Достоевский, Тургенев, Плещеев, Мельников, Бичурина…
Достоевский молча прохаживался вдоль комнаты, прихлебывая крепкий чай с лимоном. Тургенев старается казаться спокойным, но как-то неудачно подшучивает над хорошенькими делегатками, окружающими его. Мельников усердно закусывает, а Бичурина, придвинув к себе графинчик с коньяком, выпивает рюмку за рюмкой.
Тогда Мельников встает, подходит к ней, хлопает ее по плечу и говорит:
– Сократись, Аннушка! Помни, что ты на детском празднике.
– Да я только, чтобы согреться, – говорит она, встает из-за стола и идет в зал полюбоваться на этих «детей».
Первым читал Тургенев, величественный человек с красивой осанкой, с гривой седых волос над выразительным, умным лицом. Раздался его звучный голос. Читал Тургенев артистически – на разные голоса – и умел интонацией охарактеризовать каждое лицо. «Певцы» встали перед публикой как живые. По окончании гром аплодисментов и возгласы приветствовали Тургенева.
Когда все стихло, на эстраде появился маленький человек, бледного, болезненного вида, с мутными глазами, и начал слабым, едва слышным голосом чтение.
«Пропал бедный Достоевский!» – подумала я.
Но что случилось? Вдруг я услышала громкий голос и, выглянув на эстраду, увидела «Пророка»! Лицо Достоевского совершенно преобразилось. Глаза метали молнии, которые жгли сердца людей, а лицо блистало вдохновенной высшей силой!
По окончании чтения началось настоящее столпотворение. Публика кричала, стучала, ломала стулья и в бешеном сумасшествии вызывала: «Достоевский!»
Я не помню, кто подал мне пальто. Закрывшись им, я плакала от восторга! Как я дошла домой и кто меня провожал, решительно не помню. Уже позже узнала я, что провожал меня Иван Петрович. Это сильно сблизило нас.
Музыка, пение на этом вечере была только прелюдией пророческой речи Достоевского. Все время твердила я:
– Да, он зажег сердца людей на служение правде и истине!
Тут же я решила пойти к Достоевскому за советом относительно моих верований, что и исполнила впоследствии.
Должна сознаться, что подобного душевного подъема я никогда потом не испытывала».
Надо сказать, что на разночинную революционную молодежь внешний облик Тургенева, который был изысканно барским, производил неоднозначное и иногда неблагоприятное впечатление. Таким не был Достоевский. Это хорошо описал разночинец-революционер Н.Н. Златовратский в своих воспоминаниях:
«В начале 80‐го года, когда Тургенев снова прибыл в Петербург, он выразил желание ближе сойтись и познакомиться с «молодым поколением», на первый раз в лице редакции нового журнала, и протянуть друг другу руки в знак «примирения». В назначенный час я, в сопровождении товарища, двинулся на званый вечер в салон г. N. Признаться сказать, до такой степени большинство из нас, разночинских литераторов, было робко, дико, застенчиво, что одно только антре салона привело нас в полное смущение, а когда мы вошли в богатое большое зало, убранное тропическими растениями, когда увидали впереди стоявшее отдельно кресло, а вокруг него целый ряд стульев, уже наполовину занятых неизвестной нам публикой, как будто ожидавшей выхода на эстраду знаменитого певца или музыканта, мы смутились окончательно и сгрудились в сторонке около входной двери.
В публике говорили вполголоса, сам хозяин постоянно подходил к лестнице и смотрел вниз, чтобы не пропустить момент приезда гостя. Во всем чувствовалось что-то необыкновенно торжественное. Вдруг зазвенели по всем комнатам электрические звонки. Хозяин сорвался с места и бросился к лестнице, за ним поднялась хозяйка. Глаза всех напряженно обратились к дверям.
По лестнице поднималась величественная седая фигура Тургенева. Джентльмен с головы до ног, безукоризненно одетый, изящный и любезный, с свободно величавыми жестами, он, как истинный «король» литературы, широкими, твердыми шагами прошел к приготовленному для него месту. Публика заняла полукруг стульев вокруг него, и Тургенев, как воспитанный общественный человек, давно привыкший ко всевозможным салонам, тотчас, кажется, понял свою роль. Пока публика терялась, не зная, с чего начать разговор, он сразу взял все дело в свои опытные руки и начал свободно, оживленно и остроумно рассказывать о своей заграничной жизни, о встречах с разными особами; затем, мимоходом, упомянув о современных русских делах, выразил сожаление об «обоюдных крайностях» и наконец как-то совершенно неуловимо перешел к характеристике «народа», который, по его мнению, растет не по дням, а по часам, и мы не заметим, когда он будет совсем большой. Как иллюстрацию этой мысли, он бесподобно передал два эпизода из своей деревенской жизни».
