Когда Боголюбов вернулся домой, то явились к нему секретарь Тургенева Онегин и Харламов.
– Грустна наша встреча, господа, – опечаленно вымолвил Боголюбов.
– А каковы проводы покойнику из дома его г-жей и г-ми Виардо – так и собаку любимую лучше провожают, – сказал возмущенно Онегин, – ведь мы оттуда.
– Ничего не ели до сих пор, поднялись в 8 часов. Приехали в Буживаль с холстами, рамами, хотим взойти – дворник говорит: «Никого не велено принимать».
– «Да мы к покойнику».
– «К покойнику, так поезжайте в Париж, он теперь сдан в церковь».
– «Да ведь он умер в понедельник, в час пополудни».
– «Это правда, но вчера работали целый день, резали, зашивали доктора, ваш консул был и священник, ну и управились, а сегодня отвезли».
– «Ну, так поздравляю вас с новыми хозяевами». Побрели на станцию железной дороги. Ждали, конечно, зашли в церковь и к вам. Дайте есть», – сказал Онегин.
За завтраком Боголюбов узнал, что никому, кроме вышесказанных деятелей, знать не дали, что приглашений никаких не будет, а о дне похорон объявится в газетах, что снята фотография, что Тургенев-скульптор, племянник покойного, снял маску и руку гипсовые. И то спасибо, что, проживая в Буживале, услышал он о смерти Ивана Сергеевича от своей коровницы, отпускавшей ежедневно два раза молоко покойному, что накануне при агонии был князь Орлов с сыновьями, которого едва допустили взглянуть на умирающего. Полина Виардо не заморачивалась с мертвым телом, и на следующий день после смерти оно было спешно помещено в гроб и перевезено в Париж.
Далее из воспоминаний Боголюбова: «Пришёл отец Дмитрий Васильев. От него я узнал, что похороны назначены на пятницу, что был вопрос хоронить 2‐м классом, но порешили на 3‐й, про время отвоза гроба в Россию выяснит М.М. Стасюлевич, живущий теперь в Динаре и бывший час спустя по отходе Ивана Сергеевича в Буживале.
О похоронах в церкви не скажу много, всё это известно из газет… Речей не было. В России ведь миряне не произносят их в храмах, а говорят на кладбищах.
Отец Васильев сказал хорошую речь, где он упомянул о Тургеневе как земляке, он из Орла, так было очень прочувствованно. Людей, любивших покойного, в церкви было много…»
Эдмон Гонкур, из дневника: «7 сентября 1883… Богослужение у гроба Тургенева вызвало сегодня из парижских домов целый мирок: людей богатырского роста с расплывчатыми чертами лица, бородатых, как бог-отец, – подлинную Россию в миниатюре, о существовании которой в столице и не подозреваешь. Там было также много женщин – русских, немок, англичанок, благоговейных и преданных читательниц, явившихся принести дань уважения великому и изящному романисту».
Один из современников Тургенева, описывая похороны писателя, рассказывает следующий примечательный эпизод: «Обратив особенное внимание на преобладание простого, трудового люда, я решил определить степень его сознательного отношения к совершавшемуся событию. С этой целью я обратился к одному из рабочих, по-видимому каменщику, с намеренно наивным вопросом:
– Скажи, пожалуйста, любезный, кого это хоронят?..
– Да ты, барин, с похмелья, что ли, ежели не знаешь, кого хоронят?..
– Извините, любезный, – возразил я ему, – я человек приезжий, и неудивительно, если не знаю.
– Чай, в газетах все прописано, коли не слыхал?.. Тургенева хоронят – вот кого!.. Из писателев будет…»
После отпевания и прощания с покойным в парижском соборе тело его оставили в подвале русской церкви на улице Дарю до приезда кого-нибудь из России, ведь за несколько дней до смерти Тургенев высказал пожелание быть похороненным подле В.Г. Белинского на Волковском кладбище в Санкт-Петербурге.
По-видимому, не сразу определился Иван Сергеевич с местом своего захоронения. Боголюбов вспоминал об этом так: «Говорил мне кн. Мещерский, что при разговоре с покойным он вывел заключение, что Иван Сергеевич хотел знать мнение м-м Виардо, где быть ему погребённым, и что ежели бы она сказала, что фамильный монмартрский склеп соединит их бренные останки навсегда, то Тургенева Россия не получила бы. Он ждал этого решения, но его не последовало…»
Через несколько дней после церковной церемонии тело Тургенева было отправлено в Петербург. Наконец-то писатель возвращался на родину, пусть даже мертвым. Прибыл гроб на пограничную станцию Вержболово без всякого сопровождения, в пустом вагоне. Здесь его встречал друг Тургенева издатель журнала «Вестник Европы» Михаил Матвеевич Стасюлевич. В первый момент он не знал, как поступить, ведь сопровождать гроб должны были члены семьи Виардо, а их не было.
Вот как он это описывает: «На следующий день рано утром, в 6 часов, к самому окошку моего номера на станции, где я провел ночь, подошел тот самый прусский пассажирский поезд, с которым должно было прибыть тело Тургенева, а через несколько минут ко мне вбежал служитель с известием, что тело Тургенева прибыло, одно, без провожатых и без документов, по багажной накладной, где написано: «1 – покойник» – ни имени, ни фамилии! Мы только догадывались, что это – Тургенев, но, собственно, не могли знать того наверное. Тело прибыло в простом багажном вагоне, и гроб лежал на полу, заделанный в обыкновенном дорожном ящике для клади; около него по стенкам вагона стояло еще несколько ящиков, очевидно, с венками, оставшимися от парижской церемонии».
