Говорят, будто выражение «дурака шашу» представляет девиз, которым определяются отношения всякого еврея к окружающей среде. Но в таком случае, отчего же не допустить подобного же толкования и для выражения «сосу дурака», которое на практике имеет отнюдь не менее обширное применение. По существу, они оба одинаково омерзительны, да и на практике имеют одинаковое применение. Но и в том и в другом виде доступны совсем не всякому встречному, а только могущему вместить.
Сосать простеца или «дурака» (он же рохля, ротозей, мужик и проч.) очень лестно, но для этого нужно иметь случай, сноровку и талант. Дерунов и Колупаев – сосут, а Малявкин и Казявкин, хоть и живут с ними по соседству – не сосут. Первые обладают всеми нужными для сосания приспособлениями, вторые – теми же приспособлениями обладают наоборот. Тот же самый закон имеет силу и в еврейской среде. И между евреями правом лакомиться «дураком» пользуются лишь сильные организмы, а Малявкин и Казявкин не только не лакомятся, а напротив, представляют собой материал для лакомства.
Вся разница в том, что коренной Дерунов, присасываясь к Малявкину, называет его «крестником» и не чуждается прибауток, вроде: «помилу да по-божецки, ты за меня; я за тебя, а Б-г за всех!» А Дерунов-еврей сосет без прибауток, серьезно. Возьмет дурака двумя пальцами, пососет и скорлупу выплюнет, потом возьмет другого дурака и опять скорлупу выплюнет. Ужасно видеть это серьезное выплевывание скорлупок, но, право, и прибаутки слушать не слаще.
Кому же, однако, приходило в голову указывать на Разуваева, как на определяющий тип русского человека? А Разуваева-еврея непременно навяжут всему еврейскому племени, и будут при этом на все племя кричать: ату!
Но для Дерунова-еврея есть даже смягчающее обстоятельство: он чаще всего сосет вотще. Ибо как только он начинает насасываться досыта, так тотчас на него налетает ревизия: показывай, жид, что у тебя в потрохах? И всякий, кому не лень, берет оттуда часть. Как все-то разберут – много ли останется? И какую надобно иметь силу воли, какую удачливость, чтобы, претерпев все ревизии, благополучно вынырнуть в мире концессий и банкирских гешефтов и там, сбросивши с себя узы еврейства, кормить обедами тайных советников, а некоторых из них иметь даже в услужении…
Почему же, однако, мы с такою легкостью отожествляем еврея сосущего с евреем не сосущим, почему мы так охотно вымещаем на последнем досаду, которую пробуждает в нас первый? Не потому ли, что сосущий еврей есть сила, за которой скрывается еще сила и даже не одна, а целый легион? Весьма вероятно, что в этом предположении есть очень значительная доля правды, хотя это и не приносит особенной чести нападающей стороне. Но во всяком случае, в бесчеловечной путанице, которая на наших глазах так трагически разыгралась, имеет громадное значение то, что нападающая сторона, относительно еврейского вопроса, ходит в совершенных потемках, не имея никаких твердых фактов, кроме предания (нельзя же, в самом деле, серьезно преследовать людей за то, что они носят пейсы и неправильно произносят русскую речь!).
В самом деле, что мы знаем о еврействе, кроме концессионерских безобразий и проделок евреев-арендаторов и евреев-шинкарей? Имеем ли мы хотя приблизительное понятие о той бесчисленной массе евреев-мастеровых и евреев – мелких торговцев, которая кишит в грязи жидовских местечек и неистово плодится, несмотря на печать проклятия и на вечно присущую угрозу голодной смерти? Испуганные, доведшие свои потребности до минимума, эти злосчастные существа молят только забвения и безвестности и получают в ответ поругание…
Даже в литературу нашу только с недавнего времени начали проникать лучи, освещающие этот агонизирующий мир. Да и теперь едва ли можно указать на что-нибудь подходящее, исключая прелестный рассказ г-жи О <…>жешко «Могучий Самсон». Поэтому те, которые хотят знать, сколько симпатичного таит в себе замученное еврейство и какая неистовая трагедия тяготеет над его существованием – пусть обратятся к этому рассказу, каждое слово которого дышит правдою. Наверное, это чтение пробудит в них добрые, здоровые мысли и заставит их задуматься в лучшем, человечном значении этого слова [САЛТ-ЩЕД. Т. 15. Кн. 2. С. 238–239].
Впрочем, такого же рода картина – безразличие к культуре, образу жизни и повседневному быту инородцев со стороны литераторов великороссов, наблюдалась и в отношении других «языцев» Российской империи. Не только у Тургенева, но и во всей русской классической литературе не встретишь ярких, запоминающихся образов грузин, армян, татар, финнов или же представителей прибалтийских народов. Эта тенденция сохранилась и в ХХ веке. Многообразие еврейских типов русскому читателю, начиная со второй половины ХIХ века, представляли в своих произведениях многочисленные русско-еврейские писатели – Осип Рабинович, Лев Леванда, Григорий Богров, Давид Айзман, Осип Дымов, Григорий Кармен, Семен Юшкевич др. Никто из них, однако, не вышел не только в «классики», но и в разряд «известных» не попал.
