А после смерти Тургенева Лев Толстой написал: «Тургенев прекрасный человек (не очень глубокий, очень слабый, но добрый, хороший человек)… И потому воздействие Тургенева на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное». В слабости характера упрекали писателя почти все литераторы – Некрасов, Катков, Достоевский, Флобер и др. В этом признавался и сам Тургенев, называя себя «овечьей натурой».
Однако это же свойство характера – отсутствие непоколебимых убеждений – позволило Тургеневу развить в себе замечательную широту интересов, с живым участием относиться к самым различным, порой чуждым друг другу лицам и явлениям, выработать предельную объективность взгляда и диалектичность подходов к многообразию и богатству жизненных впечатлений и впоследствии отразить все это богатство и разноплановость в своих произведениях. Тут приходят на ум слова Бертрана Рассела о том, что проблема этого мира состоит в том, что дураки и фанатики всегда уверены в себе, а умные люди полны сомнений.
Много было противоречивого не только в характере Тургенева, но и в его судьбе. На его жизненном пути встречались достойные и прекрасные женщины, которые его искренне любили и были бы счастливы связать с ним свою жизнь, а он всегда возвращался к одной из них, к выдающейся, «дьявольски умной» и властной французской певице Полине Виардо. Она была некрасива, но обаятельна, умела создать в своем доме возвышенную атмосферу музыкального искусства и привлекала в свой салон самых известных композиторов, музыкантов, художников, писателей. Тургенев наслаждался царящей в этом доме атмосферой и забывал здесь обо всем и обо всех – о Родине, о родных и друзьях, даже о своем творчестве. Хотя казалось, что писательство стояло для Тургенева на первом плане, но это было не так, со временем на первый план встали Виардо и ее семья, с которыми он сжился и ради которых жертвовал даже своим призванием.
О бесконечной преданности семейству Виардо Тургенев признавался в свой последний приезд в Россию Л. Нелидовой и В. Топорову, соотечественникам, которые самоотверженно выхаживали его во время тяжелого приступа подагры. Он им показывал карточки Виардо и ее дочерей и говорил о своей бесконечной привязанности к ним. Интересы их, по его словам, были ему дороже и ближе всяких других интересов – собственных, общественных и литературных. Он уверял, что простое письмо с известием о состоянии желудка маленького ребенка Клауди (дочери Виардо) для него несравненно любопытнее самой сенсационной газетной или журнальной статьи. И когда Нелидова удивилась и не поверила его словам, то он подтвердил: «Да вот вам пример: предположим, что каким-нибудь образом мне было бы предоставлено на выбор: быть… ну, скажем, первым писателем не только в России, а в целом мире, но зато никогда больше не увидеть их (он поднял и обратил к нам карточки, зажатые в ладони). Или же наоборот: быть не мужем – нет, зачем! – а сторожем, дворником у них, если бы они уехали куда-нибудь… на остров Вайгач или Колгуев, – я ни одной минуты не колебался бы в выборе».
А ведь незадолго до этого Тургенев сообщал Л. Толстому и Я. Полонскому о своем намерении вернуться в Россию, но, по-видимому, это были несерьезные, легкомысленные слова, которые отражали какие-то временные размолвки с Виардо. И в целом производил Тургенев впечатление ребенка, который держался за подол своей мамки Виардо и оторваться от нее надолго был не способен. Хочется привести другие известные слова, сказанные 40‐летним Тургеневым Некрасову: «Я и теперь, через 15 лет, так люблю эту женщину, что готов по её приказанию плясать на крыше, нагишом, выкрашенный желтой краской!» Ну, уж это определенно слова не мужчины, а жалкого раба! Такие слова никогда не мог произнести ни Л. Толстой, ни А. Фет, ни Ф. Достоевский!
Тургенев прижился в семье Виардо, где певица царила, сознавала свою власть над домочадцами и с русским писателем особо не церемонилась. Поэтому не чувствовал Тургенев себя в этом семействе полностью счастливым и гармоничным и нередко жаловался на свое одиночество и неприкаянную жизнь «на краюшке чужого гнезда». Признавался: «Вы себе представить не можете, как тяжела одинокая старость, когда поневоле приходится приютиться на краешке чужого гнезда, получать ласковое отношение к себе как милостыню и быть в положении старого пса, которого не прогоняют только по привычке и из жалости к нему».
Мечтал о собственной семье и до последних лет жизни серьезно увлекался, влюблялся, мечтал ускользнуть из этого «гнезда» и построить собственную жизнь. Но не хватало душевных сил, чтобы взять на себя ответственность за другого человека, и всего легче было остаться в привычном, хотя ложном и мучительном положении, у ног властной и выдающейся женщины. И опять все возвращалось «на стези своя», жил он вдали от Родины и чувствовал себя одиноким, лишним, мешающим и досаждающим своей индивидуальностью человеком. Этим объяснялись нередкие приступы хандры у писателя, которые наблюдали его друзья. Дочь Толстого отмечала: «Этот контраст между его веселым характером, живыми манерами, блестящим разговором и внутренней грустью, которая иногда проскальзывала в его речах и часто сквозила во взгляде и выражении глаз, был самой характерной его чертой».
