В то время как Тургенев писал возмущенные письма Полонскому, в Петербурге умирал Достоевский. 28 января 1881 года Достоевского не стало. Смерть великого соперника отозвалась в сердце Тургенева сложным чувством реванша и грусти. Тургенев не любил в Достоевском ни человека, ни писателя, а романы его наводили на него скуку. Его пророческие взгляды казались ему пагубными. Он не понимал, почему хаотичное, безумное, далекое от настоящего искусства творчество Достоевского затрагивало чувства русской публики, но вынужден был это признать. Оно было противоположно его собственному творчеству, исполненному лирики, тонких нюансов и ностальгии. Но против его желания мир Достоевского, философия Достоевского уже существовали, и с этим приходилось считаться. Скрепя сердце он согласился написать для «Вестника Европы» некролог на смерть собрата, которого ненавидел и равно на смерть умершего несколькими днями ранее писателя Писемского. Однако рука у него не поворачивалась написать несколько хвалебных слов в адрес своего умершего соперника, и он вскоре от этого неприятного поручения отказался.
1 марта 1881 года во Францию пришло трагическое известие об убийстве царя Александра II, который был разорван бомбой в то время, когда возвращался со смотра в Михайловском манеже. Убийство государя, освободившего крепостных и обещавшего конституцию России, было в глазах Тургенева равнозначно смертельному удару, нанесенному всем либералам. Террористы, убившие императора прямо на улице, были, по его мнению, страшными, безответственными чудовищами, действия которых не мог одобрить ни один разумный человек. Убив самого щедрого из царствовавших в России монархов, они вредили делу революции и заставляли власти усилить репрессии против поборников перемен. «Если и против нового царя вздумают делать попытки, – писал Тургенев Анненкову, – тогда уж точно – как говорится: завязамши глаза, да беги на край света – пока мужицкая петля не затянула твоей цивилизованной глотки» (6 марта 1881 года).
И все-таки в конце апреля 1881 года Тургенев опять едет в Россию. По пути в Спасское он, как обычно, на несколько дней задерживается в Петербурге и останавливается в меблированных комнатах на Малой Морской улице. Здесь с ним случился очередной тяжелый приступ подагры.
Лидия Филипповна Нелидова оставила воспоминания о встрече в гостинице и откровенном разговоре с Тургеневым, который хотелось бы здесь привести:
«Он лежал в постели, к нему ездили доктора… Из раскрытых дверей маленькой передней я увидела старинный диван и на нем лежащего большого человека с знакомой седой прекрасной головой, которая резко выделилась на темной обивке дивана, когда он навстречу нам приподнялся.
Тургенев был мрачен. Он, видимо, страдал… Нам удалось придумать для него новую позу на диване, с подушкой за спиной; для ноги придвинут был мягкий стул, и в новом положении боль понемногу стала утихать…
Вместе с девушкой возвратившийся Топоров передвинул по-другому мебель в комнате. Я не могу теперь вспомнить, по какой причине, но не было ламп, и мы зажгли свечи в канделябрах на камине и на столе… Иван Сергеевич в темной, мягкой куртке, с пледом на ногах, с огромной подушкой в чистой наволочке под рукой, радуясь затихшей боли, благосклонно смотрел на нашу возню и давал также и свои указания.
– Пыльные занавески, – повторил он, улыбаясь. – Пыль, мне кажется, так же свойственна занавескам, как роса траве. И как это вы могли заметить! А я вот неделю жил и не замечал. И мои в Париже, наверное, не заметили бы… Мои дамы… вы знаете, я ведь в Париже живу не один. Вокруг меня целая семья, с которой я прожил уже более тридцати лет, семья Виардо.
Подали самовар… За чаем я узнала, что семейство госпожи Виардо состояло из мужа, сына и трех дочерей. Старшую из дочерей, Луизу, я встречала раньше за границей, но к ней именно Иван Сергеевич относился холодно и почти о ней не упоминал. Зато о самой госпоже Виардо и двух ее других дочерях он говорил не иначе как с восторженной нежностью и преданностью.
– Слава – да… знаменитость – да, любимая деятельность… – задумчиво говорил Тургенев, поворачивая в руках старенькую черную табакерку с облезшим лаком. – У меня, разумеется, совершенно отдельное помещение в Париже… Бывают дни, когда я готов был бы отдать всю свою знаменитость за то, чтобы вернуться в свои пустые комнаты и наверное застать там кого-нибудь, кто сейчас бы заметил и спохватился, что меня нет, что я опаздываю, не возвращаюсь вовремя. Но я могу пропасть на день, на два, и этого не заметит никто. Подумают, что я отозван куда-нибудь. Жизнь бойко течет в Париже…»
Л.Ф. Нелидова продолжала свой рассказ: «Помню, как-то вечером пришел навестить его Яков Петрович Полонский, сам на этот раз также совсем больной. У него болели зубы, и голова была завязана голубой вязаной шелковой косынкой с длинной бахромой. Эта бахрома, перепутавшись с волосами и бородой, придавала необыкновенно забавный вид его больному лицу, так что, несмотря на все сочувствие, трудно было удержаться от улыбки.
Но Тургенев не улыбался. Он смотрел с серьезным и грустным видом и сказал:
– Вы смеетесь, а знаете ли, что я думаю? Я думаю, что вот эта косынка – женская косынка. И она дана и завязана была любящей рукой. Счастлив тот, подле кого есть такая рука. Не всякому отпущено это счастье судьбой.
