Жизнь во Франции становится невыносимой. Катастрофа в Сербии не только не вызывает сострадания во французском обществе, но и выводит наружу «странный факт»: «Нас, русских (и славян), везде ненавидят и никакого другого чувства не питают».
Премьер-министр Англии Дизраэли тщательно готовил с помощью своих эмиссаров в Европе невиданный по своему размаху русофобский шабаш в буржуазной прессе. «Жить русскому за границей… невесело: невесело видеть, до какой степени все нас ненавидят, все, не исключая даже французов! Россия должна замкнуться в самое себя и не рассчитывать ни на какое внешнее сочувствие»; «Европа нас ненавидит – вся Европа без исключения; мы одни – и должны остаться одни».
Победоносный штурм Плевны, шипко-шейновское окружение турецкой армии и стремительное движение русских войск к столице Турции Стамбулу вызывают у Тургенева чувство гордости: «А в Турции совершаются чудеса! Здесь все рты разинули от последних наших побед, занятия Адрианополя и т. д. Дай бог заключить скорее почетный и прочный мир».
Во Франции Тургенев чувствовал себя все более неуютно. Он страдал, констатируя, что любимые им Франция, Германия и Англия были благосклонны к Турции. «Обиднее всего видеть, какой сладостный восторг наполняет души всех европейцев – всех без исключения – при виде наших неудач, – писал он Анненкову. – Даже французы… французы! радуются… а уж им-то бы следовало желать нам всяких успехов» (29 июня 1877 года). И вновь Стасюлевичу: «Живем мы, русские, здесь в таком же напряжении, как и вы там. Если мир скоро заключится – ну, ничего; если затянется – беда!! Не только англичане и немцы, французы начинают под собою землю грызть. Только и слышишь что: «Варвары! Нашествие варваров!» (14 февраля 1878 года). «Самое курьезное (психологически курьезное) во всем этом деле – ненависть и зависть, которую ощущают теперь в отношении к нам все французы без исключения».
Однако почетного мира России заключить не пришлось. Подписанный 19 февраля 1878 года Сан-Стефанский мирный договор между Россией и Турцией вызвал враждебную реакцию Англии, Германии и Австро-Венгрии, опасавшихся усиления влияния России на Ближнем Востоке и выхода её к Средиземному морю. Царское правительство приняло унизительные для победителей условия, продиктованные западными державами на Берлинском конгрессе. Блестящую речь против правительства, пошедшего на уступки, произнес в славянском комитете Иван Сергеевич Аксаков. Из-за этой речи власти закрыли Московский славянский комитет, а И.С. Аксакова сослали на несколько месяцев в село Варнавино Юрьевецкого уезда Владимирской губернии. Однако вскоре ему разрешили въезд в столицы: авторитет этого человека был слишком велик. Годы освободительной борьбы балканских славян принесли Аксакову славу и всемирную известность. Не случайно же многие болгарские избирательные комитеты выдвинули его кандидатуру на болгарский престол!
Тургенев, подобно И.С. Аксакову, отнесся к Берлинскому мирному договору 13 июня 1878 года отрицательно. Вмешательство западных держав вызывало у него, в отличие от космополитически настроенной части либералов, недовольство. «Вы знаете, какой я слабый «chauvin» (шовинист. – П.Р.) и славянофил, – писал он П.В. Анненкову, – но я сам начинаю желать, чтобы мы пошли к Константинополю – что ли!»
«А моя утлая ладья выброшена на чужой берег – и догнивает там в мире и тишине, – пишет Тургенев Фету. – Я сейчас упомянул о «мире и тишине», и точно: если дела будут идти по-прежнему, Франция под эгидой тиерогамбеттовской республики превратится в самую идиллическую страну в целом свете. Посмотришь: везде волнения, бури, бедствия, убийства – а здесь, как говорится, и ветерок не шелохнет. Деньжищев пропасть, ни одного социалистического журнала, благодать и благостыня».
В первый раз он ощутил свое одиночество, свое странное положение среди нации, симпатия которой была необходима ему. Что станет с ним, с тем, кто может жить лишь несколько месяцев подряд на одине, если Франция станет ненавидеть русских?
Третьей важной причиной было то, что у Тургенева возникло чувство, что Россия стала опять поворачиваться к нему лицом, и это относилось не только к революционной молодежи, которая перешла от обвинений к одобрению его творчества. На закате дней один за другим старые друзья начали протягивать руки, стали возвращаться прежние литературные привязанности…
Первым протянул руку дружбы М.Е. Салтыков-Щедрин. Когда во втором номере «Отечественных записок» за 1870 год Тургенев прочел продолжение «Истории одного города», он «хохотал до чихоты» и сообщал Анненкову: «Он нет, нет, да и заденет меня; но это ничего не значит: он прелестен». А в ответ на присланную книгу с дарственной надписью Салтыкова-Щедрина Тургенев отвечал: «Любезнейший Михаил Евграфович… Душевно благодарю Вас за память обо мне и за великое удовольствие, которое доставила мне Ваша книга: прочел я ее немедленно. Не говоря уже о прочих ее достоинствах, эта книга в своем роде драгоценный исторический материал, который ни одним нашим будущим бытописателем обойденным быть не должен. Под своей резко сатирической, иногда фантастической формой, своим злобным юмором напоминающей лучшие страницы Свифта, «История одного города» представляет самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиономии».
