<оссийской> словесности), что я не согласен ни печатать ее отдельно, ни раздавать бесплатно». С.А. Юрьеву он в тот же день пояснял свой отказ от брошюры для народа и бесплатной ее раздачи тем, что подготовленную им речь «литератор и культурный человек написал для своих же собратьев». По всей вероятности, Тургенев, у которого деньги всегда «утекали между пальцами» и потому вечно в них нуждавшийся, не упускал возможности подзаработать.
13 мая «переписанная и выправленная» речь была отправлена на отзыв редактору «Вестника Европы» другу Стасюлевичу. Еще до этого Тургенев писал ему: «Дело в том, что штука вышла длинная и я в чтении 25‐го мая чуть не на целую треть ее сокращу. Места, которые впервые появятся в «Вестнике Европы», я обвел карандашом. Так как я на такие отвлеченности мастер средственный, то даю Вам право, в случае нужды, делать надлежащие поправки. Будьте так добры, засядьте за это вместе с А.Н. Пыпиным – а если бы Анненков к тому времени подъехал – то это было бы совсем чудесно – и такому триумвирату я бы вручил свою голову, не только свое писание».
Такое же поручение о написании речи по случаю пушкинского юбилея получил от Общества любителей российской словесности и Федор Михайлович Достоевский.
День открытия памятника 6 июня 1880 года был днем народного торжества. Вся Тверская площадь была заполнена народом. «Окна и крыши домов усеяны были людьми», – пишет очевидец. На площади и улицах «помещались массы народа». «Звон колоколов, стройное пенье, площадь, покрытая разнообразными массами всякого люда, начиная от воспитанников учебных заведений, знамена, венки, перевитые лентами, и, наконец, эта чудная статуя – все это представляло невообразимо очаровательное зрелище». Наконец спала пелена, и как живой предстал Пушкин. В первую минуту все замерли, потом грянуло громкое «ура». Действительно, редко кому суждено испытать такие минуты! А перекатное «ура! все гремело на площади». В это же время началось возложение венков. Часть пьедестала и все подножие вокруг памятника были покрыты массою венков.
Воспоминания А. Кони об открытии памятника: «С утра Москва приняла праздничный вид, и у памятника, закутанного пеленой, собрались многочисленные депутации с венками и хоругвями трех цветов: белого, красного и синего – для правительственных учреждений, ученых и литературных обществ и редакций. Ко времени окончания литургии в Страстном монастыре яркие лучи солнца прорезали облачное небо, и когда из монастырских ворот показалась официальная процессия, колокольный звон слился с звуками оркестра, исполнявшего коронационный марш Мендельсона. На эстраду взошел принц Ольденбургский со свитком акта о передаче памятника городу. Наступила минута торжественного молчания: городской голова махнул свитком, пелена развернулась и упала, и, под восторженные крики «ура» и пение хоров, запевших «Славься» Глинки, предстала фигура Пушкина с задумчиво склоненной над толпою головой. Казалось, что в эту минуту великий поэт простил русскому обществу его старую вину перед собой и временное забвение. У многих на глазах заблистали слезы… Хоругви задвигались, поочередно склоняясь перед памятником, и у подножия его стала быстро расти гора венков.
Через час, в обширной актовой зале университета, наполненной так, что яблоку негде было упасть, состоялось торжественное заседание. На кафедру взошел ректор университета Н.С. Тихонравов и с обычным легким косноязычием объявил, что университет, по случаю великого праздника русского просвещения, избрал в свои почетные члены председателя комиссии по сооружению памятника академика Якова Карловича Грота и Павла Васильевича Анненкова, так много содействовавшего распространению и критической разработке творений Пушкина. Единодушные рукоплескания приветствовали эти заявления. «Затем, – сказал Тихонравов, – университет счел своим долгом просить принять это почетное звание нашего знаме…», но ему не дали договорить. Точно электрическая искра пробежала по зале, возбудив во всех одно и то же представление и заставив в сердце каждого прозвучать одно и то же имя. Неописуемый взрыв рукоплесканий и приветственных криков внезапно возник в обширном зале и бурными волнами стал носиться по ней. Тургенев встал, растерянно улыбаясь и низко наклоняя свою седую голову с падающею на лоб прядью волос. К нему теснились, жали ему руки, кричали ему ласковые слова, и когда до него наконец добрался министр народного просвещения Сабуров и обнял его, утихавший было шум поднялся с новой силой. В лице своих лучших представителей русское мыслящее общество как бы венчало в нем достойнейшего из современных ему преемников Пушкина. Лишь появившийся на кафедре Ключевский, начавший свою замечательную речь о героях произведений Пушкина, заставил утихнуть общее восторженное волнение».
