Братья Кирсановы – это сам Тургенев в двух своих ипостасях. В образе Павла Петровича он описывает свою внешность – барственность, аристократизм, изысканные манеры, а в образе Николая Петровича свой характер – мягкую и нежную душу русского помещика-либерала. Ну а великолепная Одинцова – это, конечно, Полина Виардо, с ее четко отлаженной жизнью, с любовью к роскоши и утонченностью привычек, с внутренним невозмутимым спокойствием и эгоизмом, не позволяющим никому взволновать ее холодную натуру. Трогательная Фенечка – это крепостная возлюбленная Тургенева Фетиска, которая верно и преданно служила ему в 1851–1853 годах, но за ее спиной в его мечтах всегда стоял сияющий образ Полины Виардо, и затмить его она никак не могла. Так же как и в романе: в душе Николая Петровича молодая хорошенькая Фенечка не имела ни малейшего шанса заслонить образ его умершей жены.
Но это и понятно, ведь Иван Сергеевич не раз признавался, что сочинять он не умеет, он всегда описывает конкретных людей и реальные ситуации, взятые из жизни.
Негативное отношение Тургенева к главному герою его романа предельно ясно, хотя, столкнувшись с осуждением его взглядов на нигилистов со стороны революционной молодежи, писатель пытался свое мнение завуалировать. Ведь пересекаясь в жизни с прототипами Базарова – Добролюбовым и его компанией, Тургенев был поражен их взглядами и с крайним возмущением говорил: «Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мертворожденные. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости – это какие-то нравственные уроды…» А уж статьи Добролюбова, в которых он унижал самого Пушкина и его творчество, воспринимались Тургеневым как форменное святотатство и выступление наглого выскочки.
В России роман Тургенева «Отцы и дети» наделал много шума, «треска и грохота». Он был воспринят по-разному – одни его ругали, другие им восхищались, но читали его все! Анненков писал Тургеневу: «Отцы и дети» действительно нашумели так, как даже я и не ожидал. Вы можете радоваться всему, что о них говорят. Писателем-романистом быть хорошо, но кинуть в публику нечто вроде нравственного масштаба, на который все себя примеривают, ругаясь на градусы, показываемые масштабом, и равно злясь, когда градус мал и когда велик, – это значит добраться, через роман, до публичной проповеди. А это, я полагаю, – последнее и высшее звено всякого творчества».
Иван Сергеевич Тургенев: «Не стану распространяться о впечатлении, произведенном этой повестью; скажу только, что, когда я вернулся в Петербург, в самый день известных пожаров Апраксинского двора, – слово «нигилист» уже было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мною на Невском, было: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают! жгут Петербург!» Я испытал тогда впечатления хотя разнородные, но одинаково тягостные. Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатических людях; я получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов. Меня это конфузило… огорчало; но совесть не упрекала меня: я хорошо знал, что я честно и не только без предубежденья, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу; я слишком уважал призвание художника, литератора, чтобы покривить душою в таком деле. Слово «уважать» даже тут не совсем у места; я просто иначе не мог и не умел работать; да и наконец повода к тому не предстояло».
Тургенев удивлялся произведенным его романом эффектом. Он писал другу Анненкову 12 июля 1862 года: «Что касается до моего последнего произведения: «Отцы и дети», я могу только сказать, что стою сам изумленный перед его действием; и не то что радуюсь – радоваться тут особенно нечему, – а в первый раз серьезно доволен своим делом, хотя мне иногда сдается, что я тут – сторона, а всю эту штуку выкинул какой-то другой, которому это было нужно и которому я с моим романом попался под руку. Но и это счастье. «Отцы и дети» скоро появятся в Москве отдельным изданием… с посвящением Белинскому».
Авдотья Панаева: «Я не запомню, чтобы какое-нибудь литературное произведение наделало столько шуму и возбудило столько разговоров, как повесть Тургенева «Отцы и дети». Можно положительно сказать, что «Отцы и дети» были прочитаны даже такими людьми, которые со школьной скамьи не брали книги в руки. Приведу несколько фактов, рисующих состояние тогдашнего общества при появлении повестей Тургенева. Я сидела в гостях у одних знакомых, когда к ним явился их родственник, отставной генерал, один из числа тех многих недовольных генералов, которые получили отставку после Крымской войны. Этот генерал, едва только вошел, уже завел речь об «Отцах и детях».
– Признаюсь, я эту дребедень, называемую повестями и романами, не читаю, но куда ни придешь – только и разговоров, что об этой книжке. стыдят, уговаривают прочитать… Делать нечего, – прочитал… Молодец сочинитель; если встречу где-нибудь, то расцелую его! Молодец! ловко ошельмовал этих лохматых господчиков и ученых шлюх! Молодец!.. Придумал же им название – нигилисты! попросту ведь это значит глист!.. Молодец! Нет, этому сочинителю за такую книжку надо было бы дать чин, поощрить его, пусть сочинит еще книжку об этих пакостных глистах, что развелись у нас!