«Виардо, – писал выдающийся революционер Герман Лопатин, – экспроприировала Тургенева у России… Для русских очень заметна разница в произведениях Тургенева до встречи его с ней и после нее. До – у него был народ, а после – уже нет. Да и чем жил Тургенев? Как поглощала она его и влекла из России туда, где была она? Почитайте его письма к Виардо. Это одна тоска, один порыв к ней и к ней. Она отняла его у России. Любопытно было бы почитать его дневник. Он должен быть в семье Виардо, если только они не продали его из жадности».
Но ведь хорошо понимал сам Тургенев, что, живя во Франции, он постепенно теряет тот дар, которым отметила его природа, – талант писателя. В последние двадцать лет, которые Тургенев прожил в семье певицы, он не смог написать ничего выдающегося. Он признавался Я. Полонскому: «Я очень хорошо понимаю, что постоянное пребывание за границей вредит моей литературной деятельности, да так вредит, что, пожалуй, и совсем ее уничтожит: но этого изменить нельзя». Он чувствовал, что не способен написать роман, повесть, главными действующими лицами которых не были бы русские люди. Для этого нужно было поменять душу. Но возникает вопрос – почему же «этого изменить нельзя»? По-видимому, опять-таки не хватало силы характера.
Действительно, как могла Виардо там безгранично поглощать Тургенева? Ведь его собственные стремления и чувства – любовь к Родине, к русскому народу, к друзьям, к литературному творчеству, к женщинам – все это разбивались о стену дьявольского ума и железной воли выдающейся певицы. Многие современники задавали вопрос: почему Тургенев раз за разом отворачивался от обожающих его женщин, оставлял Россию и уезжал к некрасивой Виардо в чужую Францию? «Нет, тут явно не обошлось без колдовских чар, приворотного зелья», – судачили современники писателя. Об этом же писали и его биографы: «Эта версия действительно была популярной и в Петербурге и в Париже, – подтверждает наш современник писатель Николай Старченко, большой знаток жизни и творчества Тургенева. – Недаром его мать, барыня Варвара Петровна твердила: «Околдовала тебя проклятая цыганка!» И грозила лишить наследства».
Да и сам Тургенев в своих произведениях и признаниях друзьям высказывал такие подозрения. Во время своей последней тяжелой болезни он называл Полину Виардо «страшной женщиной, перещеголявшей леди Макбет» и уверял врачей, что его отравляли в ее семействе. Говорил он в «Вешних водах» о присухе, которая поразила Санина и навсегда привязала его к мадам Полозовой. А что, если получила Полина Виардо-Гарсия определенные магические знания от своего отца? Ведь, как известно, семья ее отца Мануэля Родригеса-Гарсия, испанского оперного певца, происходила от мавров, евреев или цыган. Они жили в Испании, где в это время было широко распространено иудейское учение Каббала, содержащее в себе магию, оккультизм и астрологию. Впрочем, получило оно распространение и в Европе, даже на камне пушкинского кольца-талисмана стояли каббалистические тайные знаки. Быть может, именно эти тайные силы, грозные и недобрые, околдовали, покорили и привязали писателя к той, около которой (в неравной борьбе) прошла его жизнь? Овладели им и приковали его на всю жизнь к «краюшку чужого гнезда»? Возможно, что, чувствуя себя во власти непонятных сил, и обратился Тургенев во второй половине жизни к созданию своих таинственных повестей и рассказов, в которых он изображал загадочные психические явления, как правило, не поддающиеся объяснению.
Известный юрист Кони с возмущением писал о нравственном облике семейства Виардо, которое долгое время существовало на содержании Тургенева, а после его смерти стало распространять клеветнические слухи о его якобы иждивенчестве. Он имел в виду лживые наветы, вышедшие из-под «злоречивого пера» старшей дочери Виардо Луизы: «Можно лишь удивляться, что эта дама, по-видимому, «знобимая, – по прекрасному выражению Пушкина, – стяжанья лихорадкой», ждала почти четверть века, чтобы заявить о своем недуге и начать пред немецкой публикой оплакивать поруганные русским прихлебателем интересы своей семьи. Но есть нечто, внушающее еще большее удивление. Молчание – знак согласия, а сама госпожа Полина Виардо, столь чувствительно письменно благодарившая после смерти Тургенева «дорогих ей русских, истинных друзей ее дорогого и незабвенного Тургенева», – молчит! Она, тогда же писавшая Людвигу Пичу: «Ах, дорогой друг, это слишком, слишком много горя для одного сердца! Не понимаю, как мое еще не разорвалось!.. Боже мой, какое страдание!» – молчит… Таким образом, заключительным аккордом грустной повести о личной жизни Тургенева является попытка почтенного семейства, отнявшего у него родину и близость друзей, отнять и доброе имя и из человека-альтруиста в слове и деле сделать жалкого приживальщика, заплатившего за оказанные ему благодеяния лишь рыжим париком на забаву чрезвычайных гостей и побегушками для исполнения поручений…»