И наконец, 7 и 8 июня 1880 года состоялось главное событие – двухдневное торжественное заседание Общества любителей российской словесности, посвященное памяти Пушкина, где собралась многочисленная публика. Самыми значимыми событиями этих двух дней стали речи Тургенева и Достоевского о значении Пушкина в отечественной и мировой литературе. Ожидалось, что главным живым героем праздника, его триумфатором станет И.С. Тургенев, которого многие считали достойнейшим современным преемником великого Пушкина.
7 июня в Дворянском собрании Тургенев взял слово перед аудиторией, которая в большинстве своем была благосклонна к нему. Устремив взгляды на этого гиганта, элегантного, высокого, приглашенные ожидали, что, чествуя Пушкина, он вызовет патриотический восторг. Однако его речь была очень спокойной. Он восхищался Пушкиным, но все-таки не признал за ним величины всемирного масштаба, не мог поставить его в одном ряду с Шекспиром, Сервантесом, Гёте… Ведь он был всегда и во всем убежденным западником. Тургенев ограничился тем, что охарактеризовал в своей речи Пушкина как художника, отметил редкие особенности его таланта, между прочим способность «брать быка за рога», как говорили древние греки, то есть сразу, без подготовки, приступать к главной литературной теме. Не ставя Пушкина в один ряд с Гёте, он в то же время находил в его произведениях многое, достойное войти в литературную сокровищницу всего человечества.
Тургенев сказал: «…Кто знает? – быть может, явится новый, еще неведомый избранник, который превзойдет своего учителя и заслужит вполне название национально-всемирного поэта, которое мы не решаемся дать Пушкину, хоть и не дерзаем его отнять у него. Как бы то ни было, заслуги Пушкина перед Россией велики и достойны народной признательности. Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни. Он первый, наконец, водрузил могучей рукою знамя поэзии глубоко в русскую землю; и если пыль поднявшейся после него битвы затемнила на время это светлое знамя, то теперь, когда эта пыль начинает опадать, снова засиял в вышине водруженный им победоносный стяг. Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек…»
Его умеренные слова разочаровали немного публику, однако это не помешало ему быть встреченным горячими аплодисментами. Этот незаслуженный успех больно уколол Достоевского. Пушкинские торжества все больше и больше превращались в дуэль двух идей, двух людей. С одной стороны, европейца – образованного, приобщенного к культуре, либерала и скептика; с другой – безраздельно русского, страстного патриота, мечтателя.
На следующее утро 8 июня настал черед Достоевского обратиться с речью к толпе. Он встал перед нею – тщедушный, бледный, взлохмаченный, нервно размахивал руками, говорил срывающимся голосом. Начал свою речь Достоевский словами: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое». И с первых его слов зал был покорен.
Взволнованно, убежденно он утверждал, что Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом. Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего. Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе.
Он первый дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные. Свидетельствуют о том типы Татьяны, женщины совершенно русской, уберегшей себя от наносной лжи, типы исторические, как, например, Инок и другие в «Борисе Годунове», типы бытовые, как в «Капитанской дочке» и во множестве других образов, мелькающих в его стихотворениях, в рассказах, в записках, даже в «Истории Пугачевского бунта».
Пушкин был воплощением национального «гения» и был способен воплотить в себе гений чужого народа. Да, в Европе были величайшие художественные мировые гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но ни у кого из них не видим мы этой способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело, а именно в изумляющей полноте перевоплощения. Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности художника. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее начиная с петровской реформы не раз.