Дело принимало серьезный оборот. Тургенев был в смятении, не зная, что предпринять. «Вызывать меня теперь (в Сенат)… когда я окончательно – чуть не публично – разошелся с лондонскими изгнанниками, т. е. с их образом мыслей, – это совершенно непонятный факт», – сетовал растерянный Тургенев другу П.В. Анненкову. После некоторых колебаний по совету посланника русского посольства в Париже Тургенев все-таки написал личное письмо Александру II с просьбой выслать «допросные пункты» за границу. Одновременно он вызвал к себе брата Николая, чтобы договориться с ним о своих имущественных делах на случай возможной конфискации имений.
Государь оказал милость и вскоре в Париж пришли «допросные пункты». Тургенев ответил на них и несколько успокоился. В своих ответах положение свое Тургенев описал так: «С революционерами в молодости дружил, в среднем возрасте водил знакомство, иногда по-человечески оказывал услуги, помощь, но в «заговорах» участия не принимал, за последние годы идейно спорил и разошелся… Хотите судите меня, хотите нет». Однако Сенат не удовлетворился ответами, и вызов в Россию был повторен. Поскольку Тургенев довольно долго откладывал поездку под предлогом болезни, в Петербурге распространился слух, что писатель испугался судебной ответственности и решил остаться в эмиграции. Сочувствующие пострадавшим по этому делу люди упрекали Тургенева в том, что он своей неявкой отягощает положение других обвиняемых. Писатель оказался, таким образом, в весьма щекотливой ситуации как справа, со стороны правительственных верхов, так и слева, со стороны радикальной революционной части русского общества. Пришлось ему в январе 1864 года выехать в Россию.
Перед отъездом Тургенев заезжает в Париж, чтобы попрощаться с дочерью и получить деньги на дорогу, отправленные ему управляющим из Спасского. Деньги он не получил и в полном отчаянии пишет, а потом телеграфирует своим друзьям в Россию: «Дело в том, что, по милости дяди, или Фета, или банкира Ахенбаха в Москве, я без копейки и не имею решительно средств выехать. И в Париж-то я прибыл для прощания с дочерью, взяв в долг и оставив мои вещи в залог хозяйке. Я прошу Боткина дать об этом тотчас знать Фету в Москву, которому дядя поручил 3500 р. сер. для пересылки мне. Пусть он, не теряя ни минуты, напишет мне в Баден, Schillerstrasse, 277 – что сделалось с этими деньгами – если он не вышлет мне секунд-векселей».
В конце ноября он пишет Полине Виардо в Баден: «Дорогая госпожа Виардо, положение мое все то же: ни писем (даже из Баден-Бадена), ни ответа на телеграмму, посланную в Москву, – а стало быть, ни денег. Всё это, однако, не помешает мне во вторник или, самое позднее, в среду вернуться в мое любимое гнездо. Вы не можете себе представить, как неуютно мне в этом огромном Париже».
Отношения с Герценом из-за этого процесса сильно осложнились, и старинные друзья рассорились. Ответы Тургенева на «допросные пункты», где подчеркивалось несогласие с политической платформой лондонской эмиграции, и его письмо Александру II вызвали язвительные и горькие строки Герцена в «Колоколе»: «Корреспондент наш говорит об одной седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого «она прервала все связи с друзьями юности».
21 марта 1864 года оскорбленный Тургенев ответил Герцену: «Я долгое время колебался, вернувшись из России, писать ли тебе по поводу заметки в «Колоколе» о «седой Магдалине из мужчин, у которой от раскаяния выпали зубы и волосы» и т. д. Признаюсь, эта заметка, явно относившаяся ко мне, огорчила меня. Что Бакунин, занявший у меня деньги и своей бабьей болтовней и легкомыслием поставивший меня в неприятнейшее положение (других он погубил вовсе), – что Бакунин, говорю, распространял обо мне самые пошлые и гадкие клеветы – это в порядке вещей – и я, зная его с давних пор, другого от него не ожидал. Но я не полагал, что ты точно так же пустишь грязью в человека, которого знал чуть не двадцать лет, потому только, что он разошелся с тобою в убежденьях. Не далеко же ты отстал от покойного Николая Павловича, который также осудил меня, не спросив даже у меня, точно ли я виноват? Если б я мог показать тебе ответы, которые я написал на присланные вопросы – ты бы, вероятно, убедился – что, ничего не скрывая, я не только не оскорбил никого из друзей своих, но и не думал от них отрекаться: я бы почел это недостойным самого себя. Признаюсь, не без некоторой гордости вспоминаю я эти ответы, которые, несмотря на тон, в котором они написаны, внушили уважение и доверие ко мне моим судьям. Что же касается до письма к государю, которое ты представил в столь гнусном виде, то вот оно. Да; государь, который не знал меня вовсе – все-таки понял, что имеет дело с честным человеком, – и за это моя благодарность к нему еще увеличилась; а старинные друзья, которые, кажется, могли хорошо меня знать, не усомнились приписать мне подлость и разгласить это печатно. Если б я имел дело с прежним Герценом, я бы не стал тебя просить не употреблять моего доверия во зло – и тотчас же уничтожить это письмо; но ты сам спутал мои понятия о тебе – и я прошу тебя не наделать мне новых неприятностей: довольно и старых. Впрочем, самое это письмо доказывает, что мои чувства к тебе не совсем исчезли: Бакунина я бы не удостоил полусловом. Будь здоров».
