Однако болезни Тургенева были далеко не всегда мнимыми. Вот что рассказывал Н.В. Щербань: «Но болел он действительно… припадками не только своей «официальной спутницы» – как он шутил – подагры, но еще и невралгией пузыря… которой он боялся больше подагры и которая мучила его нестерпимо. Раз, когда его «схватило» и он беспомощно лежал в своей спаленке близ кабинета… он вдруг приподнялся на постели и с таким страдальческим выражением, что за него стало больно, проговорил: «Давно уже, на улице, на моих глазах, вытащили из-под омнибуса человека. Он тут же и скончался, но успел сказать, что сам бросился под колеса от невралгических мук. Он ведь был раздавлен, но повторял: «Ах, какое облегченье!» Я понимаю этого человека…»
Известно, что в 40‐летнем возрасте Тургенева стали беспокоить одышка при ходьбе и отеки голеней и стоп. По этому поводу он обратился за консультацией к виднейшему немецкому терапевту Н. Фридрейху, который считался блестящим знатоком болезней сердца. Он нашел у Тургенева «болезнь сердца и прописал соответствующее содержание». Спустя два года Тургенев попал на прием к знаменитости еще большей – директору клиники Шарите Ж. Буйо. Тот обнаружил у Тургенева «артритические отложения в аорте». Проще говоря, Н. Фридрейх и Ж. Буйо обнаружили у Тургенева шум на аорте, изменение звучности тонов сердца, увеличение левого желудочка и признаки недостаточности кровообращения. Сам Тургенев жаловался на странные ощущения в сердце, «по временам играло сердце», – говорил он.
Впервые официальный диагноз подагры был поставлен Тургеневу в январе 1867 года, о чем он сообщал Анненкову: «Любезный друг Василий Петрович, я надеялся изустно и в скором времени отвечать на твое последнее письмо – но вышла следующая довольно скверная штука: две недели тому назад я подвергся первому припадку подагры, – да настоящей, несомненной, – так что я до сих пор ходить не могу, и к тому ж еще она какая-то сложная – так что доктор мне с точностью не может сказать, когда мне будет возможно выехать. Вот скоро восемь недель, как я сижу как рак на мели, лишенный употребления левой ноги: доктор приходит в совершенное недоумение, уверяет, что он отроду не слыхивал, чтобы припадок подагры мог так долго продолжаться…»
Друзья Тургенева не раз видели, как неожиданно приступ подагры мог начаться и как сильно страдал при этом писатель. Об этом оставил воспоминания критик В. Стасов: «Мы остались одни – Тургенев и наша музыкальная компания, с которою он только что успел перезнакомиться, – с ним сделался припадок, который нас всех перепугал. Он стоял посреди комнаты, держа чашку чаю в руках… как вдруг он почувствовал нестерпимые боли в пояснице и в боку. Сначала он только стонал, но скоро потом не мог более сдерживаться и громко кричал. Мы Тургенева увели в кабинет, раздели и уложили; около него стал хлопотать Бородин, он сам был когда – то врач, прежде чем сделаться профессором химии, Тургеневу закутали поясницу горячими салфетками, это его немного успокоило, но он продолжал стонать и по временам громко вскрикивать от острой боли. Сначала он приписывал свое нездоровье русскому завтраку, которым его угостили в тот день в «колонии малолетних преступников», которую он в тот день посетил. «Это проклятое русское кушанье! – восклицал он страдальческим голосом. – Эти жирные пироги, от которых я отвык в Европе! И надо же мне было ездить в эту колонию!» Однако он скоро убедился, что боль – не желудочного свойства и что это только мучительный, громадно разросшийся припадок той самой болезни, которая так давно ему была знакома – подагра. Наш вечер расстроился. Все ходили на цыпочках подле комнаты, где лежал Тургенев, все говорили шепотом; о музыке не было и помину. Когда прошел страшный острый припадок и боль немного приутихла, мы бережно проводили Тургенева по лестнице, и его повез в гостиницу Демута, где он тогда жил, В.П. Опочинин…»
Подагра всерьез угнездилась в теле писателя и периодически сильно и подолгу мучила его. Именно подагру считали именитые врачи причиной всех остальных его недомоганий: как сердечных – «утолщение одного клапана, подагрические влияния», так и почечных – каменная болезнь. Считалась подагра болезнью аристократов, которые сладко едят и много пьют, но к Тургеневу это не имело никакого отношения, известно, что в еде он был весьма воздержен и пил мало. Его друзья шутили: «Мы пьем, а у Тургенева – подагра».
Однако болезненные приступы через какое-то время утихали, и Тургенев был снова на ногах, как всегда, подвижен, весел и бодр. Дети Л.Н. Толстого вспоминали, как в 1879 году (за два года до последней, роковой болезни) Тургенев в Ясной Поляне танцевал канкан и прыгал попеременно с Львом Николаевичем на доске-качелях. Летом 1881 года Иван Сергеевич отдыхал в Спасском, и когда приехала в гости очаровательная актриса Мария Савина, то писатель был на седьмом небе от счастья и, по воспоминаниям Я. Полонского, много смеялся, веселил всех и танцевал до упаду.
