
Но там вдали, где роща так туманна,
Где луч едва трепещет над тропой, –
Елена, Ася, Маша, Лиза, Марианна,
И Ася, и несчастная Сусанна —
Собралися воздушною толпой.
Итак, в XIX веке идет бурный процесс формирования национальных государств, сопровождающийся по мере укрепления национального самосознания элит, отторжением, а то и категорическим неприятием инородной инаковости – всего чужого и чуждого. Наблюдая этот всплеск националистических амбиций, Артур Шопенгауэр писал, что все нации ругают друг друга и каждая по-своему права, и напоминал современникам,
что в национальном характере мало хороших черт, ведь субъектом его является толпа. <…> Самая дешевая гордость – национальная. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот, постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего подмечает ее недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем он мог бы гордиться, хватается за единственно возможное и гордится своей нацией; он готов с чувством умиления защищать все ее недостатки и глупости[411].
В антологии «С Тургеневым во Франции» [С-ТУР-во-ФРАН], можно найти примеры того, как индивидуальные особенности личности Тургенева представляются характеристиками сугубо национальными. По свидетельству братьев Гонкуров, Тургенев – «кроткий великан, любезный варвар с седой шевелюрой» – обольщал своих французских друзей «сочетанием наивности и лукавства» – качеств, в которых они видели «все обаяние славянской расы» (С. 335). Литератор, дипломат и ученый виконт Мельхиор де Вогюэ пишет:
Иван Сергеевич воплощал в себе исконные добродетели русского народа: наивную доброту, чистосердечие, простодушие, смирение, покорность судьбе. Это была, как говорится, душа Божья; этот могучий ум совмещался с незлобивым сердцем ребенка» (С. 436).
И хотя Батист Фори, читая Тургенева,
часто задавался вопросом, каким образом в России такая нищета и такие противоречия могли сочетаться с подобным величием» (С. 485),
– человеческую значительность и неотразимость Тургенева его французские друзья невольно экстраполировали на Россию и русский народ. Сам Тургенев в разговорах со своими французскими собеседниками нисколько не идеализирует Россию, но даже, когда речь идет об отсутствии у русских столь очевидной для европейцев ценности, как гражданское сознание, находит у неё особого рода достоинства. В дневнике Гонкуров приведен следующий эпизод, характеризующий в частности особый интерес Тургенева к национальной характерологии:
Воскресенье, 5 марта
Сегодня Тургенев вошел к Флоберу со словами: «Никогда еще я не видел так ясно, как вчера, насколько различны человеческие расы… Я думал об этом всю ночь! Ведьмы с вами, не правда ли, люди одной профессии, собратья по перу… А вот вчера, на представлении «Госпожи Каверле», когда я услыхал со сцены, как молодой человек говорит любовнику своей матери, обнявшему его сестру: «Я запрещаю вам целовать эту девушку…», во мне шевельнулось возмущение! И если бы в зале находилось пятьсот русских, все они почувствовали бы то же самое возмущение. А вот ни у Флобера, ни у кого из сидевших со мной в ложе не возникло такого чувства!.. И я об этом раздумывал всю ночь. Да, вы люди латинской расы, в вас еще жив дух римлян с их преклонением перед священным правом; словом, вы люди закона… А мы не таковы… Как бы вам это объяснить? Представьте себе, что у нас в России как бы стоят по кругу все старые русские, а позади них толпятся молодые русские. Старики говорят свое «да» или «нет», а те, что стоят позади, соглашаются с ними. И вот перед этими «да» и «нет» закон бессилен, он просто не существует; ибо у нас, русских, закон не кристаллизуется, как у вас. Например, воровство в России – дело нередкое, но если человек, совершив хоть и двадцать краж, признается в них и будет доказано, что на преступление его толкнул голод, толкнула нужда, – его оправдают… Да, вы – люди закона, люди чести, а мы хотя у нас и самовластье, мы люди…».
Он ищет нужное слово, и я подсказываю ему: – Более человечные!
– Да, именно! – подтверждает он. – Мы менее связаны условностями, мы люди более человечные! <…>[412]
А вот другой поворот национальной темы – и опять акцент смещается с очевидного порока в сторону несомненного достоинства: «… хотя русский народ и склонен ко лжи, как всякий народ, долгое время пребывавший в рабстве, но в искусстве он ценит жизненную правду» (С. 344). Своей «русскостью» Тургенев был вдвойне интересен деятелям французской культуры[413]. В устных рассказах Тургенева русский мир, в том числе его литературная сцена, представали столь живыми и колоритными, что, когда он, например, описывал русских литераторов, у Гонкура даже возникает «жалость к <…> французской богеме» (С. 337). Недаром литературный критик и беллетрист Поль Бурже, достигший в последней трети ХIХ в. громкой известности своими психологическими романами, включив Тургенева – единственного не француза (sic!) – в число главных выразителей духа современности, подчеркивал, что в тургеневских произведениях читатель находит «чуждые себе способы чувствовать и мыслить» (С. 460), – см. [РЕБЕЛЬ Г. (IV)].
Вместе с дифирамбами Тургеневу в указанной антологии также можно сыскать немало высокомерно-уничижительных высказываний французских писателей и интеллектуалов того времени о немецкой и английской культуре. В частности, Проспер Мериме, друг Тургенева[414], писатель, весьма интересовавшийся русской литературой, задаваясь риторическим вопросом:
А знал ли Пушкин немецкий язык, нравилась ли ему немецкая литература?» – тут же отвечает на него следующим образом: «Хочется верить, что нет. В нем не ощущается никакой связи с немецкими авторами. У них мысли половинчатые, и выражены они тоже наполовину. В противоположность им Пушкин всегда знает, что он хочет сказать» (С. 275).
Констатируя несомненное влияние на Пушкина поэзии Байрона, Мериме, по всей видимости, недолюбливавший «коварных островитян» (С. 281), замечает:
Но лорд Байрон был англичанином, следовательно, ему не хватало вкуса <…>. Это был болтун (мысли у него разбросаны, он только в их выражении лаконичен и потому неясен). Пушкин, наоборот, лапидарен и в содержании, и в форме, и это потому, что у него был вкус. Но откуда он у него? <…> Дар ли это природы или следствие образования? Объясните мне» (С. 277).
Батист Фори цитирует высказывание Ипполита Тэна о Тургеневе:
Можно всех немцев в ступе истолочь, и все равно не добудешь капли его дарования» (С. 485).
Эжен-Мельхиор де Вогюэ, рассказывая о годах учебы Тургенева, дает такое, например, ироническое, но нелестное в целом определение интеллектуальных особенностей славян:
Существовало такое убеждение, что для остепенения легковесных славянских мозгов необходимо прибавить к ним малую толику немецкого свинца» (С. 440).
Тургенев – вполне дитя своего века и, несмотря на ряд личных особенностей, связанных с его характером, – таких как добродушие, доброжелательность, терпимость и интерес к чужеродному, он в своих оценках иноплеменников мало чем отличается от друживших с ним европейских знаменитостей. Единственное его сугубо личное качество – это отсутствие русского национального чванства при, одновременно, «полном уважением к национальным личностям и к сохранению их» – как это декларировал Достоевский. При этом, однако, он не прочь – именно