как русский, подчеркнуть, например, что
…французы слабо одарены поэтическими способностями. Ум француза остер и быстр, а воображение тупо и неизменно <…> в красоте он прежде всего ищет красивости, и, при всей своей физической и моральной отваге, он робок и нерешителен в деле поэтического создания… или уже, как В. Гюго в последних его произведениях, сознательно и упорно становится головою вниз <…> Словом, французы так же легко обходятся без правды в искусстве, как без свободы в общественной жизни» [С-ТУР-во-ФРАН. С. 179].
До вхождения в парижское литературное сообщество Тургеневу казалось, что оно выглядит «крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно». Так, 3(15) января 1857 года он писал Льву Толстому:
Французики мне не по сердцу; они, может быть, отличные солдаты и администраторы – но у всех у них в голове только один переулочек, по которому шныряют все те же, раз навсегда принятые мысли. Всё не ихнее им кажется дико – и глупо. «Ali! le lecteur Franзais ne saurait admettre cela!»[415] Сказавши эти слова, француз даже не может представить себе, что Вы что-нибудь возразите. Бог с ними! [ТУР-ПСП. Т. 3. С. 181].
В «Письмах о франко-прусской войне» Тургенева имеется такая вот его обличительная характеристика французов:
Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной – c’est le cadet de leurs soucis[416]. В литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность – особенно остроумие. Но есть ли во всем этом правда? Ба! было бы занятно. Ни один из их писателей не решился сказать им в лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан Теккерей; именно им как французам, а не как людям вообще. Те редкие сочинения, в которых авторы пытались указать своим согражданам на их коренные недостатки, игнорируются публикой, как, например, «Революция» Э. Кине, и в более скромной сфере – последний роман Флобера. С этим нежеланием знать правду у себя дома соединяется еще большее нежелание, лень узнать, что происходит у других, у соседей. Это неинтересно для француза, да и что может быть интересного у чужих? И притом кому же неизвестно, что французы – «самый ученый, самый передовой народ в свете, представитель цивилизации и сражается за идеи»? [ТУР-ПСС. Т. С. 318].
А вот высказывания об англичанах, о швейцарцах и немцах из [С-ТУР-во-ФРАН]:
Англичане, в общем, неплохие люди, но все они – даже самые умные – ведут очень суровый образ жизни» (С. 97); «…народ, живущий постоянно среди этих красот <…> самый безнадежно-скучный и наименее одаренный народ, какой я только знаю» (С. 114); «…из всех европейских народов немцы наименее тонко чувствуют искусство – за исключением музыки» (С. 344).
Друг Тургенева литератор Елисей Колбасин в своих воспоминаниях о писателе приводит такой вот пикантный эпизод:
За два дня до нашего отъезда Тургенев предложил мне пойти вместе с ним в театр. Мы опоздали, поэтому возле нас не было публики. Протянув руку через маленькое проволочное окошечко, Иван Сергеевич получил два билета и, сосчитав сдачу, сказал мне, что кассир обсчитал себя. И вот рука снова протянулась в окошечко, и начались переговоры по этому поводу, в эту самую минуту к кассе подошел господин в богатом бархатном плаще, в цилиндре, такого громадного роста, что даже Тургенев был на полголовы ниже его. Подождав несколько секунд, этот господин без всякой церемонии схватил согнувшегося у окошечка Тургенева и оттолкнул его, протягивая свою руку в окошечко. Надо было видеть, что произошло с нашим Тургеневым: он выпрямился и, не говоря ни слова, со всего размаха ударил кулаком в грудь джентльмена в бархатном плаще так сильно, что тот отшатнулся назад. Я думал, что произойдет ужасная сцена, но, к удивлению моему, громадный джентльмен осклабил свои белые зубы и молча глядел на Тургенева, который, укоряя его в невежестве, торопливо достал из кармана свою карточку со своим адресом и сунул ему в руку, после чего мы удалились смотреть сценическое представление. «Завтра явится к вам секундант от этого господина», – сказал я Тургеневу, когда мы возвращались домой. «Не бойтесь, не явится, англичанину пока не дашь в зубы, до тех пор он не уважает вас. Вот этот джентльмен, по всему видно, из самого высшего круга, поверьте, уважает теперь меня за то, что я ему дал сдачи» [И.С.Т.-ВВСОВ. Т.2. С. 22–24].
Заканчивая на этом эпизоде представление высказываний «европеуса» Тургенева о западных европейцах, еще раз подчеркнем, что пятидесятилетняя «тургеневская эпоха» – это
время роста и становления национального самосознания, <когда>, соответственно, и личностное самоопределение происходило в том числе посредством национальной самоидентификации – через противопоставление инонациональному. «Свое», как правило, ближе «чужого», и, при всем критическом относительно русских реалий пафосе тургеневского творчества, при всем его последовательном и убежденном западничестве, он ощущал себя и был русским человеком и именно в качестве такового воспринимался западноевропейскими друзьями [РЕБЕЛЬ Г. (IV)].