Внешне были они полной противоположностью – высокий, красивый, цветущего облика Тургенев и тщедушный, бледный, болезненного вида Достоевский. По воспоминаниям Штакеншнейдер, Тургенев иногда мог быть «мастером высокомерия». Он отнюдь не грубил, «но самым молчанием способен был довести человека до желания провалиться сквозь землю». Мемуаристка приводит случай, когда на вечере у Я.П. Полонского, в присутствии «развитых» молодых людей, Тургенев весь вечер изводил некоего богача-железнодорожника «надменностью и брезгливостью», чтобы «показаться» перед молодёжью. Как выяснилось, в Париже, «где нет «развитых» молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника. Таких тонкостей в обращении, – добавляет Штакеншнейдер, – что в одном месте надо с человеком обращаться так, а в другом иначе и одного можно обрывать, а другого нельзя, Достоевский совсем не знал».
46. Пушкинские торжества
Открытие памятника Пушкину в Москве состоялось 6 июня 1880 года. Его устроители организовали большие торжества, которые носили характер широкой литературно-общественной демонстрации, почему и речи, произнесенные по поводу этого события, стали программными и вызвали многочисленные отражения в печати. Первоначально открытие памятника было приурочено к годовщине со дня рождения Пушкина – 26 мая. Однако в связи со смертью императрицы Марии Александровны, последовавшей 22 мая, торжество было отложено до 6 июня.
О значении этого праздника писала газета «Голос» (8 июня 1880 года): «Народное торжество, чествование памяти величайшего из русских поэтов поглотило внимание всей интеллигентной России. Перед ним стушевались все наши обыденные интересы и заботы. Имя Пушкина поистине послужило цементом, связавшим нас в одно дружное общество. Обе столицы охвачены общим чувством гражданского долга воздать честь, достойную заслуг поэта перед его отчизною и народом. Москва, где родился Пушкин и слышалась его первая речь, и Петербург, где эта речь окрепла в мощный голос певца славы и где оборвалась навеки, одинаково проявили небывалое еще на Руси национальное единение в чествовании павшего в бою за развитие мысли и проповедь правды. …Всей Руси языки и народы принесли ему дань вечной славы, даже иностранцы как будто признали Пушкина своим. Это понятно. Гений есть общее достояние, и в поклонении ему все народы родственны. Пушкин же, по своему гению, был собственностью не одной России, но всей Европы. Страдальческая кончина Пушкина служит нам уроком, какой конец ожидает всякое чистое вдохновение при сонной апатии равнодушного общества».
Памятник Пушкину был выстроен на пожертвования населения. Для этой благородной цели со всей России собрали около 80 тысяч рублей. На праздновании присутствовали дети Пушкина— Наталья Александровна, Мария Александровна, Александр Александрович и Григорий Александрович. Руководителями и распорядителями празднеств были общественные деятели и такие организации, как Общество любителей российской словесности и Московский университет. Непосредственными создателями памятника были русские люди: ваятель академик Опекушин, строитель академик Богомолов и мастер каменного дела Баринов. Со всех концов России прибыло на празднество сто шесть делегаций.
Приехав из Петербурга в Москву 18 апреля, Тургенев сразу включился в работу комитета по организации Пушкинского празднества, образованного Обществом любителей российской словесности. Он несколько раз самолично присутствовал в комитете общества, помогал своими советами, писал в разные концы Европы, приглашая своих товарищей по перу отозваться на первый российский общественно-литературный праздник. В ответ на это воззвание получены были письма и телеграммы от Виктора Гюго, Теннисона, Флобера и целого ряда других заграничных писателей.
29 апреля Тургенев писал M.M. Стасюлевичу: «На меня навалили трудную работу: написать небольшую брошюру о значении Пушкина, которую будут раздавать бесплатно: эту-то брошюру я прочту в виде речи на заседании Общества любителей словесности, которое будет иметь место накануне праздника открытия…» На другой день после этого письма Тургенев выехал в Спасское. По дороге он остановился на два дня в Ясной Поляне у Л.Н. Толстого, а уже 4 мая приехал в Спасское и тотчас принялся за работу над речью о Пушкине. Но в самый разгар работы узнал из журналов о смерти Флобера. Эта новость настолько потрясла его, что на несколько часов лишила желания писать. «Удар обрушился на меня самым жестоким образом, – написал он Золя. – Мне нечего говорить вам о своем горе: Флобер был одним из тех людей, кого я любил больше всего на свете. Ушел не только великий талант, но и необыкновенный человек, объединявший вокруг себя нас всех» (11 мая 1880 года). Написал он и племяннице Флобера Каролине Команвиль: «Смерть вашего дядюшки была одной из самых больших печалей, какие я испытал в жизни, и я не могу свыкнуться с мыслью, что больше не увижу его… Это такая скорбь, в которой не хочешь утешиться» (15 мая 1880 года).
Однако писатель взял себя в руки, и работа над речью пошла, и даже скорее, чем предполагал Тургенев. К концу речи заметил Тургенев, что ее характер изменился коренным образом. «Так как, – писал он 7 мая Стасюлевичу, – она (речь о Пушкине) вышла уже вовсе не для народа… а для людей культурных, то я написал Юрьеву (президенту Общества любителей р