Иногда чтение надолго прерывалось шутками, смехом, бесчисленными анекдотами, которыми Тургенев так и сыпал в часы хорошего расположения духа и первый добродушно смеялся, заставляя смеяться других; иногда во время чтения он пробегал свою многочисленную корреспонденцию или же присаживался к мольберту Клавдии и следил за ее кистью».
Тургенев страстно любил эти развлечения. Однако они отвлекали его ненадолго, они не могли рассеять то затаенное чувство горечи, которое было в его характере. Тревогу вызывали французская политика с ее возрастающей ненавистью к России и частые приступы подагры, мешавшие ему работать и строить планы на будущее. Постоянно напоминало о себе неприятное понимание того, что он не был любим своей собственной страной. Он несколько раз ездил в Россию и возвращался оттуда всякий раз разочарованный. В Санкт-Петербурге, Москве, даже в Спасском он уже не чувствовал себя дома. Он испытывал физическое удовольствие, вдыхая воздух родины, но с грустью замечал молчаливые упреки своих соотечественников. В 1872 году он согласился на то, чтобы московский Малый театр поставил его пьесу «Месяц в деревне», написанную около двадцати лет назад. Она была плохо принята публикой и критикой. Все в один голос нашли ее скучной.
За обеденным столом больше всех говорил Тургенев и часто в своих рассказах обращался к своей жизни в России. Батист Фори вспоминал о прекрасной застольной беседе с Тургеневым: «Как-то вечером он рассказал нам в кругу семьи Виардо, что однажды в России он был на охоте и ему случилось найти приют в заброшенном сарае. Расположившись с самоваром на берегу реки, он подкрепился молоком, хлебом, картофелем, испеченным в золе, а затем забрался по лестнице на огромный стог сена; он рассказал нам об испытанном им тогда упоении: лежа на спине под усеянным звездами небом, он почувствовал, как его охватывает сладкая и таинственная теплота». И другой вечер принес не менее восхитительные переживания: «Мы заговорились в гостиной его дома. Мало-помалу спустилась ночь. Тургенев попросил г-жу Виардо сесть за рояль, и она охотно согласилась. Мы сидели в сумерках, а окна, выходившие в огромный парк, залитый ярким лунным светом, были открыты. Не зная устали, великая артистка играла нам ноктюрны, этюды Шопена, а затем дивную «Лунную сонату» Бетховена – все это исполнялось с прелестной поэтичностью. Мы были поистине очарованы. Незабываемые часы».
Перед днем рождения Полины, которое приходилось на 18 июля, Тургенев укатывал с «дачи» в Париж, где покупал для нее подарки – то красивую шаль, то драгоценности. Парижские ювелиры прозвали его «русский гого» или «русский простофиля», поскольку ему запросто можно было цену заломить или подсунуть некачественный товар. Он был доверчив, никогда не торговался. Он любил немолодую уже певицу, обожал ее детей, он пристроился на краешке чужого гнезда, считая его собственным. С годами преданность его певице и ее семье не уменьшалась – их интересы, их здоровье и заботы стояли для него на первом месте. Из Буживаля он писал другу Полонскому: «И у нас не обходится без тревог и хлопот. Но теперь все снова вошло в свою колею – что лучше всего. О! Блаженная прелесть однообразия и сходства нынешнего дня со вчерашним. Этой прелестью я наслаждаюсь вполне».
Спокойная жизнь в Буживале в отдельном домике способствовала творческому началу, и здесь был написан последний и самый большой роман Тургенева «Новь». Первое упоминание об этом романе встречается в письмах Тургенева за 1873 год. Писал его Иван Сергеевич долго, около четырех лет. Ему хотелось описать жизнь революционной молодежи, но это движение развивалось тайно, подпольно и познакомиться, а тем более близко сойтись с современными «нигилистами» было очень нелегко. Часто со своими друзьями и знакомыми Тургенев заводил речь о своем будущем романе: «Лица у меня еще не выяснились. В нынешней молодежи есть что-то новое, а случаев к наблюдению мало. Надо ехать в Россию и пожить там. Хотелось бы мне съездить в Цюрих, – там их много, – да ведь они меня, пожалуй, побьют. Недавно, говорят, была там история: они за что-то рассердились на одного русского, хотели его побить, да ошибкой отколотили его секретаря». Известно, что в цюрихской колонии нередки были идейные столкновения между сторонниками немедленной революции («бакунистами») и защитниками постепенного общественного развития под влиянием революционной пропаганды («лавристами»), которые иногда заканчивались дракой.