Переходя от национальной характерологии западноевропейцев титульных наций у Тургенева к еврейской теме, напомним, что в первой половине ХIХ века процесс еврейской эмансипации находился в начальной стадии и евреи еще не начали активно заявлять себя на культурной, финансовой и общественной сценах европейских столиц. Во многом и по этой причине евреи в глазах широких слоев общества, особенно в клерикальных кругах, все еще оставались маргиналами, презираемым национальным меньшинством. Использование в публичной сфере традиционных антисемитских клише считалось вполне допустимым и, говоря современным языком, «политкорректным», а потому было общераспространенным явлением. Например, в романах нелюбимого Тургеневым Оноре де Бальзака – самого значительного французского беллетриста первой половины ХIХ в., во всю подличают отвратительные в моральном и физическом отношении еврейские дельцы. Бальзаковский еврей Гобсек – стал нарицательной культурологической фигурой, эталонным образом «скупца». Другой бальзаковский герой, барон Нусинген – явная карикатура на «Великого барона» Джеймса Ротшильда, являвшегося самым богатым, после императора Наполеона III, человеком Франции.
Клиентами банка семейства Ротшильдов были не только монархи Европы, но и два русских писателя-классика Александр Герцен и Иван Тургенев. Если в банке Ротшильдов у Тургенева был лишь свой счет да с представителями этого дома он вел деловую переписку по поводу своих картин [ТУР-ПСС. Т. 10. С. 153], то Герцен именно благодаря поддержке Джеймса Ротшильда сумел избежать полного разорения и, благодаря этому, финансировать издание своего «Колокола». История «вмешательства» Ротшильдов в судьбу русского писателя-изгнанника начинается с того момента, когда Герцен отказался по требованию царя вернуться в Россию. За это, по решению Петербургского уголовного суда от 18 декабря 1850 года, его лишили «всех прав состояния» и объявили «вечным изгнанником». Однако ещё до вынесения приговора по негласному распоряжению царя был наложен арест на все его имущество в России. Однако Герцен успел обналичить у Джеймса Ротшильда полученные под залог наследственного имения «билеты московской сохранной казны», а когда банкир столкнулся с отказом русских чиновников платить по законным документам, писатель решил сыграть на его самолюбии:
Для меня, – сказал я ему, – мало удивительного в том, что Николай, в наказание мне, хочет стянуть деньги моей матери или меня поймать ими на удочку; но я не мог себе представить, чтоб ваше имя имело так мало веса в России. Билеты ваши, а не моей матери; подписываясь на них, она их передала предъявителю (au porteur), но с тех пор, как вы расписались на них, этот porteur – вы, и вам-то нагло отвечают: «Деньги ваши, но барин платить не велел» [ГЕРЦЕН. Т. 10. С. 137].
Расчёт Герцена оправдался: Джеймс Ротшильд отказался принять во внимание внутриполитические мотивы царя в ущерб репутации своего банка. От его имени до сведения Николая I было доведено, что либо банку Ротшильдов будет выплачена причитающаяся сумма, либо, в случае отказа, «он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем <…> в случае дальнейших проволочек он должен будет дать гласность этому делу через журналы, для предупреждения других капиталистов». И царь посчитал за лучшее заплатить. С тех пор Герцен с Ротшильдом были «в наилучших отношениях»: в Герцене тот
любил <…> поле сражения, на котором он побил Николая <…> и <…> несколько раз рассказывал <…> подробности дела, слегка улыбаясь, но великодушно щадя побитого противника» [ГЕРЦЕН. Т. 10. С. 140].
Нельзя не отметить, что в западноевропейской литературе первой половины ХIХ столетия в описании и оценке евреев преобладает такого же рода неприязненно-уничижительная тенденциозность, что в русской литературе этого времени. Так, например, английский литературный гений 1830-х – 1860-х гг., высоко чтимый Тургеневым романист Чарльз Диккенс, создал самый отвратительный еврейский персонаж во всей английской литературе – мерзкого главаря воровской шайки, злого и жестокого Феджина (роман «Оливер Твист», 1837). Примечательно, что образ Феджина навлек на Диккенса настолько серьезные обвинения в антисемитизме со стороны его соотечественников, что он вынужден был публично оправдываться. В 1854 г. он писал по этому поводу: ««Мне не известно ни одной причины, по которой евреи могли бы счесть меня своим врагом». В 1867–1868 гг., готовя новое переиздание «Оливера Твиста», Диккенс подверг свой роман автоцензуре