Мне также пришлось видеть перепуганную пожилую добродушную чиновницу, заподозрившую своего старого мужа в нигилизме, на основании только того, что он на Пасхе не поехал делать поздравительные визиты знакомым, резонно говоря, что в его лета уже тяжело трепаться по визитам и попусту тратить деньги на извозчиков и на водку швейцарам. Но его жена, напуганная толками о нигилистах, так переполошилась, что выгнала из своего дома племянника, бедняка студента, к которому прежде была расположена и которому давала стол и квартиру. У добродушной чиновницы исчезло всякое сострадание от страха, что ее муж окончательно превратится в нигилиста от сожительства с молодым человеком. Иные барышни пугали своих родителей тем, что сделаются нигилистками, если им не будут доставлять развлечений, т. е. вывозить их на балы, театры и нашивать им наряды. Родители во избежание срама входили в долги и исполняли прихоти дочерей. Но это все были комические стороны, а сколько происходило семейных драм, где родители и дети одинаково делались несчастными на всю жизнь из-за антагонизма, который, как ураган, проносился в семьях, вырывая с корнем связь между родителями и детьми.
Ожесточение родителей доходило до бесчеловечности, а увлечение детей до фанатизма».
Вот как оценивали тургеневское детище его первые читатели и близкие писателю люди – издатель М. Катков и литератор П. Анненков:
«Если и не в апофеозу возведен Базаров, – писал Катков, – то нельзя не сознаться, что он как-то случайно попал на очень высокий пьедестал. Он действительно подавляет всё окружающее. Всё перед ним или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатления нужно было желать? В повести чувствуется… что-то несвободное в отношениях автора к герою… какая-то неловкость и принужденность. Автор перед ним как будто теряется и не любит, а еще пуще боится его».
Каткову вторил Анненков: «Автор сам перед ним (Базаровым. – П.Р.) несколько связан и не знает, за что его считать – за плодотворную силу в будущем или за вонючий нарыв пустой цивилизации, от которого следует поскорее отделаться. Тем и другим вместе Базаров быть не может, а между тем нерешительное суждение автора колеблет и мысль читателя от одного полюса к другому».
Им всем хотелось определенности и однозначности оценок, никто не замечал, что Базаров у Тургенева – лицо трагическое, что в романе воссоздана особая драматическая ситуация, по отношению к которой эти категорические требования теряют всякий смысл. Тургенев стремился показать обоюдную правомерность борющихся друг против друга сторон и в процессе разрешения коллизии «снять» их односторонность. По натуре мягкий и добросердечный Тургенев не был способен категоризировать лишь одну позицию, он всегда старался понять и другую сторону, встать на иную точку зрения. И поэтому проскальзывают в романе нотки приятия циничной позиции героя и даже сочувствия ему. «Очковая змея» критик Добролюбов оскорблял и унижал Тургенева и всю русскую классическую литературу, а Тургенев хоть и возмущался, но в своем произведении старался понять его и по возможности оправдать, так как в глубине души он был всегда готов «целовать руку бьющую его».
Демократическая молодежь образ жесткого нигилиста Базарова встретила по-разному. Многие увидели в авторе «Отцов и детей» приспешника реакции, человека прошлого, держащегося за свои привилегии и не способного понять дух независимости, который не так давно родился в России. Они отворачивались от него, они поносили его на своих собраниях, они сжигали его фотографии. Неприязнь к нему особенно ярко выражена была в статье Антоновича «Асмодей нашего времени», которая появилась в журнале не без согласия Чернышевского. Резкое суждение о романе было высказано и самим Чернышевским. Тургенев, по его мнению, напечатал свое произведение «из литературной суетности», не понимая, что «печатает дрянь».
И что же отвечал Тургенев? Он пытался оправдаться. В письме драматургу Константину Случевскому от 14 апреля 1862 года Тургенев так разъясняет замысел своего романа: «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса. Вглядитесь в лица Николая Петровича, Павла Петровича, Аркадия. Слабость и вялость или ограниченность. Эстетическое чувство заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко?» При этом он гневно отрицал обвинение его в умышленном искажении образа передовой демократической молодежи. И в объяснении по поводу «Отцов и детей», и в письмах своим многочисленным корреспондентам он неустанно говорил о своей симпатии к Базарову, называя его своим любимым детищем, умницей, на которого он потратил все дорогие краски. Однако при всей симпатии к своему герою Тургенев, по его признанию, во-первых, не сочувствовал так называемому нигилизму и знал его только издали и, во-вторых, видел в Базарове лицо трагическое, обреченное на гибель, так как он стоял лишь в преддверии своей эпохи.