– Человек своими руками творит свое счастье, – глубокомысленно заметил Топоров.
– Не всегда и не всякими руками можно это сделать, – улыбаясь, сказал Тургенев.
Я знала, что он обращал особенное внимание на форму и красоту рук. Оказалось, что имеет значение также и длина большого пальца на руке. По его наблюдениям длинный палец был верным признаком силы характера. И говоря это, он добродушно показал свою большую, немного пухлую руку с действительно необыкновенно коротким большим пальцем».
Почти все, кто оставил воспоминания о жизни русского писателя, говорили о свойственной ему противоречивости и раздвоенности: он был бесконечно предан семейству Виардо, но в то же время жаловался на тяжкое чувство одиночества. Свое «рабство» он всегда нес покорно, но не безропотно. Бессильные и часто горькие жалобы вырывались у него по самым разнообразным поводам.
Оправившись от подагры, Тургенев едет в Спасское-Лутовиново, где проводит лето 1881 года вместе с семьей Якова Полонского. И тут он опять оказывается в своем привычном положении – «на краешке чужого гнезда», но теперь рядом с семьей своего друга Полонского.
События последних лет развивались совсем не в пользу тургеневских благодушных надежд на объединение и сотрудничество всех прогрессивных сил, которые он высказывал в выступлениях перед молодежью в 1879 году. Испугался и ужаснулся Тургенев лишь тогда, когда революционная молодежь перешла в своих «безобразиях» от покушений на видных сановников и политиков к убийству царя. Как вспоминал Полонский, «…Тургенев нимало не сочувствовал терроризму. Он постарался даже оттенить свое отношение к событию 1 марта 1881 года личным присутствием на панихиде по убитому царю. Когда крестьяне села Спасского обратились к нему с просьбой о денежной помощи на открытие часовни в память Александра II, он не отказал им в их ходатайстве».
Склонность крестьян к бунту остро чувствовалась в начале 1880‐х. Как-то в Спасском мужики пригнали к Тургеневу в сад целый табун лошадей. Тургеневу было это не особенно приятно, и он попытался возражать, но вот что из этого получилось: «Велел я садовнику и сторожу табун этот выгнать, и что же, ты думаешь, отвечали мужики? – Попробуй кто-нибудь выгнать – мы за это и морду свернем! Вот ты тут и действуй!» – расставив руки, произнес Тургенев. Большим разочарованием для ярого борца и противника крепостного права стало то, что после его отмены крестьяне в Спасском хотя и имели по 31/2 десятины на душу надела, но нередко и в урожайные годы зимой голодали. И происходило это за счет пьянства и бесхозяйственности.
В 1880 году Иван Сергеевич подарил своим крестьянам на поправку изб две десятины строевого леса и был очень огорчен, когда в 1881 году узнал, что вырубленный лес мужики продали, а деньги пропили. Но многое объяснялось тем, что Иван Сергеевич жил далеко, во Франции, и чувствовали мужики, что настоящего хозяина рядом не было.
Полонский рассказывал об ужасном положении с медицинской помощью в заброшенном хозяином Спасском: в пустой избе могла одиноко лежать умирающая от горячки женщина. А в то же время совсем недалеко, в селе Сергиеве, для крестьянина была и больница, и кровати с кисейными от мух занавесками. И даже сама княгиня Гагарина ухаживала за больными и перевязывала раны их… Просто оазис! Однако Спасское-Лутовиново после смерти матери Тургенева Варвары Петровны уже не принадлежало к числу таких оазисов – вот что ясно понял Яков Полонский после летнего отдыха в Спасском.
Он оставил подробные воспоминания о совместном пребывании с Тургеневым в Спасском-Лутовинове в 1881 году:
«Были дни, когда мы все так друг друга смешили и так хохотали, что Тургенев раз, шутя, сказал: мы точно оба сумасшедшие, и дом мой – дом сумасшедших.
Письмо из Парижа несколько его потревожило (признаться, потревожило и нас). М-me Виардо писала ему, что ее в нос укусила муха, что нос ее распух и что она ходит перевязавши платком лицо. В письме она прислала и рисунок пером, изображающий профиль с перевязанным носом.
– Если это ядовитая муха и заразила кровь, то это опасно… Я должен ехать во Францию, – проговорил Тургенев.
– Все бросить: и твое Спасское, и нас, и твои занятия и ехать?!
– Все бросить… и ехать!
Началось перебрасывание телеграмм из Спасского в Буживаль, из Буживаля в Спасское.
Слава богу, ехать оказалось ненужным: опухоль носа стала проходить и не предвиделось никакой опасности…»
В Спасском Тургенева навестил граф Лев Толстой, а позднее и актриса Мария Савина. Приезд Марии Савиной стал большой радостью для Ивана Сергеевича. Часто сидели они в его кабинете и вели увлекательные разговоры на разные темы. Тургенев внушил Савиной мысль писать мемуары и преподнёс в подарок линованную, в синем переплёте тетрадь с замочком. Мария Гавриловна бережно хранила подарок писателя и через несколько лет внесла туда воспоминания о нём. Написала она и мемуары о своей жизни под названием «Горести и скитания». В Спасском Иван Сергеевич и Мария Гавриловна гуляли по старому парку, чтобы послушать «ночные голоса», катались в лодке. Тургенев читал гостье новую романтическую повесть «Песнь торжествующей любви», которая не была ещё опубликована.