Показательно, что и в непубличной сфере – частной переписке Тургенева, еврейская тема практически не затрагивается – в отличие, опять-таки, от Достоевского, который в своих письмах из Западной Европы с пеной у рта поносит вездесущих «жидов». Тургенев в письмах, как правило, не педалирует национальность, даже иногда встречающееся в них слово «жид» у него не ксеноним, поскольку оно всегда сочетается с неким положительным определением. Например, он пишет Павлу Анненкову и Льву Толстому 3(15) от января 1857 г.:
Вижу я также одного дьявольски умного жидка, Оппенгейма (бывшего члена du gouvernement provisoire в Бадене в 49 году) [ТУР-ПСП. Т. 3. С. 178].
Я не говорю Вам о здешних моих знакомствах; встретил я только одну милую девушку – и та русская <кн. Е.Н. Мещерская>; одного очень умного человека – и тот жид <Г.Б. Оппенгейм> [ТУР-ПСП. Т. 3. С. 181].
Особо отметим здесь, что «дьявольски умным жидком», с которым познакомился Тургенев в Париже, был Генрих Бернард Оппенгейм, хороший знакомый Герцена[421]. Уже в то время он являлся очень видной и колоритной фигурой на германской политической сцене и известным общественно-политическим мыслителем в европейских радикальных кругах.
Выходец из знаменитой еврейской банкирской семьи он в 1840-х годах был профессором Гейдельбергского университета, где преподавал политологию и международное право. Опубликовал в те годы ряд научных книг либерально-демократической и республиканской направленности. Его последней работой в качестве академического ученого была «Система международного права» (Франкфурт-на-Майне, 1845 г.). После революции 1848 г. Оппенгейм, полностью посвятивший себя политике, издавал в Берлине радикальную газету «Die Reform. Орган демократической партии», но в том же году принужден был под давлением прусских властей выехать за границу. Жил в княжестве Баден, затем главным образом в Париже. В 1860 г. Оппенгейм вернулся в Пруссию значительно поправевшим и приступил к изданию в Берлине «Deutsche Jahrbücher für Politik u. Litteratur» («Немецкий ежегодник политики и литературы», 1861–1874). В своей очередной книге «О политическом и гражданском исполнении долга» (1864) Оппенгейм назвал «упадок идеализма» как основную причину политической болезни, которую он видел в «слишком большой способности общественных элит адаптироваться к изменившимся обстоятельствам». После избрания в рейхстаг в 1873 г. Оппенгейм окончательно отказался от радикальных убеждений и стал ревностным сторонником Бисмарка, – см. о нем подробнее в [WIPPERMANN].
В тургеневской беллетристике еврейская тема эпизодически затрагивается, о чем подробно речь пойдет ниже. Но при всем том нельзя не констатировать как очевидный факт, что:
Иван Тургенев, – этот, по словам Ги де Мопассана, – гениальный романист, изъездивший весь свет, знавший всех великих людей своего века, прочитавший все, что только в силах прочитать человек, говоривший на всех языках Европы так же свободно, как на своем родном,
– будучи одним из самых наблюдательных и остро чувствующих знаковые приметы времени писателей, в общем и целом избегал затрагивать еврейскую тематику. В его многочисленных художественных произведениях, столь насыщенных образами представителей различных европейских народов, евреи встречаются лишь в трех случаях: в рассказе «Конец Чертопханова» – это второстепенный персонаж (еврей Мошель Лейба); в повести «Несчастная» – ее главная героиня Сусанна и Гиршель – один из главных героев рассказа «Жид». Хотя на момент написания рассказа «Жид» (1846) русские евреи публично о себе еще не заявили на российской общественно-политической сцене, а потому проблема автоцензуры для русских писателей, касающихся еврейской темы, не стояла на повестке дня, Тургенев, однако,
уже прекрасно осознавал и «некорректность» названия, что показывает внимательное отношение писателя к словоупотреблению (жид – в речи рассказчика и еврей – в речи генерала и самого Гиршеля), и то, что изображаемый им герой – представитель угнетаемой нации, заслуживающей скорее сочувствие, чем порицания. В результате писатель вводит гуманного русского рассказчика (главного героя), который остается как бы непричастным к казни и даже выступает на стороне Гиршеля, несмотря на свое брезгливое к нему отношение. Тогда как ловит еврея и настаивает на огласке его преступления малоросс, а приговаривает к повешению генерал-немец [ФОМИНА. С. 103].
Таким образом, мы можем с полным основанием утверждать, что хотя Тургенева нельзя характеризовать как «юдофила», «сторонника» или «защитника» евреев, как, например, Джордж Элиот или польскую писательницу Элизу Ожешкоон, он явно сочувствовал страданиям, повсеместно унижаемого, лишенного основных гражданских прав народа.
В воспоминаниях о Тургеневе Н.А. Островской[422]