[417]: он исключил большинство упоминаний о Феджине как о «еврее», либо вычеркнув их, либо заменив их на «Феджин» и «он». Кроме того, он удалил акценты на еврейство Феджина в публичных чтениях романа, опуская манерность гнусавого голоса и специфический язык тела, которые он включал в более ранние чтения, – см. об этом [MEYER S.].
В драме «Кромвель» Виктора Гюго – другой мировой знаменитости ХIХ в. и хорошего знакомого Ивана Тургенева, раввин Манассия жаждет гибели христиан, а в «Марии Тюдор» звучит стереотипная средневековая антисемитская сентенция: «Ложь и воровство – в этом весь еврей!». Великий французский фантаст Жюль Верн в романе «Гектор Сервадак» самыми черными красками обрисовал образ еврея: «Скряга и стяжатель с чёрствым сердцем и гибкой спиной, словно созданной для низких поклонов. Деньги притягивали его как магнит железо, а со своих должников такой Шейлок готов был содрать шкуру».
Знаменитые немецкие сказочники и ученые-фольклористы Братья Гримм составили «Словарь немецкого языка», где у слова «Еврей» («Der Jude») было дано такого рода примечание: «Среди их неприятных черт особенно выделяется их нечистоплотность, а также их алчность. <…> “Грязный, как еврей; воняет, как еврей”»[418].
Однако ко второй половине ХIХ в. ситуация резко изменилась. Во многих странах Западной Европы евреи, получившие право участвовать в общественно-политической жизни, стали активно использовать открывшиеся перед ними возможности, чтобы преуспеть и подняться на верхние ступени социальной лестницы. В банковском и издательском деле, журналистике, музыке, изобразительном искусстве, науке и литературе появились громкие еврейские имена. В газетах и журналах с разных идейных позиций шло обсуждение «еврейского вопроса». Использование в публичной сфере антисемитских клише стало расцениваться как знаковый признак крайней реакционности. Для русского общества дискурс на еврейскую тему стал совершенно новым явлением, т. к. в «николаевскую» эпоху о евреях дозволялось писать или что-то осудительно-уничижительное, или – ничего.
Публичное обсуждение острых вопросов во все времена неизбежно ставит проблему автоцензуры, которая в отдельных случаях начинает полностью определять публичное поведение – вплоть до замалчивания «неудобной» темы и вытеснения ее в непубличную сферу. Таким предметом <…> в русской культуре XIX–XX вв. <…> была еврейская тема – говорить о ней было неловко <или, как с начала 30-х гг. в СССР, невозможно – М.У.>, и ее <многие публицисты> старались деликатно обойти стороной. <…>.
Необходимость выстраивания своего отношения к евреям и, одновременно, введения автоцензуры была осознана в русской литературе далеко не сразу. До 1830-х – 1840-х гг. русские авторы – начиная с Пушкина, Гоголя и Лермонтова и заканчивая массовыми беллетристами, изображали евреев негативно и <подобно западным писателям – М.У.>, не испытывали при этом никаких внутренних неудобств. Лишь во второй половине 1850-х гг., в результате развернувшихся в русских журналах дискуссий по еврейскому вопросу, публичные проявления юдофобии <в либерально-демократических кругах> стали считаться социально неприемлемыми. Сочувственное или, по меньшей мере, сдержанное отношение к угнетенным евреям <здесь> выдвигается в этот период как норма публичного поведения. <Одновременно> возникало раздвоение между публичным и непубличным дискурсами, затронувшее в той или иной степени большую часть русского общества [ФОМИНА. С. 101][419],
– включая, конечно же, и Тургенева. Будучи человеком политически грамотным и весьма информированным, Тургенев видел, что в Западной Европе еврейская эмансипация во многом шла «сверху», т. е. встречала одобрение и поддержку со стороны правящих кругов. По всей видимости, он считал, что и в Российской империи для решения «еврейского вопроса» нужно лишь одно «громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах». Не желая, образно говоря, толочь воду в ступе, он полностью устранился от участия в публичном дискурсе на эту тему. Исключением здесь является лишь один случай.
В 1858 г. на страницах российских журналов развернулась полемика по еврейскому вопросу между редактором «Иллюстрации» В. Зотовым и корреспондентами «Атенея» (И. Чацкин) и «Вестника Европы» (М. Горвиц). Отправной точкой послужила апологетическая парижская статья о еврейском магнате из России г-не N. (Е.Г. Гинцбурге). Автор статьи, упоминая о бесправии русских евреев, тем более восхищался успехами и великодушием Гинцбурга, известного своей обширной благотворительностью. На этот хвалебный отзыв анонимно откликнулся Зотов, подчеркнув, что обогащение «западно-русского жида» произошло нечестными путями (Гинцбург нажил свое состояние торговлей алкоголем). Зотов в своей статье продвигал расхожие представления о том, что еврей в России вреден как таковой и потому не заслуживает равных с остальным населением прав.