«Когда я был прошлым летом в Орле, – продолжал Тургенев, – хотелось мне очень попасть в один кружок, да невозможно было, не поддавались они на знакомство. Был между ними один человек, который особенно меня интересовал. Он имея большое влияние на весь кружок, преимущественно на женщин. И не то чтобы он был хорош собой, чтобы в него влюблялись, – тут было что-то другое. Раз я своими глазами видел, как он стоял у окна своей квартиры, идет мимо одна девушка, – я знал, что она была незнакома с ним, – он только пальцем поманил, и она пошла к нему…»
Н. Островская передавала рассказ Тургенева о героях «Нови» – революционерах-террористах: «Нигилисты, – говорил Иван Сергеевич, – были еще наши дети. Они еще много говорили, мало делали, а эти совсем не говорят и готовы делать, жертвовать собой, только не знают, что делать, как собой жертвовать. И еще я убедился, что большая часть из них чистейшие идеалисты. Я недавно одному из них говорил: «Вам не революционером быть, а элегии писать». Он даже как будто согласился. «Зачем же, – спрашиваю, – вы не за свое дело беретесь?» – «Так, – говорит, – надо…», а у самого лицо растерянное… Другого объяснения он мне не дал, уж не знаю, не хотел ли он, или действительно он сам хорошенько не знал, зачем лезет на рогатину».
В 1876 году Тургенев закончил роман «Новь», окончательно его переписал в Буживале и отослал в Петербург, в редакцию «Вестника Европы». Опубликован роман был в 1877 году в двух первых номерах этого журнала. Еще до публикации «Нови» Тургенев писал Салтыкову: «Не о «лаврах» я мечтаю – а о том, чтобы не слишком сильно треснуться физиономией в грязь» (17 сентября 1876 года). А в письме к Полонскому признавался: «Какая бы ни была ее окончательная судьба – это мой последний самостоятельный литературный труд; это решение мое бесповоротно: мое имя уже не появится более. Чтобы не отстать от привычки к перу – я, вероятно, займусь переводами» (18 февраля 1877 года).
Первоначальная реакция критиков на «Новь» была преимущественно отрицательной, причём как со стороны консервативного лагеря, возмущённого сатирическим изображением в романе сановника Сипягина, так и со стороны народников, в частности Г. Лопатина, отмечавших незнание автором многих сторон деятельности революционеров. По мнению народников-революционеров, долгие годы жизни за границей не позволили Тургеневу достоверно отобразить жизнь и заботы нового поколения: «Изображение революционеров семидесятых годов здесь напоминает рассказ о чужой стране человека, который никогда в ней не бывал».
Эти критические выпады глубоко ранили писателя. Хулимый на родине, он страдал от своего ложного положения во Франции, от своего ложного положения в отношениях с русской молодежью и от своего ложного положения в семье Полины Виардо. Куда бы он ни оборачивался – он всюду был гостем, временным человеком. Русская земля, которую он так любил, уходила из-под его ног. Он балансировал между двумя – даже тремя – отечествами, между двумя – даже тремя – языками. Он не принадлежал никому. Был гражданином ниоткуда. И единственное утешение находил рядом со своими французскими друзьями и русскими соотечественниками-эмигрантами.
Старший брат Ивана Сергеевича Николай, получавший от брата все его последние публикации, внимательно следил за их критической оценкой в русской печати и посылал младшему брату отчет о прочитанном. Читая неблагожелательные отзывы относительно романа «Новь», Николай Сергеевич был вынужден сообщить, что этот роман «провалился». На что Иван Тургенев не без сарказма отвечал ему: «Так как ты интересуешься переводами моей столь единодушно обруганной «Нови» – то могу тебе сказать, что до сих пор она уже появилась на следующих языках: французском, немецком (четыре разных перевода!), английском, итальянском, шведском, польском, чешском и венгерском».
Действительно, после появления в печати материалов судебного дела «процесса пятидесяти» и особенно после судебного процесса Веры Засулич отношение к «Нови» в демократическом лагере стало меняться. Через год после издания романа, 24 января 1878 года, революционерка-народница Вера Засулич пыталась убить выстрелами из пистолета петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова, который, по ее мнению, жестоко обращался с ее заключенными товарищами. Российское общество, зараженное революционными настроениями, как будто не замечая всего ужаса происшедшего, с сочувствием отнеслось к поступку террористки. В ходе судебного процесса под руководством А. Кони суд присяжных заседателей вынес оправдательный приговор, и Засулич была освобождена из-под следствия. «История с Засулич решительно взбудоражила всю Европу, – с гордостью писал Тургенев Стасюлевичу. – Из Германии я получил настоятельное предложение написать статью об этом процессе, так как во всех журналах видят интимнейшую связь между Марианной в «Нови» и Засулич, – и я даже получил название «der Prophet» («пророк»)».
В последние десятилетия у Тургенева возник большой интерес к загадочным явлениям человеческой психики. По мере того как он приближался к старости, он более обостренно воспринимал потусторонний мир. Много раз уже его приводили в растерянность галлюцинации. Спускаясь по лестнице к столу, он замечал поднимавшегося в туалетную комнату, одетого в охотничий костюм Луи Виардо, а минуту спустя, войдя в столовую, вдруг видел того же Виардо, который мирно сидел на своем обычном месте. Или же не раз призрак незнакомой женщины в пеньюаре навещал его и обращался к нему на французском. Будучи агностиком, то есть считая, что мир непознаваем и люди не могут знать ничего достоверного о действительной сущности вещей, Тургенев признавал реальность этих видений.