Потугин глаголет: «Да-с, да-с, я западник, я предан Европе; то есть, говоря точнее, я предан образованности, той самой образованности, над которою так мило у нас теперь потешаются, – цивилизации, – да, да, это слово еще лучше, – и люблю ее всем сердцем, и верю в нее, и другой веры у меня нет и не будет. Это слово: ци…ви…ли…зация (Потугин отчетливо, с ударением произнес каждый слог) – и понятно, и чисто, и свято, а другие все, народность там, что ли, слава, кровью пахнут. Бог с ними!»
И в то же время с горечью объясняется в любви к России: «Да-с; я и люблю и ненавижу свою Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину. Я теперь вот ее покинул: нужно было проветриться немного после двадцатилетнего сидения за казенным столом, в казенном здании; я покинул Россию, и здесь мне очень приятно и весело; но я скоро назад поеду, я это чувствую. Хороша садовая земля… да не расти на ней морошке!»
На прощание перед отъездом в Россию Потугин произносит свое напутствие: «Прощайте, Григорий Михайлыч… Дайте мне еще вам слово сказать… Вы возвращаетесь в Россию… Вы будете там… со временем… действовать… Позвольте же старому болтуну – ибо я, увы! болтун, и больше ничего – дать вам напутственный совет. Всякий раз, когда вам придется приниматься за дело, спросите себя: служите ли вы цивилизации – в точном и строгом смысле слова, – проводите ли одну из ее идей, имеет ли вашим труд тот педагогический, европейский характер, который единственно полезен и плодотворен в наше время, у нас? Если так – идите смело вперед вы на хорошем пути, и дело ваше – благое! Слава богу! Вы не одни теперь. Вы не будете «сеятелем пустынным»: завелись уже и у нас труженики… пионеры…»
Надо сказать, что мнение мадам Виардо, которому так доверял Тургенев, оказалось совершенно ошибочным и реакция большинства соотечественников на роман «Дым» была крайне отрицательной. Как же так, певец русской природы, создатель прекрасного образа русской женщины и вдруг так яростно нападает на русскую культуру, отвергает полностью ее достижения и самобытность? Особое восхищение в это время вызывали у Тургенева немцы, тогда как к французам, как и к русским, он относился весьма критически.
Естественно, что представители разных слоев русского общества – аристократия, интеллигенция, даже «нигилистическая» молодежь – отреагировали весьма болезненно на мысли, высказанные в романе о превосходстве Запада, о том, что цивилизация – это исключительно европейское завоевание и отсталой России надо учиться всему у Европы. Многие стали обвинять Тургенева в том, что великий писатель по причине долгого пребывания за границей перестал видеть и понимать Россию, и даже утверждали, что он совершенно исписался. Но в защиту Тургенева надо отметить, что мысли эти были высказаны не главным героем романа, а второстепенным и введены как некая «информация к размышлению».
Другу П. Анненкову Тургенев пишет: «Судя по всем отзывам и письмам, меня пробирают за «Дым» не на живот, а на смерть во всех концах нашего пространного отечества. Я оскорбил народное чувство – я лжец, клеветник – да я же не знаю вовсе России…» (11 мая 1867 года).
Тургенев, который всегда был очень чувствителен к критике, теперь храбрится и старается не подать виду, что всеобщее неодобрение романа ему очень тяжело. Тому же Анненкову 23 мая 1867 года он пишет: «Мне кажется, еще никогда и никого так дружно не ругали, как меня за «Дым». Камни летят со всех сторон. Ф.И. Тютчев даже негодующие стихи написал. И представьте себе, что я нисколько не конфужусь: словно с гуся вода. Я, напротив, очень доволен появлению моего забитого Потугина, верующего единственно в цивилизацию европейскую, в самый разгар этого всеславянского фанданго с кастаньетками…»
В адрес Тургенева посыпались злые эпиграммы. Вот эпиграмма, авторство которой приписывалось Ф. Тютчеву:
«И дым отечества нам сладок и приятен!» —
Так поэтически век прошлый говорит.
А в наш – и сам талант все ищет в солнце пятен,
И смрадным дымом он отечество коптит.
Высмеивалась личная жизнь Тургенева, его длительное пребывание за границей:
Талант он свой зарыл в «Дворянское гнездо».
С тех пор бездарности на нем оттенок жалкий,
И падший сей талант томится приживалкой
У спадшей с голоса певицы Виардо.
Даже А.И. Герцен высказал резкую критику образа мыслей Потугина в своей статье «Отцы сделались дедами» в «Колоколе». Тургенев ответил ему 23 мая 1867 года: «Критику «Голоса» я читал – и кроме того знаю, что меня ругают все – и красные, и белые, и сверху, и снизу – и сбоку – особенно сбоку».
Однако Тургенев «закусил удила», ведь мадам Виардо поддерживала его, и продолжал настаивать на своем: «Вам «Дым» не нравится – да и по всему заметно, что он никому не понравился в России: но я такой закоренелый грешник, что не только не каюсь – но даже упорствую – и к отдельному изданию романа прибавлю предисловие, в котором еще сильнее буду доказывать необходимость нам, русским, по-прежнему учиться у немцев, – как немцы учились у римлян и т. д. Проклянут ли меня на всех соборах, просто ли бросят в лужу – это уже не моя печаль» (И.П. Борисову, 16 июня 1867 года).