В ответ в поддержку евреев выступил анонимный корреспондент «Русского инвалида»; завязалась полемика, в которую вскоре включились Чацкин и Горвиц. Зотов перешел на личности и высмеял их еврейство, говоря также о том, что их статьи были оплачены и что они являются прямыми агентами нечестно разбогатевшего N. Эта грубая клевета повлекла за собой серию литературных протестов, опубликованных практически во всех крупных изданиях того времени. Наряду со многими деятелями культуры, Тургенев одним из первых осудил позицию «Иллюстрации» и тоже подписал против нее протест. Однако интерпретировать красноречивый жест писателя как однозначное проявление юдофильства было бы <…> неверно. Протест этот <…> в самом общем виде отразил стремление общества того времени к «прогрессу» и одновременно поставил вопрос о способах ведения литературной полемики. <Он> всецело сосредотачивался не на предмете полемики (равноправие евреев, о котором тут не говорилось ни слова), а на неприемлемых способах ее ведения – на оскорбительном тоне и клевете, возведенной Зотовым на своих оппонентов. Еврейство Горвица и Чацкина при этом отодвигалось на задний план. Ключевой проблемой, которую ставил перед русскими журналами этот документ, был вопрос о том, каждое ли мнение достойно быть обнародованным в условиях свободы слова, и чем эта свобода должна ограничиваться. Проблема эта была общелитературной и не имела к национальному вопросу прямого отношения. Авторы протеста приходили к выводу, что главной запрещающей инстанцией в новой литературной ситуации должна стать не государственная цензура, а личная ответственность автора перед обществом.
Характерно, однако, что проблема моральных запретов и автоцензуры ставится здесь именно на примере еврейской темы. Ее обсуждение, исходя из этого документа, требовало особого самоограничения, которое отчасти затронуло и поведение самих защитников: они предпочли уклониться от прямого обсуждения еврейского вопроса, обойдя щекотливый национальный аспект и переведя все в литературный и общеэтический план.
Такой подход свидетельствовал не столько о юдофильстве подписавших протест, сколько о травматичном восприятии и табуированности еврейской темы. В момент подготовки крестьянской реформы более существенным для деятелей русской культуры был факт угнетения русских крестьян. Публичные высказывания о евреях также определялись общими либеральными тенденциями эпохи, однако в отношении к этому слою все же срабатывал защитный механизм. В этом сказывались застарелые убеждения в чуждости евреев русскому населению, особенно ярко проявившиеся в непубличной сфере.
Так, задумав изобразить еврейского богача Абеля Прейсса в <«Новой повести»> и, по традиции, написав на него «формуляр» – составленный для себя предварительный список характерных черт героя, Тургенев, при всех отрицательных чертах этого персонажа, планирует сделать его в финале жертвой убийства. Абель Прейсс – «Жиденок из большого семейства, довольно образованного (на сантиментальный манер); <…> осторожный эпикуреец. Он хотя и жид, а скучал сухостью и мелкотою денежных дел; на большие спекуляции у него недоставало духа. Сердце чрезвычайно доброе, даже мягкое, а безнравственность безграничная: границ его разврата никто не знал – ни он сам – разве боязнь погубить свое здоровье удерживала его. Однако однажды зимой в 4 часа утра видели его <…> голым с веткой камелии в заднице. <…> Никого он так бешено не полюбил, как Сабину. Когда он встретился с ней впервые, ей было всего 13 л<ет> (в 1853), а ему 58 л<ет><…> неопрятные глазки (хотя он сам был всегда очень чист), говорил гнусливо, имел темные зубы, короткие красные пальцы <…> (Прейсс – поклонник Мейербера[420].) <В итоге его душит злодей Шарль – возлюбленный Сабины, чтобы завладеть его богатством>», – см. [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 232–233].
Таким образом, смертью, проявляющей человеческую сущность героя, планировалось компенсировать и его патологическую чувственность, и любовь к деньгам. Однако образ еврейского богача, бывшего излюбленной мишенью антисемитов, все же был слишком рискован для выведения его на публику, поэтому Тургенев отказался от изображения таких героев, а <«Новая повесть»>, в которой действовал Абель Прейсс, так и не была дописана.
Отказ Тургенева от изображения подобных героев демонстрирует общую для русских писателей того времени проблему: понимание всей оскорбительности стереотипных оценок и – одновременно [ФОМИНА. С. 104, 106–107],
– неумение не тенденциозно, дистанцируясь от исторически сложившихся «шаблонов», изображать еврейские типы и образы. Одну из главных причин такого положения вещей в уже упоминавшемся выше очерке «Июльские веяния» (1882) со свойственным ему сарказмом озвучил Михаил Салтыков-Щедрин:
Давно ли власть имеющие лица стригли у евреев пейсы и снимали с них лапсердаки? Давно ли, как лакомство, выслушивались рассказы о веселонравных военных людях, ездивших на евреях и верхом, и в экипажах, занимавшихся травлей их и не знавших более высокого наслаждения, как подстеречь еврея с каким-нибудь членовредительным сюрпризом и потом покатываться от уморы при виде смешного ужаса, который являлся естественным последствием сюрприза. И что же! Разве это прошлое так и кануло в вечность? Нет, оно только видоизменило формы, а сущность передало неприкосновенною, так что в настоящее время пропаганда еврейской травли едва ли не идет шире и глубже, нежели когда-либо.