Между Тургеневым и Салтыковым началась оживленная переписка; Тургенев с истинным наслаждением читал все, что выходило из-под пера Щедрина. «Вы отмежевали себе в нашей словесности целую область, – писал он, – в которой Вы неоспоримый мастер и первый человек».
Во второй половине 1870‐х годов Тургенев часто встречался с Салтыковым то в Петербурге, то в Париже. Однажды в Буживале Соллогуб решил прочесть Тургеневу и Салтыкову комедию, в которой он ругал молодое поколение на чем свет стоит. «Салтыков взбесился, обругал его, – сообщал Тургенев, – да чуть с ног не свалился от волнения. Я думал, что с ним удар сделается… Он напомнил мне Белинского».
Читая «Благонамеренные речи», Тургенев специально выделил главу «Семейный суд». «Она так хороша, что невольно рождается мысль, отчего Салтыков вместо очерков не напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким наполнением?» – обращался Тургенев с вопросом к приятелю. И Салтыков-Щедрин прислушался к тургеневскому совету и написал роман «Господа Головлевы».
«Очень я люблю этого человека, – признавался Тургенев Анненкову, – как он ни вращает глазами и ни старается быть «букой». Он очень наивен и добр. И ругается от избытка этих двух качеств».
Герман Лопатин вспоминал об одной встрече и разговоре между Тургеневым и Щедриным в Париже: «Михаил Евграфович сердито кричал:
– Ну, что ваши Зола и Флобер? Что они дали?
– Они дали форму, – отвечал Тургенев.
– Форму… форму… а дальше что? – допытывался Щедрин. – Помогли они людям разобраться в каком-нибудь трудном вопросе? Выяснили ли они нам что-нибудь? Осветили тьму, нас окружающую? Нет, нет и нет.
Тогда Тургенев, беспомощно разводя руками, спросил Щедрина:
– Но куда же нам-то, Михаил Евграфович, беллетристам, после этого деваться?
– Помилуйте, Иван Сергеевич, я не о вас говорю, – возразил Щедрин, – вы в своих произведениях создали тип лишнего человека. А в нем ведь сама русская жизнь отразилась. Лишний человек – это наше больное место. Ведь он нас думать заставляет.
Надо вам заметить, что Тургенев до старости не потерял способности краснеть, как юноша. И тут он вспыхнул весь».
В беседах с молодежью Тургенев подчеркивал талант и общественное значение Салтыкова-Щедрина: «Знаете, что мне иногда кажется: что на его плечах вся наша литература теперь лежит. Конечно, есть и кроме него хорошие, даровитые люди, но держит литературу он. Вот на ком непростительный грех, что не пишет, вот кто мог быть теперь чрезвычайно полезен – Лев Толстой; но что же вы с ним поделаете: молчит и молчит, да мало еще этого – в мистицизм ударился. Такого художника, такого первоклассного таланта у нас никогда еще не было и нет. Меня, например, считают художником, но куда же я гожусь сравнительно с ним? Ему в теперешней европейской литературе нет равного!»
А в апреле 1878 года Тургенев неожиданно получил от Л.Н. Толстого письмо в предложением забыть все старые недоразумения и обиды. Вот как об этом рассказывал сын Толстого Сергей Львович: «1877 год был критическим годом в жизни моего отца. Он говаривал, что человеческое тело совершенно переменяется каждые семь лет, а что он совершенно переменился в 1877 году, когда ему минуло 7 × 7 = 49 лет. Тогда произошел перелом в его мировоззрении, описанный им в «Исповеди». Этому душевному кризису предшествовали тяжелые переживания – сознание тщеты жизни и страх смерти.
Новое религиозное отношение к жизни потребовало проверки себя и своих отношений к людям. Личных врагов, думается мне, у моего отца не было, но неприязненные отношения с Тургеневым его тяготили. Тогда он написал Тургеневу следующее примирительное письмо:
«Иван Сергеевич! В последнее время, вспоминая о моих с вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего.
Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, чем я был виноват перед вами.
Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как вы любили и мое писанье и меня. Может быть, и вы найдете такие же воспоминания обо мне, потому что было время, когда я искренно любил вас.
Искренно, если вы можете простить меня, предлагаю вам всю ту дружбу, на которую я способен. В наши годы есть одно только благо – любовные отношения с людьми. И я буду очень рад, если между нами они установятся».