А.А. Фету 26 июля 1867 года он пишет откровенно недружелюбное письмо: «Что «Дым» Вам не понравился – это очень неудивительно. Вот бы я удивился, если б он Вам понравился! Впрочем, он почти никому не нравится. И представьте себе, что это мне совершенно всё равно – и нет такого выеденного яйца, которого я бы не пожалел за Ваше одобрение. Представьте, что я уверен, что это – единственно дельная и полезная вещь, которую я написал! Вы скажете, что это обыкновенно так бывает с авторами: любят своих плохих детенышей; но вообразите, что эти Ваши слова – и нуль – в моих глазах одно и то же. И не потому, что Вы подорвали сами всякий свой авторитет сравнением Ирины с Татьяной (почему ее с Андромахой?) – а так-таки нуль – und Punktum. Я довольно стар, чтобы не церемониться наконец даже с друзьями».
Роман был встречен неприязненно в критике разных направлений и в различных слоях общества. Н.А. Островская передает в своих «Воспоминаниях» следующий рассказ Тургенева о впечатлении, произведенном «Дымом» в кругу петербургской аристократии: «Знаете ли, когда вышел «Дым», они, настоящие генералы, так обиделись, что в один прекрасный вечер в Английском клубе совсем было собрались писать мне коллективное письмо, по которому исключали меня из своего общества».
А в Баден-Бадене русские аристократы даже перестали приглашать Тургенева на охоту: «Вот Вам итог моего нынешнего сезона: 5 диких коз, 92 зайца, 82 куропатки, 15 фазанов, 10 перепелов, 1 вальдшнеп, 1 дикий голубь: всего – 206 штук. У нас здесь есть молодцы, которые доколачивают шестую сотню, и не потому, что стреляют лучше, – но охота у них лучше, а меня – со времени появления «Дыма» здешние магнаты из россиян на охоту более не приглашают» (Борисову, 28 октября 1867 года).
Несмотря на всеобъемлющую критику, Тургенев решил напечатать роман отдельным изданием, причем «исключенные места будут, по мере возможности, вставлены – и, вероятно, еще усилят то всеобщее негодование, которое я успел возбудить моим произведением» (О.А. Новиковой, 29 июня 1867 года). Тургенев имел в виду некоторые сцены в романе, которые он смягчил по просьбе редактора Каткова перед его публикацией в журнале «Русский вестник». Создается впечатление, что Тургенев отстаивает не только роман, а свой выбор: странную жизнь во французской семье и в немецком городе вдали от России.
Художественный и музыкальный критик второй половины XIX века, историк искусства Владимир Васильевич Стасов встретился с Тургеневым в Петербурге на симфоническом концерте 6 марта 1867 года, где у них развернулась горячая дискуссия: «Но я тотчас же, по поводу «Дыма», перешел к Глинке и спросил Тургенева, неужели он и сам думает о Глинке то самое, что его Потугин.
«Ведь это ужасно!» – говорил я. «Ну, Потугин не Потугин, – возразил Тургенев, – тут есть маленькая charge (преувеличение), я хотел представить совершенного западника, однако я и сам многое так же думаю…»
«Как! Глинка только самородок, и больше ничего?» – «Ну да, конечно, он был талантливый человек, но ведь не был же он тем, чем вы все здесь в Петербурге вообразили и что проповедуете у нас теперь в газетах…»
И у нас сию же секунду завязался спор, горячий, сердитый, первый из тех споров, какие мне суждено было вести с Тургеневым в продолжение стольких еще лет впереди. Однако же концерт кончился, и мы так много наспорились, что хотя на расставанье жали друг другу руку, но разошлись изрядно окрысившиеся один на другого и уже совершенно в другом расположении духа, чем в начале разговора, час или 11/2 раньше».
Стасов тоже объяснял эти странные воззрения Тургенева влиянием на него мадам Виардо. «Тургенев очень мало знал и еще менее понимал русскую школу, но нелюбовь к ней была у него очень сильна. Он много лет своей жизни провел в Париже, в кругу г-жи Виардо, артистки, бесспорно очень образованной и высокоталантливой, но давно уже остановившейся на вкусах и понятиях времен своей юности и ничем не приготовленной к уразумению тех стремлений, которые одушевляли новую русскую школу. Тургенев вместе с нею продолжал восхищаться только Моцартом и Глюком (которых оперы мадам Виардо сама в прежнее время с громадным успехом певала на театрах Европы), Бетховеном и Шуманом, которых он слыхал в парижских и петербургских концертах, но дальше уже не шел и относился с самым враждебным пренебрежением к русской школе. Еще в «Дыме» Тургенев, устами своего Потугина, самым неприязненным образом отзывался о новых русских музыкантах и уверял, что «у последнего немецкого флейтщика, высвистывающего свою партию в последнем немецком оркестре, в двадцать раз больше идей, чем у всех наших самородков; только флейтщик хранит про себя эти идеи и не суется с ними вперед в отечестве Моцартов и Гайднов; а наш брат-самородок трень-брень, вальсик или романсик, и, смотришь, – уже руки в панталоны и рот презрительно искривлен: я, мол, гений…».