Можно представить себе задумчивость, которая охватила русских дипломатов при чтении этого не просто туманного, но дивного по содержанию правительственного документа. Кто такой «Безымянный», что за «штатский резон» и для чего неизвестному, где-то промотавшемуся подпоручику, впавшему в фанатизм, нужно было освобождать загадочного узника по фамилии Безымянный? Ну хотя бы сказали правду собственным дипломатам – но нет, вот придут местные газеты, и посланники России узнают из них, что подпоручик Мирович в ночь с 4 на 5 июля сего года пытался освободить находившегося в заточении экс-императора Ивана Антоновича и при этом офицеры охраны убили узника, а Мирович и солдаты, пошедшие за ним, были арестованы. После этого дипломатам станет ясно, что нужно смело врать тогдашней мировой общественности, что ничего подобного никогда не было. Да им не привыкать – не в первый и не в последний раз!
Власьев и Чекин, как и обещал им Панин, были щедро вознаграждены. Власьева произвели в премьер-майоры, Чекина в секунд-майоры, и обоих уволили в отставку с премией по семи тысяч рублей. Примечательно, что премию им передал через Веймарна сам Панин. Конечно, с них взяли подписку «все то хранить и содержать в такой тайности и секрете, как доныне нами во все время бытия нашего при вверенной нам комиссии содержано было».[548] Полученных денег отставникам показалось мало, и в 1766 году они вновь обратились к Панину с челобитной о повышении им содержания. В своей просьбе они были удовольствованы, но их заставили подписать новую расписку, в которой они обещали «под лишением в противном случае чести и живота, что от нынешнего времени более к содержанию нашему ничем утруждать Ея императорское величество по смерть нашу не будем».[549] В общем, мавр сделал свое дело…
После захвата Мировича Панин распорядился о захоронении убитого узника. Он хладнокровно и деловито писал коменданту крепости Бередникову: «Мертвое тело безумного арестанта, по поводу которого произошло возмущение, имеете вы сего же числа в ночь с городским священником в крепости вашей предать земле, в церкви или в каком другом месте, где б не было солнечного зноя и теплоты (по-видимому, это делалось для большего сохранения тела или для предъявления кому-либо, или для перевозки. – Е. А.). Нести же его в самой тишине несколькими из тех солдат, которые были у него на карауле, дабы как оставляемое пред глазами простых и в движение приведенных людей тело, так и с излишними обрядами пред ним оного не могло их вновь встревожить и подвергнуть каким-либо злоключениям».[550] Тело Ивана Антоновича тайно захоронили в неизвестном ныне «особенном месте» в самой крепости – возможно, возле когда-то стоявшей посреди двора церкви. Так он и лежит где-то под нашими ногами, когда мы гуляем по двору Шлиссельбургской крепости, несчастнейший из людей, истинный невинный мученик, который жил и умер, так и не узнав, во имя чего Бог дал ему эту убогую жизнь и страшную смерть в 23 года…
Глава одиннадцатаяХолмогорские узники
Конечно, «проблема Ивана Антоновича» была решена, но не вся: «Известная комиссия в Холмогорах» – так назывались в официальных документах узники архиерейского дома – продолжала «работать». Семья принца Антона Ульриха (он сам, две дочери и два сына) по-прежнему жила там. Дом стоял на берегу Двины, которая чуть-чуть виднелась из одного окна, был обнесен высоким забором, замыкавшим большой двор с прудом, огородом, баней и каретным сараем. В нем три десятилетия стояли без движения кареты и возки, на которых некогда привезли Анну Леопольдовну и ее семейство. На взгляд свежего человека, жили арестанты в тесных, грязных комнатах, заставленных ветхой, убогой мебелью, с дымящими, разваливающимися печами.[551] Когда в 1765 году к ним приехал архангельский губернатор Е. А. Головцын, то арестанты жаловались, что у них совсем развалилась баня и они три года не мылись. Они во всем нуждались – в новой одежде, белье, пряжках для башмаков.[552] Мужчины жили в одной комнате, а женщины – в другой, и «из покоя в покой – одни двери, покои старинные, малые и тесные». Другие помещения в доме и строения во дворе были заполнены солдатами, многочисленной прислугой принца и его детей.
Живя годами, десятилетиями вместе, под одной крышей (караул не менялся двенадцать лет), эти люди ссорились, мирились, влюблялись, доносили друг на друга. Скандалы следовали один за другим: то Антон Ульрих поссорился с Биной (Якобиной Менгден – сестрой Юлии, которой, в отличие от последней, разрешили ехать в Холмогоры), то солдат поймали на воровстве, а офицеров – на амурах с кормилицами. Комендант и его подчиненные безбожно пьянствовали и нещадно обворовывали Антона Ульриха и его близких, а вечно пьяный повар готовил им какое-то несъедобное варево. С годами охранники забывали о дисциплине, ходили в расхристанном виде. Постепенно, вместе с Антоном Ульрихом, они становились дряхлыми стариками, каждый со своими причудами.