Лишь к вечеру прибыла дочь Виардо Клаудия с мужем. Многих покоробило, что она не сочла нужным сменить одежду и провожала Тургенева в последний путь в цветастом платье. Другой зять сказался заболевшим и не приехал. Мадам Виардо тоже не соблаговолила проводить гроб с близким человеком к месту захоронения. Она не пожелала даже брать на себя материальные затраты по организации похорон, пока не будет известно о том, что она наследует все имущество русского писателя. Исполнилось то, что предсказал Иван Сергеевич в одном из стихотворений в прозе: «Ты сорвала все цветы моей жизни, но не принесешь ни одного на мою могилу».
Однако в России Тургенев уже не был одинок! Торжественное и слезное прощание с писателем запомнилось многим современникам – по их словам, такого не было со времен кончины Пушкина. Когда прошла молва, что тело Тургенева возвращается в Россию, то на каждой станции стали собираться толпы людей, желавших поклониться гробу, стоящему в траурном вагоне. «К Гатчине мы подъехали около 9 ч. утра: вся платформа была густо заставлена народом, а в том месте, где должен был остановиться траурный вагон, были поставлены в порядке воспитанники гатчинского института и воспитанницы одного из местных учебных заведений… Тут нельзя даже было заметить различия между окраинами и коренною Россией; все сошлись в глубоком уважении к имени того, кто силою одного таланта поставил русский язык и русскую мысль на новую для них высоту».
Ну а в Петербурге похоронить великого писателя пришли несметные толпы почитателей его таланта. Здесь его никогда не забывали, и множество россиян пожелали выразить свою любовь участием в прощальной церемонии. Столь величественные похороны ранее достались лишь на долю великого Пушкина. Люди шли нескончаемым потоком, стройными колоннами, в горестном молчании, с траурными венками, увитыми лентами. Величественная процессия медленно прошествовала от Варшавского вокзала до Волковского кладбища.
Юрист и сенатор А.Ф. Кони описал прощальную церемонию: «Прием гроба в Петербурге и следование его на Волково кладбище представляли необычные зрелища по своей красоте, величавому характеру и полнейшему, добровольному и единодушному соблюдению порядка. Непрерывная цепь 176 депутаций от литературы, от газет и журналов, учёных, просветительных и учебных заведений, от земств, сибиряков, поляков и болгар заняла пространство в несколько вёрст, привлекая сочувственное и нередко растроганное внимание громадной публики, запрудившей тротуары, – несомыми депутациями изящными, великолепными венками и хоругвями с многозначительными надписями. Так, был венок «Автору «Муму» от общества покровительства животным»; венок с повторением слов, сказанных больным Тургеневым художнику Боголюбову: «Живите и любите людей, как я их любил», – от Товарищества передвижных выставок; венок с надписью «Любовь сильнее смерти» от педагогических женских курсов. Особенно выделялся венок с надписью «Незабвенному учителю правды и нравственной красоты» от Петербургского юридического общества. Депутация от драматических курсов любителей сценического искусства принесла огромную лиру из свежих цветов с порванными серебряными струнами».
А вот отзыв русских революционеров-нигилистов: «Иван Сергеевич оказал услугу русским либералам и мертвый. Русское правительство выказало еще раз свою неспособность ни явно препятствовать чествованию неприятной для него личности, ни взять на себя преобладающую роль в торжестве европейски знаменитого русского художника, ни даже скрыть свою бессильную и нерешительную оппозицию церемонии, в которой участвовали все оппозиционные силы России, группируя около себя – следовательно, против него, правительства, – множество сил, в сущности, вовсе не оппозиционных. У русских либералов хватило духу, опираясь на поддержку общественного мнения, придать этому торжеству, явно оппозиционному, размеры, до тех пор неслыханные на Руси для похорон частного лица, и, следовательно, нанести еще удар призраку непоколебимости русского абсолютизма. Мертвый Тургенев, окруженный пением православных попов, которых он ненавидел, и многочисленными делегациями групп, в политическую состоятельность которых он не верил, продолжал бессознательно дело своей жизни, выполнение «аннибаловой клятвы». Как его чисто художественные типы, так и его покрытый бесчисленными венками гроб были ступенями, по которым неудержимо и неотразимо шла к своей цели русская революция». Это хорошо понимал и русский император. Когда Александру III доложили о кончине Тургенева, он ответил: «Одним нигилистом меньше!»
А после торжественных похорон великого писателя началась трагикомедия с его наследством. По воспоминаниям современников, Тургенев переделывал свое завещание три или четыре раза. В первом варианте, написанном в Спасском, он завещал все свое состояние жене брата и их родственникам. А 29 марта 1883 года тяжело больной писатель в тесной парижской квартире на улице Дуэ утром продиктовал русскому послу в Париже Андрею Карцеву свое последнее завещание: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я, нижеподписавшийся, коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургенев, на случай моей смерти завещаю все авторские права и литературную собственность на сочинения мои, как изданные, так и неизданные, а равно еще должные мне по контракту книгопродавцем-издателем Иваном Ильичом Глазуновым двадцать тысяч рублей – всецело французской подданной Полине Виардо-Гарсиа. Писано со слов моих и по личной моей просьбе в квартире моей в Париже, улице Дуэ, 50…» Согласно этому завещанию не только права на рукописи, но и все его имущество были завещаны Полине Виардо.