Эта странная раздвоенность чувствовалась не только в его характере, но и в творчестве. Рядом с человеком дневным, ясным, рассудительным, твердо стоящим на земле, вырисовывался человек ночной, одолеваемый предчувствиями, ослепленный видениями. За дневными, прекрасно построенными, основательными, ясными романами следовали ночные повести, носившие отпечаток таинственности. Отрицая учение официальной церкви, Тургенев все больше и больше убеждался в существовании другого мира. Он выплескивал свой страх перед потусторонним миром на страницах своих таинственных повестей: «Призраки», «Собака», «Тук-тук-тук», «Часы». Последнюю повесть сам автор находил «странной». Следующая повесть, «Сон», была настоящим кошмаром, описанным с точностью и отчаянной смелостью. К «таинственным повестям» относились и самые последние произведения писателя – «Песнь торжествующей любви» и «Клара Милич».
В таинственных повестях Тургенев обращался к изображению особых, таинственных явлений в человеческой психике: к гипнотическим внушениям, тайнам наследственности, загадкам и странностям в поведении толпы, магической, необъяснимой власти умерших над душами живых, телепатии, галлюцинациям, спиритизму. В отличие от Тургенева, Л.Н. Толстой относился к этим явлениям критически и высмеивал спиритические увлечения русской интеллигенции в своей драме «Плоды просвещения».
Однако, описывая эти загадочные явления, ни о каком вмешательстве потусторонних сил в жизнь человека Тургенев предпочитал не упоминать. Он изображал пограничные области человеческой психики, где сознательное соприкасается с подсознательным, оставляя для всех «сверхъестественных» феноменов возможность «земного», посюстороннего объяснения. Привидения и галлюцинации могли расцвести на почве расстроенного воображения героев, болезненного состояния их психики, нервного перевозбуждения. Вместе с тем Тургенев не скрывал от читателя, что некоторым явлениям он не может подыскать объяснения, хотя и не исключает этой возможности в будущем, когда знания человека о мире и самом себе углубятся и расширятся.
40. Круг общения
Журналист, а по совместительству секретарь Тургенева Н.В. Щербань так рассказывал о парижском круге общения писателя: «С этого же времени Тургенев окончательно сблизился с парижскими литераторами и журналистами, и с той же поры у него начали чаще встречаться личности из категории прежних «знакомых незнакомцев», но уже без прежней заметной холодности к ним хозяина или отповеди их тирадам. Иван Сергеевич уже не обдавал их душем здравого смысла или иронии, а беседовал с ними с какою-то ласковою податливостью, не уклоняясь и не возражая».
В эти годы Тургенев очень сблизился с французскими литераторами. П.Д. Боборыкин: «В среде иностранцев, особенно французов (я всего больше и видал его с ними), Тургенев, сохраняя свой народный барский тип в манере говорить, в тоне, превращался гораздо больше в общеевропейца, чем большинство русских. Это происходило главным образом оттого, что он употреблял новейший, несколько жаргонный парижский язык. У других, например у Герцена, несмотря на его долгие скитания, самый звук, когда он говорил по-французски, был чисто московский до самой смерти. У Тургенева не только выбор выражений, отдельные слова и словечки, но и интонации отзывались новейшим Парижем. Он слишком много жил с французскими писателями, артистами и светскими людьми, чтобы на него не отлинял их язык. И вообще, мне кажется, на грунте несомненной своеобразности как русского писателя и человека у него было в житейском обиходе множество заимствованных приемов. Не нужно забывать и того, что Тургенев предавался разным видам любительства: был охотник, шахматный игрок, знаток картин, страстный меломан, и по всем этим специальностям он имел приятелей-иностранцев. В их кружках неизбежно приобретал он известного рода пошиб речи и манер».
С Флобером Тургенев был знаком с 1863 года, они были лучшими друзьями. Тургенев даже говорил, что у него в жизни были два самых близких друга – это Белинский и Флобер. Флобер познакомил его с другими выдающимися французскими писателями – Альфонсом Доде, Золя, братьями Гонкур, Мопассаном. Вначале они все собирались у Флобера по воскресениям. Тургенева вдохновляла возможность встретиться с собратьями по ремеслу и обменяться мнениями. Он много рассказывал им о России, делился литературными планами, воодушевлялся и на время забывал о своей грусти, подавленности, болезнях и надвигающейся старости.
С апреля 1874 года Тургенев, Э. Гонкур, Г. Флобер, Э. Золя и А. Доде скрепили свой союз «пяти освистанных литераторов» ежемесячными обедами. Альфонс Доде так об этом рассказывал: «Как раз в это время нам пришла в голову мысль устраивать ежемесячные собрания друзей за вкусным обедом. Эти сборища получили названия «обедов Флобера» или «обедов освистанных авторов». В самом деле, мы все потерпели неудачу – Флобер со своим «Кандидатом», Золя – с «Бутоном розы», Гонкур – с «Анриеттой Марешаль», я – с «Арлезианкой». Тургенев же дал нам слово, что его освистали в России, а так как Россия была далеко, то мы не стали проверять, правда ли это.
