Однако он замечает, что популярность его все растет: «В заграничном журнале действительно попадаются иногда весьма лестные отзывы обо мне; один американский Review меня даже произвел в гении!» И тут же Иван Сергеевич с горечью признается: «За несколько недель молодости – самой глупой, изломанной – исковерканной, но молодости – отдал бы я не только мою репутацию, но славу действительного гения, если бы я был им. Что бы я тогда сделал, спросишь ты? А хоть бы десять часов кряду с ружьем пробегал, не останавливаясь за куропатками. И этого бы достаточно, и это для меня теперь немыслимо» (Полонскому, февраль 1873 года).
Однако через полгода, к октябрю 1873 года, деньги у Тургенева уже опять кончаются, и он снова вынужден обратиться к Маслову: «Из тридцати тысяч рублей, оставшихся на твоих руках после покупки акций – будь так любезен и вышли мне сюда пять тысяч рублей, а на 5 тысяч рублей купи еще акций, по-прежнему, на имя госпожи Виардо – и присоедини их к тем, которые уже у тебя имеются. Эти деньги мне сейчас нужны…» Средства Тургенев из России все время получает, но одновременно и на счет мадам Виардо или ее дочери, как в банк, вкладывает.
А к концу января 1874 года денег снова нет, а они срочно нужны на свадьбу дочери Полины Виардо Клавдии, или Диди, как ее звали в семье: «Так как у тебя находятся мои акции Рязанской железной дороги – то мне пришло в голову, если на них наросли купоны, то преврати их в деньги, – мне по случаю свадьбы моей милой Диди приходится порядком расходовать». В том же письме упоминает Тургенев о своих планах по продаже другого крупного лутовиновского имения – Кадное. Тургенев обожает вторую дочь Виардо Клавдию и пишет о ней Полонскому: «Прилагаю тебе фотографию моей любимицы Claudie… Будущего мужа ее зовут Шамеро и хотя он стоит такого счастья, но завидовать ему точно можно».
В мае 1874 года Тургенев приезжает в Петербург, останавливается в гостинице Демута, и тут нежданно-негаданно снова разбивает его подагра, да еще такая, «какой отроду не бывало – разом в обеих ногах, в обоих коленях». Мучился Тургенев сильно и лишь через две недели начал «полозить по комнате на костылях». Затем едет в Спасское и начинает снова бурную деятельность по раздобыванию денег.
К 1878 году почти все материнские имения распроданы, кроме Спасского. А деньги опять нужны, и Тургенев вынужден продать свою картинную галерею. Об этом он пишет своему давнему другу и протеже, поэту Якову Полонскому: «…делишки мои настолько крякнули, что я действительно вынужден был продать свою галерею. Но что до тебя касается, милый Яков Петрович, я почту за особое счастье быть твоим кредитором до конца дней моих – и, следовательно, тебе беспокоиться нечего…»
39. Буживаль. «Новь»
О Буживале мы впервые узнаем из письма Тургенева Полонскому в сентябре 1873 года: «…Я вернулся… в небольшое местечко около Парижа, называемое Буживаль, где я с моими приятелями Виардо снял дачу. Работать я не работал вовсе, а впрочем, был здоров, хотел было прибавить: и весел – да перо не поворачивается. Старость (а я сильно старюсь) да веселость не идут друг к другу».
Роскошное поместье в Буживале семейству Виардо приглянулось, и Тургенев в ноябре 1874 года покупает этот дом и парк и делает этот поистине королевский подарок певице. Знакомым он не хотел в этом признаваться и говорил, что приобрел эту землю и дом пополам с m-me Viardot, но в свете знали истину: он один все приобрел и подарил m-me Viardot. Великодушие Ивана Сергеевича в отношении семейства Виардо было безгранично. Раньше это роскошное поместье «Les Frenes» («Ясени») принадлежало супруге Наполеона Бонапарта Жозефине. Теперь в летнее время сюда переселялось семейство Виардо. Рядом с большим домом построил Тургенев себе маленькую дачу, которая по стилю напоминала его дом в Спасском.
Посетители описывали Буживаль восторженно. А.Г. Олсуфьева: «Les Frenes», большое поместье на горе. К большому дому две большие дороги, посыпанные крупным песком, ведут в гору. Везде цветы, кусты, расположенные группами по-старинному, с большим вкусом, тропинки под густою листвою великолепных деревьев, но что в особенности придавало какую-то странную прелесть этому уголку – это везде журчащая, поющая вода. Не только в бассейнах, но в кучах искусно набросанного камня, из-под мшистых стволов старых деревьев вытекают струйки чистой ключевой воды и журча тихонько текут по разным направлениям. Около большого дома Тургенев построил себе маленький «le chalet», шале».
Е.И. Апрелева, ученица г-жи Виардо: «Дача Тургенева находилась саженях в двадцати от дачи г-жи Виардо. Подниматься приходилось к обеим дачам от набережной Сены легким подъемом в гору, где на некоторой высоте белелась меж ясеней дача Полины Виардо, а на том же уровне, справа от нее, точно выступая из корзины цветущих фуксий и махровых пеларгоний, густою кустистою порослью обхвативших словно пестрым ярко-цветным поясом фундамент, бросался в глаза грациозный, изящный, как игрушка, резьбой украшенный «chalet» Ивана Сергеевича.