Несколько лет тянулись скандальные истории, связанные с эксцентричной фрейлиной Анны Леопольдовны Биной Менгден. Выяснилось, что у нее появился любовник – приезжавший из Холмогор доктор, и в сентябре 1749 года она родила от него ребенка «мужеска пола», за что ее заперли в отдельной комнате, где она буянила, ругалась и дралась с приходившими к ней офицерами. Принц, как и всегда, был тих и кроток. С годами он растолстел, обрюзг, его стали одолевать болезни. После смерти жены он стал жить со служанками, и считалось, что в Холмогорах было немало его незаконных детей, которые, подрастая, становились прислугой Брауншвейгской семьи. Изредка принц писал императрице Елизавете письма: благодарил за присланные бутылки венгерского или еще за какую-нибудь милостыню-передачу. Особенно он бедствовал без кофе, который был ему необходим ежедневно. В своих письмах императрице Елизавете Петровне, а потом Петру III, Екатерине II он проявлял подчеркнутую, даже подобострастную верноподданность, называл себя «коленопреклоненным ничтожеством», «ничтожной пылью и прахом», «несчастным червем», обращавшимся с «униженными и несчастными строками» просьбы к царственной особе. Ни разу он не просил об освобождении, вероятно, понимая, что это нереально. Осенью 1761 года Антон Ульрих написал письмо императрице Елизавете, просил ее «дозволить моим детям учиться читать и писать для того, чтоб им самим быть в состоянии коленопреклоненно обращаться к Вашему императорскому величеству и вместе с со мной до конца нашей жизни молить Бога за здравие и благополучие Вашего величества и вашего семейства».[553] Императрица в ответ, как всегда, безмолствовала. После вступления на трон Екатерины II Антон Ульрих с той же нижайшей просьбой обратился и к ней. Новая государыня в августе 1762 года благосклонно ответила на письмо принца, выразила ему свое участие, но освободить не обещала, дипломатично написав: «Избавление ваше соединено с некоторыми трудностями, которые вашему благоразумию понятны быть могут». Не обещала она помочь и в обучении принцев и принцесс. Вскоре Екатерина II послала в Холмогоры генерала А. И. Бибикова, которому поручалось составить доклад об обстановке в узилище и дать характеристики его обитателям. Бибиков от имени императрицы предложил принцу покинуть Россию для возвращения его в Германию. Но тот отказался от великодушного предложения государыни.
Датский дипломат писал, что принц, «привыкший к своему заточению, больной и упавший духом, отказался от предложенной ему свободы». Это неточно – принц не хотел свободы для себя одного, он хотел уехать вместе с детьми. Но эти условия не устраивали уже Екатерину. В инструкции Бибикову было сказано, что «мы его намерены теперь освободить и выпустить в его отечество с благопристойностию», а детей его «для тех же государственных резонов, которые он по благоразумию своему понимать сам может, до тех пор освободить не можем, пока дела наши государственные не укрепятся в том порядке, в котором они к благополучию нашей империи новое положение теперь приняли». Из этого текста видны причины милосердия и одновременно жестокости государыни. Принц Антон Ульрих не представлял собой никакой угрозы для ее власти, в отличие от его детей, особенно принцев. Пока императрица не укрепилась у власти, они формально – в силу завещания императрицы Анны Иоанновны – оставались претендентами на трон, следуя в династическом порядке за своим старшим братом Иваном. Естественно, сами по себе они и не смогли бы воспользоваться своим весьма эфемерным правом, но императрица не могла не считаться с мнением общества, которое не забывало «Иванушку» и его братьев. Чуть позже агентами и доносчиками были записаны суждения самых разных людей, считавших, что существовавший наверху династический «непорядок» можно легко устранить, выдав императрицу замуж или за Ивана Антоновича, или за одного из «Иванушкиных братьев» – все же царская кровь, не чета низкопородному Григорию Орлову, как известно, мечтавшему о законном браке с императрицей. Вообще, всё, что было связано с «холмогорской комиссией», вызывало болезненную реакцию императрицы как старая, незажившая рана. Ситуация казалась ей безвыходной: и держать невинных людей в заточении ей было жалко, и отпустить, учитывая политические нюансы их статуса, невозможно. Императрица без энтузиазма восприняла доклад Бибикова о его поездке в Холмогоры, в котором он с симпатией и сочувствием писал о принцах и принцессах, которые, оказывается, за долгие годы неволи не утратили человеческого облика, были воспитанны, добросердечны и дружны. И хотя императрица так и не дала разрешения на обучение принцев и принцесс (это не входило в планы государыни и, кроме того, означало бы, что в Холмогоры придется посылать учителей), они были грамотны. В 1773 году принцесса Елизавета собственноручно написала императрице хорошим стилем и почерком, хотя и с ошибками, три письма, в которых умоляла государыню дать им «хотя малое освобождение из заклучения (так!), в коем кроме отца рожденные содержимся».