Смерть и приводящие к ней болезни, как ее «визитные карточки», Тургенева всегда страшили. Он не верил в Бога, а значит, и в загробную жизнь, и поэтому для него земная жизнь, со своей «холодной необходимостью и естественностью страданий и смерти», была альфой и омегой существования. Тургенев смерти боялся, и это проходило красной нитью во многих его произведениях. Смерть внушала ему ужас и отвращение и представлялась как что-то тяжелое, мрачное, «изжелта-черное, пестрое, как брюхо ящерицы»… неизъяснимо противное в своем «приникании к земле», веющее «тлетворным», гнилым «холодком», от которого «тошнит на сердце и в глазах темнеет и волосы встают дыбом»… Смерть ему виделась «как грозный мрак, чернеющий впереди», вызывая мучительное содрогание при одной мысли о ней, как страшное насекомое, летающее между людьми и возбуждающее ужас и отвращение. Человек мечется, «как заяц на угонках», при виде «ползущей, плывущей на него могилы, этой ужасной ямы», но за плечами его стоит старуха, со зловещей усмешкой молчаливо говорящая: «Не уйдешь!»
Живое воображение писателя иногда рисовало ему вместо лиц бойкой и оживленной толпы, наполняющей роскошную залу и восхищающейся «божественной и бессмертной» певицей – «мертвенную белизну черепов», «шары обессмысленных глаз» и «синеватое олово обнаженных десен и скул»… Рекомендуя старику, переживающему темные, тяжелые дни, уйти в светлые воспоминания прошлого, он советует «бедняку» быть осторожным и не глядеть вперед. Не глядеть, потому что впереди неизбежная смерть, которая «подкрадывается к человеку воровски, высасывает из него понемногу ум, дух, любовь к красоте – все, что составляет сущность его», оставляя на время жить одно тело.
Об этом вспоминал добрый приятель писателя А. Кони и добавлял, что за субботними обедами у редактора-издателя «Вестника Европы» M.M. Стасюлевича, в тесном кружке близких знакомых Тургенев часто рассказывал о своих снах и предчувствиях. В его словах и вызываемых им образах явственно чувствовался ужас пред неотвратимостью смерти, пред тем, что над ним «кружит его ястреб».
В марте 1882 года И.С. Тургенев стал жаловаться на «сильные боли в левой ключице, усиливающиеся при всяком движении, и особенно при ходьбе. Боль чувствовалась в самой ключице, ближе к плечу, и при усилении распространялась немного в руку и в нижнюю часть шеи, при надавливании и движениях руки она не усиливалась». Боль, по словам писателя, не давала ему возможности ни стоять, ни ходить. Ее сопровождала «затруднительность дыхания». Тургенев оказался приговорен к домашнему заточению, ведь он не мог передвигаться, лишь сидеть или лежать, то есть жил в своей комнатке, совсем как улитка в тесной скорлупе.
Его лечащие врачи доктор медицины П. Сегон и ученик знаменитого П. Бруарделя Г. Гиртц исходя из локализации боли и возникновения ее при ходьбе предположили наличие у Тургенева особого рода грудной жабы – подагрической. Подтвердил этот диагноз и знаменитый Ж.М. Шарко, который был виднейшим французским неврологом. Все доктора, которые видели Тургенева, сходились в том, что эта болезнь не опасна, но неприятна тем, что может долго продолжаться – месяцы и даже годы. В письме к Л.Н. Толстому Тургенев назвал ему свою болезнь «angine pectoralе goutteuse». Подагру французы называли «guttae», и этот латинский термин означал «подагрическая грудная жаба». А боль «жила» сама по себе и по-прежнему терзала писателя… Она то усиливалась, то ослабевала, но не исчезала совсем.
Примечательно, что обследования писателя даже в рамках тогдашней практики Ж. Шарко не проводил, но диагноз подтвердил и лечение назначил. Он ограничился тем, что лишь поговорил с Тургеневым! Не секрет, что у таких знаменитостей часто не хватало времени для настоящего обследования пациента, они не углублялись в историю болезни и лишь подтверждали уже «готовый» диагноз. Так случилось и здесь, Шарко все подтвердил и назначил лечение препаратами брома и прижиганием кожи в области боли, так называемым «пакеленовским снарядом». Это была так популярная в те годы отвлекающая терапия.
Тургенев вынужден был лежать или сидеть, так как в вертикальном положении сразу же чувствовал наступление интенсивной боли. До русских друзей стали доходить слухи, что больной Тургенев одинок и заброшен, говорили о постоянном «грохоте музыки» в школе Виардо, располагающейся под комнатами писателя, о равнодушии членов семьи к его страданиям. Рассказывали об этом очевидцы, и Тургенев прикладывал немалые усилия, чтобы успокоить друзей и оправдать семью Виардо.
Когда в России узнали о том, что Тургенев серьезно заболел, то многие соотечественники хотели приехать, чтобы поддержать писателя. Узнав о тяжелой и мучительной болезни Тургенева, Толстой писал ему в мае того же года: «В первую минуту, когда я поверил, что вы опасно больны, мне даже пришло в голову ехать в Париж, чтоб повидаться с вами… Обнимаю Вас, старый милый и очень дорогой мне человек и друг».
Жена поэта Якова Полонского Жозефина Антоновна Рюльман выразила настойчивое желание приехать, чтобы ухаживать за Тургеневым. Известно, что Тургенев вначале как будто обрадовался, но затем сильно испугался. Он не мог позволить задеть честолюбие своего «ангела-хранителя» Полины Виардо и тотчас написал Полонским, чтобы отговорить их от поездки: «Помогать мне, ухаживать за мн