А Тургенев со своей стороны не мог понять материалистического взгляда на такое идеальное возвышенное чувство, как любовь, у французских писателей. Он рассказывал об этом соотечественникам: «Мои приятели-французы в недоумении спрашивали меня, как это русская женщина, весьма часто не будучи ни религиозной, ни суеверной, в то же время, по-видимому, остается целомудренной? У нас, французов, – говорят они, – женщина если не религиозна, то развратна; средины между религией и адюльтером у нее не бывает. У вас, русских, между тем как-то совмещаются и религиозный индифферентизм, и целомудрие. Неужто это происходит от отсутствия темперамента у вашей женщины? Но ведь есть же у нее темперамент на страстную преданность идее, самоотверженность, неуклонность в преследовании цели?»
Однако понимания его русской души Тургеневу все больше не хватало как в семействе Виардо, так и среди французских литераторов, и он стремился заполнить образовавшуюся пустоту обширными связями и встречами со своими соотечественниками. Тургенев подружился с русскими художниками, живущими в Париже, – Боголюбовым, Репиным, Перовым. Центральной фигурой этой художнической группы был внук Радищева Алексей Петрович Боголюбов, по инициативе которого в Париже было создано Общество взаимного вспомоществования русским художникам. Тургенев нередко посещал вечера по вторникам, которые устраивал А.П. Боголюбов.
Илья Репин вспоминал: «Тургенев любил повеселиться в холостой компании. В Латинском квартале был скромный ресторанчик, где обедали некогда, по преданию, Жорж Санд, Гейне и другие любимые знаменитости, а с нами: братья Вырубовы – химики, Поленов, П.В. Жуковский – сын поэта, Боголюбов и другие немногие. Обед стоил 20 франков. И тут, со всеми онерами: повар приносил рыбу, показывал хозяину, – Ив. Серг. Тургенев был им, – и все редкости обеда, как принято… Было очень весело… Хорошее вино – настоящее бордо! Ив. Сергеевич веселил всех. В нем просыпался студент. Огромный рост, седая прядь и веселые глаза… Звонкий голос и живая студенческая речь… Это так нас опьяняло!!»
Иван Сергеевич оправдывал свое добровольное изгнание, говоря себе, что жил во Франции не только ради собственного удовольствия, но, живя там, он был полезен и своей родной стране, и в то же время стране, которая приняла его. Действительно, Ковалевский подтверждал это: «Живя по личным причинам в Париже, он в то же время служил русским интересам. Мы называли его шутя «послом от русской интеллигенции». Не было русского или русской, сколько-нибудь прикосновенных к писательству, живописи или музыке, о которых так или иначе не хлопотал бы Тургенев. Он интересовался успехами русских учениц г-жи Виардо, вводил русских музыкантов в ее кружок, состоял секретарем парижского клуба русских художников, заботился о выставке их картин, рассылал в парижские редакции рекламы в их пользу, снабжал обращавшихся к нему личными рекомендациями, ссужал нуждающихся соотечественников деньгами, нередко без отдачи, хлопотал лично и чрез приятелей о своевременной высылке денег заграничным корреспондентам…» Именно он помог в трудную минуту жизни русскому ученому и путешественнику Н.Н. Миклухо-Маклаю, художнику-графику В.В. Матэ и другим выдающимся людям, как и многочисленным просителям. Он устанавливал постоянные пенсии, выдавал денежные ссуды, писал обращения к состоятельным соотечественникам – П.М. Третьякову, С.С. Полякову и др. Кто только не обращался к нему – учащаяся молодежь, политические эмигранты, ученые, художники, писатели.
По утрам от 10 до 1 часу дня в комнатах Тургенева на rue Douai, 50, в 3‐м этаже, были приемные часы. К нему подымались наверх люди самого разного толка – поклонники и поклонницы, начинающие литераторы и просители. Посетители проходили внизу через контроль – не очень легкий – г-жи Виардо. И насколько никто не боялся самого писателя, настолько осталась в памяти у русских седая дама в наколке, с черными, живыми и огромными глазами, суховато распоряжавшаяся внизу. Редко можно было застать Ивана Сергеевича одного, чаще всего можно было встретить одного или несколько человек за беседой о самых разнообразных предметах, начиная политикой и кончая веселыми анекдотами.
А.А. Будзианик, писательница: «Посетителей своих Тургенев принимал, по возможности не смешивая разнородные элементы, и больше в одиночку, причем был рыцарски любезен с дамой; с интеллигентным иностранцем солидно почтителен и мудр, с русским старался быть товарищески непритязателен; со сверстником по летам он был помещиком сороковых годов, веселый и скабрезный, с просителями бесконечно добр».
Мемуарист, скрывающийся под инициалами Н.М., опубликовал исключительно ценные и проницательные умозаключения относительно круга общения Тургенева: «Отчасти эта слабость к быстрым и обширным знакомствам с самыми разнообразными людьми объясняется скукой и не покидавшим никогда Ивана Сергеевича, подчас весьма тяжелым, сознанием своего одиночества, на которое он часто жаловался. Как ни близка была ему семья Виардо, но она не могла наполнить его личной жизни: так его отделяло от нее резкое различие умственных и нравственных интересов, общественных тенденций, идеалов, вкусов и забот – разница, которая, весьма вероятно, приводила часто к взаимному непониманию и некоторой друг другу чуждости. Это сквозило нередко в элегическом тоне речей Ивана Сергеевича о себе и своей личной жизни.