Швейцарский и русский стиль удачно соединялись во внешнем виде летнего приюта писателя, а внутри все отличалось строгою простотой и комфортом… Кроме общего сохранившегося в памяти впечатления художественного сочетания красок и линий во всей обстановке, мне припоминаются артистически расписанные стекла в дверях с изображением картин из русской жизни, в разных ее проявлениях: зимние пейзажи, сцены охоты, избы, сани, тройки. Но лучшим украшением этой очаровательной дачи был, несомненно, кабинет Тургенева во втором этаже, обширный, высокий, светлый, где темно-красным обоям соответствовали массивные, черного дерева кресла, стулья, диван, обтянутые красным сафьяном, художественной работы книжные шкафы, черного же дерева внушительных размеров письменный стол, крытый тоже красным сафьяном. Свет проникал с двух сторон. Три окна выходили в парк, а одно, более широкое, приспособленное для занятий живописью, было проделано в фасаде. Отсюда открывался вид на Сену и ее расцвеченные садами и кокетливыми дачками берега».
В этом небольшом красивом домике Тургенев мог работать и принимать своих знакомых и друзей, а также многочисленных визитеров и просителей. Мадам Виардо относилась к посетителям Тургенева неприветливо, что многие объясняли ее недовольством щедростью писателя. Здесь его нередко посещали французские писатели Флобер и Мопассан. Ученик Флобера Ги де Мопассан проникся к Тургеневу искренней симпатией и интересом, обнаружив в его творчестве родственные проблемы, мотивы и средства художественной выразительности. В одном важном положении сходились эти три писателя – в том, что публике принадлежат лишь книги писателя, а свою личную жизнь они всячески старались скрывать от назойливого любопытства газетчиков. Братские чувства между Флобером и Тургеневым с каждым годом становились все прочнее. Каждое письмо Флобера заключало в себе похвалы русскому писателю: «Этот скиф – великий добряк» (25 мая 1873 года); «Я все больше и больше люблю его» (30 декабря 1873 года); «Единственные литературные друзья – мадам Санд и Тургенев. Эти двое стоят толпы» (январь 1873 года); «Это человек чудесный. Ты не представляешь, сколько он знает. Он знает, я думаю, очень глубоко все литературы! И при этом такой скромный! Такой добряк, такая корова! С тех пор как я написал ему, что он был «вялой грушей», все зовут его у Виардо не иначе как «вялая груша» (5 ноября 1873 года). Однако не нравились Флоберу рабская зависимость Тургенева от Полины Виардо и его нерешительное поведение в жизни.
В Буживале Полина Виардо продолжала давать уроки пения. Они проходили утром, при открытых окнах. Услышав звуки музыки, на террасу часто поднимался Тургенев. Он с ласковым участием относился к успехам учениц Виардо, и, когда она просила послушать их после нескольких месяцев занятий, Тургенев охотно делал это, а потом беседовал, шутил. Иначе вел себя Луи Виардо. Сгорбленный, молчаливый старик «с крючковатым носом хищной птицы» выходил в гостиную в халате и мягких туфлях, молча слушал пение и, ни на кого не глядя, поворачивался и уходил в свою комнату. Лишь спустя некоторое время Полина передавала ученицам его мнение. В последние годы жизни Луи превратился в сварливого и капризного старика. Он, конечно, был, как всегда, под башмаком у волевой и энергичной хозяйки дома. Но если Тургенев нес этот крест как великое благо, то Луи впадал временами в угрюмое расположение духа, а порой терял самообладание. О невыносимом характере Луи Тургенев «проговорился» лишь однажды – в стихотворении в прозе «Эгоист».
По воспоминаниям Е.И. Апрелевой: «День в «Les Frenes» начинался довольно рано… Иван Сергеевич утром не выходил из своего «Шале»; редко появлялся он и ко второму завтраку, в таких случаях присаживался в сторонке и выпивал только чашку крепкого чаю. Самовар обязательно подавался к этому завтраку.
Часа в три, по окончании уроков пения, не прекращавшихся и летом, мы сходились обыкновенно у него в кабинете. Claudie садилась за мольберт, я – в некотором расстоянии от нее, – она писала с меня портрет, – г-жа Виардо занимала место у круглого стола с каким-нибудь рукодельем, Марианна тоже, а г-жа Эритт читала вслух что-либо из новейших произведений английских или французских писателей. Помнится, предметом чтений в то лето был только что появившийся растянутый роман Джорджа Элиот «Даниель Деронда».
Иван Сергеевич часто присутствовал при этих чтениях. Он сидел у письменного стола; иногда слушал и вставлял замечания, иногда балагурил, причем Claudie или Марианна вскакивали, тормошили его, зажимая ему рот и восклицая: «Voyons, Tourguel, – то было дружеское прозвище, данное ему молодою женскою половиной семейства Виардо, – voulez-vous nous laisser tranquilles!.. Nous voulons nous allons écouter» (Ну, Тургель, помолчите, пожалуйста, мы хотим слушать! (фр.). – П.Р.).
Близость молодых девушек, по-видимому, будоражила Тургенева. Он рассказывал Льву Толстому, что даже вынужден был бросить курить, так как «когда он курил, две милые девицы не позволяли себя целовать». Тогда стал он нюхать табак, однако парижские дамы запретили ему и это. Толстой выслушал это признание с явным неудовольствием, насупившись. Вне всякого сомнения, ближе всех остальных детей мадам Виардо была Ивану Сергеевичу ее вторая дочь Клавдия (Диди). Он даже в глубине души восхищался ею, о чем свидетельствовали его письма. Она же отвечала на его симпатию с беззаботным девичьим кокетством.