Так разошлись два друга и идейных союзника на долгие годы. А ведь писателей, принадлежавших к поколению 1840‐х годов, объединяла борьба с крепостным правом, горячее желание «пробудить сознание народа самого и правительства», стремление к демократизации русской общественной жизни. Но в начале 1860‐х годов резко обнаружилась разность идейных позиций Герцена и Тургенева. Они разошлись и в оценке крестьянской реформы, и в отношении к революции, необходимость которой для полного решения крестьянского вопроса признавал Герцен, и во взгляде на пути общеевропейского развития. Герцен был крайне недоволен пассивным, с его точки зрения, отношением Тургенева к польским событиям, отсутствием, как ему казалось, каких-либо положительных общественных идеалов и своеобразным «нигилизмом устали». Недоволен его колебаниями, половинчатой позицией и подозрительным заискиванием перед властями.
32. Мне совестно, что меня так любят
В декабре 1863 года для дачи показаний по «делу 32‐х» (как подозреваемый в связях с редакцией «Колокола») Тургенев прибывает в Россию. Этот приезд ознаменовался интенсивной перепиской писателя с Полиной Виардо, и письма эти столь прекрасны, что мы должны быть благодарны обстоятельствам, разлучившим этих людей, которые дали нам возможность познакомиться с этой поэмой в письмах. Эти трогательные, прочувствованные письма Тургенева говорят о «медовом периоде» в жизни писателя, и они отчетливо указывают на его новое положение в семье Виардо. Во всех письмах звучит не только любовь, но и глубокая забота и тревога о Полине, ее детях и даже о Луи Виардо. Я приведу отрывки из этих посланий, которые Тургенев пишет по пути в Россию и из самой России. Он их тщательно нумерует, а особо прочувствованные слова в письмах, как всегда, пишет по-немецки. Все письма он подписывает «Der Ihrige (Ваш (нем.). И.Т.». Начинается поток писем с 2 января и заканчивается 12 февраля 1864 года.
Письмо № 1: «Дорогая и добрая госпожа Виардо, вот я и пишу вам мое первое письмо! – Разлука в самом деле началась… В конце концов – нужно смириться и думать о возвращении. Теперь мои поручения. 1. Нужно проложить фланелью, я хочу сказать войлоком, в вашей маленькой гостиной – по обе стороны и поверху окна. 2. Всюду валики – законопатить ими двойные рамы. Первое окно в гостиной не было доделано. Главное – столовая! 3. Вышлите без промедления метрономизацию (что за слово!) ваших мелодий. 4. Сообщите о себе, о Виардо, о детях, обо всех домашних, о кошке; никаких прогулок на пруд по такому холоду…»
Письмо № 2: «Сейчас четверть восьмого вечера, дорогая госпожа Виардо; в эту минуту вы все собрались в гостиной, вы музицируете, Виардо дремлет у огня – дети рисуют – а я, хотя сердцем я тоже с вами в этой столь любимой мною гостиной, собираюсь поспать еще немного… Мне кажется, что я сплю и вижу сон: не могу привыкнуть к мысли, что я уже так далеко от Баден-Бадена – люди и предметы проходят передо мной, как будто вовсе меня не касаясь. Как только приеду в Петербург, приложу все старания, чтобы как можно скорее освободиться. Окончу это письмо завтра… А пока жму вам руку, на сердце у меня очень тяжело».
Письмо № 3: «Дорогая госпожа Виардо, вот уже два часа, как я здесь, вполне здоровый, но падающий от усталости… и не хочу лечь, не начав этого письма, которое окончу и отправлю завтра…
Боткин нанял для меня две славных комнатки, в которых очень тепло – желал бы я, чтобы так же тепло было в баденской гостиной – но должен сознаться, что, как только я остаюсь один, на меня нападает страшная тоска. Я так хорошо приспособился к тихой и очаровательной жизни, которую я вел в Баден-Бадене… Не в состоянии не думать о ней непрестанно и то впечатление – будто я в сне, – о котором я вам писал во втором своем письме… не покидает меня. Чувствую, что буду счастлив и доволен, только когда вернусь в благодатный край, где я оставил лучшую часть своего существа. С завтрашнего дня начинаю ждать писем от вас. О, как я буду радоваться им! Ноге моей лучше, и сегодня я уже совсем не ощущал усталости от долгого путешествия.
Мое письмо отправится завтра, в понедельник; в среду и в пятницу пошлю еще два.
Тысячу дружеских приветов всем, начиная с Виардо, тысячу поцелуев детям – а вам самое сердечное shakehands (рукопожатие (англ.) и нежнейшие воспоминания».
(Тургенев поехал в Россию, еще не полностью оправившись от тяжелого приступа подагры, но он не хочет об этом думать и писать, главное для него, чтобы было тепло в баденской гостиной и все там были здоровы.)
Письмо № 4: «Дорогая и добрая госпожа Виардо, моя рука, надписывая наверху страницы это милое название Баден-Баден, выдала мои постоянные мысли. Но я даже слишком в Петербурге! И всё же сейчас для меня самое сладостное мгновение за весь день: время, когда я беседую с вами. Прежде всего спасибо за письмецо, которое вы мне написали и которое пришло ко мне сегодня утром. – Оно доставило мне огромное удовольствие; я имею известия о вас и обо всем горячо любимом Баден-Бадене. Спасибо, спасибо. Из Сената я отправился навестить мою старую приятельницу графиню Ламберт и застал