Что может быть восхитительнее дружеских обедов, когда сотрапезники ведут непринужденную, живую беседу, облокотясь на белую скатерть? Как люди многоопытные, мы все любили покушать. Количество блюд соответствовало числу темпераментов, количество кулинарных рецептов – числу наших родных мест. Флоберу требовалось нормандское масло и откормленные руанские утки; Эдмон де Гонкур, человек утонченный, склонный к экзотике, заказывал варенье из имбиря; Золя ел морских ежей и устриц; Тургенев лакомился икрой.
Да, нас нелегко было накормить, парижские рестораторы должны нас помнить. Мы часто меняли их. Мы бывали то у Адольфа и Пеле, за Оперой, то на площади Комической оперы, то у Вуазена, погреб которого примирял все требования и утолял все аппетиты.
Мы садились за стол в семь часов вечера, а в два часа ночи трапеза еще продолжалась. Флобер и Золя снимали пиджаки, Тургенев растягивался на диване. Мы выставляли за дверь гарсонов – предосторожность излишняя, так как голос Флобера разносился по всему зданию, – и беседовали о литературе. Обед постоянно совпадал с выходом одной из наших книг: с «Искушением святого Антония» и «Тремя повестями» Флобера, с «Девкой Элизой» Гонкура, с «Аббатом Муре» Золя. Тургенев приносил «Живые мощи» и «Новь», я – «Фромона» и «Джека». Мы разговаривали с открытой душой, без лести, без взаимных восторгов». Это подымало писательские обеды, облагораживало.
Тургенев вводил французских писателей в неведомый им русский культурный мир. Он рассказывал о нравах и обычаях России, о собственном детстве и юности, о загадочном русском мужике. В ответ на возражения, что культурному человеку должно быть скучно общество невежественного крестьянина, он говорил: «Напротив, часто приходится кое-чему поучиться у этих невежественных мудрецов, вечно занятых своими думами в полном отчуждении от культурного общества». Тургенев рассказывал французским приятелям об «истинно шекспировской простоте и силе чувств», таящихся в народе.
Французы поражались его образованности… Ведь он владел почти всеми европейскими языками, и даже латынью и древнегреческим. На традиционные обеды Тургенев являлся с томиками выдающихся европейских писателей и знакомил своих французских писателей с красотами чужих литератур, переводя на ходу с английского, немецкого, русского на французский. Он толковал, объяснял «своим мягким, слегка слабым, медлительным голосом». То же самое он делал в Германии и Англии. Его английский друг, пропагандист русской литературы Вильям Рольстон был покорён глубиною познаний и мастерством устного слова, которыми обладал Тургенев. А Мопассан говорил о «величайшем очаровании и занимательности его устных рассказов и бесед».
Естественно, женщины были одной из главных тем этих холостяцких обедов. Французы хвастались своими победами над дамами, делились способами и техникой плотской любви, но в этом Тургенев отказывался их понимать и замолкал. Шаловливый разговор по поводу этого святого для Тургенева чувства он воспринимал, по отзывам французов, с каким-то «окаменелым изумлением варвара». Как-то высокообразованные французы завели циничный разговор о том, что у каждой женщины в некотором отношении есть своя особенная физиономия.
– Я этого не знаю, – сказал Тургенев, – никогда этого не наблюдал.
Тогда один из присутствующих, а именно Альфонс Доде, наклонился к его уху и сказал ему полушепотом: «Никогда, mon cherе, вы в этом не признавайтесь, иначе вы покажетесь просто смешным, – насмешите всех».
Возвышенные взгляды на любовь Тургенев впитал в себя с юности, со времени общения с незабвенным Николаем Станкевичем. Для Тургенева, в отличие от его французских приятелей, любовь была чувством особым, ни на что не похожим и загадочного характера, заставляющим человека забывать о себе, выводящим его из личности. Далеко не все способны на настоящую любовь, есть люди, лишенные этого дара… Он твердо стоял на том, что «в глазах любимой женщины есть нечто сверхчувственное». На этом коньке был непобедим. Одолеть его нельзя было потому, что таков его опыт: он знал это не из книг, а из жизни. Отказаться от предельного взгляда на любовь значило бы для него отказаться от себя и своего творчества. Он не только считал, что видит Божество в глазах любимой, но полагал, что любовь вообще расплавляет человека, как бы изливает его из обычных форм, заставляет забывать о себе – «выводит» из личности (соединяя с бесконечным).
Эдмон де Гонкур в своём дневнике, запись от 5 мая 1877 года, поражался необычным взглядам Тургенева: «Он уверяет, что любовь – чувство совершенно особой окраски, что Золя пойдет по ложному пути, если не признает эту особую окраску, отличающую любовь от всех других чувств. Он уверяет, что любовь оказывает на человека влияние, несравнимое с влиянием любого иного чувства, что всякий, кто по-настоящему влюблен, как бы полностью отрекается от себя. Тургенев говорит о совершенно необыкновенном ощущении наполненности сердца. Он говорит о глазах первой любимой им женщины как о чем-то совершенно нематериальном, неземном».