«Вам нельзя жаловаться, – говорил он иногда, – у вас есть свой теплый домашний угол, где вас вполне понимают, вам сочувствуют и разделяют все ваши идейные интересы, – угол, куда вы всегда можете укрыться от жизненных невзгод, отдохнуть и набраться сил для новой борьбы; мое положение несколько иное. У меня есть близкие друзья, люди, которых я люблю и которыми любим; но не все, что мне дорого и близко, также близко и интересно для них; не все, что волнует меня, одинаково волнует и их… Отсюда понятно, что наступают для меня довольно продолжительные периоды отчуждения и одиночества».
По-видимому, чувством одиночества объяснялось то, что «большой разборчивостью в выборе посетителей Иван Сергеевич не отличался и его нередко можно было застать за приятельской беседой с людьми весьма сомнительными. Этой безразборчивостью в выборе знакомства и подчас друзей он в значительной степени был обязан преобладанием в нем художественного и эстетического чувства, заставлявшего его иногда сразу облюбовать человека из-за одного красивого жеста, из-за удачного оборота фразы, из-за меткого эпитета, адресованного в чью-либо сторону. Облюбует – и возится с ним, как с детищем, до какой-нибудь крупной неприятности или пока кто-нибудь не откроет ему глаз и не представит облюбованного в настоящем свете».
Однако естественно, что эта масса знакомств, эта постоянная сутолока, эти деловые и приятельские отношения и беседы с людьми не могли доставить писателю полного личного удовлетворения. Он все-таки чувствовал себя одиноким в толпе, понимал, что среди этой массы народа мало людей, относившихся к нему вполне тепло и искренне; отсюда недовольство людьми, доходившее иногда до болезненной подозрительности и боязни, что молодежь относится к нему как к человеку хотя и хорошему, но не искреннему, отсталому, смотрящему на нее враждебно, что она видит в его последних произведениях брюзгливого старика, которому все представляется в мрачном виде. Отсюда его мрачные мысли о людской сухости и неблагодарности ко всему, что он посильно делает, так резко и несколько даже неприятно выразившиеся в его «Стихах в прозе», где на «Пиру Верховного Существа» в первый раз встречаются две незнакомки – Благодетельность и Благодарность, а в стихотворении «Услышать суд глупца» – такие горькие строки: «Есть удары, которые больнее бьют по самому сердцу… Человек сделал все, что мог; работал усиленно, любовно, честно… И чистые души гадливо отворачиваются от него, честные лица загораются негодованием при его имени. Ни ты нам не нужен, ни твой труд; ты оскверняешь наше жилище – ты нас не знаешь и не понимаешь. Ты наш враг. Что тогда делать этому человеку? Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться и даже не ждать более справедливой оценки…»
Внутренняя заброшенность, постоянное пребывание в чуждой его духовным интересам среде, отсутствие близкого прикосновения русской жизни и поддерживало в Тургеневе вечную потребность в знакомстве с русскими людьми, в которых, как и в нем, жил еще интерес к России, к ее судьбе, к русской жизни и литературе, с которыми он мог беседовать об этой близкой его сердцу жизни, как бы он сам ни расходился с этими людьми или многими из них во взглядах на вещи, симпатиях, стремлениях и даже воспитании. Все-таки эти люди составляли для него суррогат той русской среды, которой ему недоставало в Париже и в близости которой он, как крупный русский писатель и художник, чувствовал настоятельную умственную и нравственную необходимость.
Очень часто приходилось Ивану Сергеевичу возиться не с одной литературой, которая была близка его сердцу. «Одолевали его своими исканиями «бабочки», как он их называл, разного типа девицы и дамы. Застаешь, бывало, у него расфранченную и надушенную дамочку. Вертится она вокруг Тургенева, как мотылек вокруг свечки, и поминутно повторяет: «Иван Сергеевич, голубчик! Иван Сергеевич, так вы не забудете? Я на вас надеюсь, смотрите же!» и т. д.
Тургенев рассыпается в уверениях, видимо, стараясь скорее отделаться от назойливой посетительницы. Наконец барыня уходит.
– Ох, уж эти мне бабочки! И откуда они только слетаются сюда? Одной, видите ли, нужно, чтоб я познакомил ее с m-me Виардо, непременно познакомил; другая просит рекомендации на сцену, а голосу-то у нее всего на грош; у третьей – тиран муж, от которого нужно ее избавить; у четвертой есть должник, который не хочет платить и которого я должен усовестить. Просто беда.
Но на самом деле Ивану Сергеевичу нравилось это прибегание к его помощи и совету, и он с особенным вниманием и охотой выслушивал интимнейшие подробности личной жизни обращавшихся к нему лиц, входил в разбирательство запутанных вопросов, усовещал, подавал советы и хлопотал самым усердным образом» (Н.М).