– Круто, – только и сказал мой друг, и я с ним полностью согласился.
В последнее время Кощей снова стал немногословным. И вообще очень изменился, словно и не было никогда того бешеного боксёра. Теперь у него появилась цель – вернуться на ринг. Спокойным он стал, как пирамида Хеопса, не зыркает по сторонам и не сплёвывает.
После уроков мы встретились у калитки и пошли к Петру.
– Постой, я сейчас, – сказал Лёха, когда мы проходили мимо «Кулинарии». – Нехорошо к больному с пустыми руками…
Через несколько минут он вернулся с большим пакетом, на котором был изображён весёлый пончик с глазками, ручками, ножками и кричалкой: «Съешь меня, пока я горячий!»
Лёха кивнул на пакет с пончиками:
– Сегодня дед полтинник подкинул. Доволен мной, нудеть перестал!
Полдороги Лёха насвистывал что-то весёлое, перескакивая с одной мелодии на другую. Но неожиданно его словно прорвало:
– Я по истории «отлично» срубил! Про мамонтов наболтал, которые в Чувашии обитали, про тундру! Как на них наши охотились!
– Кто охотился? – переспросил я.
– Наши предки первобытные! Учёные их стоянку открыли! У села Уразлино!
– У какого села?
– Вань, ты чё? Уразлино! Ты ж это в прошлом году проходил! Эх! Может, махнём туда? Поглядим, как они жили?
Я молча кивнул.
Лёха вдруг снова остановился:
– Прикинь, училка заявила: «Я тебя, Кощин, не узнаю! Я тебе (то есть мне!) четвёрку за полугодие поставлю, если будешь продолжать в том же духе!» А я назад в бокс хочу…
– Ты вернёшься, – сказал я.
– Чё? – не понял Лёша.
– В бокс, – сказал я, – вернёшься. Обязательно.
– А, ну да, – серьёзно ответил Лёха и без всякой связи добавил: – Слушай, а давай я с Ленкой поговорю. Ну чего она тебе мозги пудрит?
– Нет, – сказал я. – Не надо, я сам.
– Хорошо, – согласился Лёха. – Тебе решать, но, если чё, я всегда рядом.
Мы подошли к дому Петра.
– Вроде здесь, – сказал Лёша, и мы поднялись на третий этаж.
Я хотел позвонить в дверь.
– Погоди, – попросил Лёха и пригладил волосы на лбу. – Готово. Давай!
Я нажал на звонок, и через несколько секунд Пётр нам открыл.
Он был ужасно доволен, что мы пришли. Ну и пончикам, конечно, тоже обрадовался.
В тот день Пётр учил нас писать натюрморт. Но у меня не очень-то получалось, потому что я думал о Ленке. Не о том, что она стащила сундук, а о том, люблю я её или нет.
И о Василисе думал. В последнее время она стала совсем тихой: волнуется из-за своей бабушки. Правда, принарядилась. Теперь на ней синяя юбка и фиолетовая кофта. А вот кроссовки те же.
Я хотел изобразить букет фиалок, но вышло одно сплошное пятно. Да и стульчик, на котором я сидел, был очень неудобным. С виду – дубовый, устойчивый, но на самом деле, как только я забывал про него, норовил из-под меня выскользнуть. В конце концов Пётр рассмеялся и предложил мне пересесть на обычный стул.
– Мне его друг подарил, авиаконструктор, – объяснил Пётр про «дубовый» стульчик. – Он из сверхлёгкого материала сделан. Это я его выкрасил под дерево.
Я пересел на обычный стул, но натюрморт от этого лучше не стал.
– Это не фиалки, – вздохнул я и хотел было скомкать лист, но Пётр меня остановил.
– Ничего страшного, – успокоил он, – я, когда только начинал, тоже с акварелью мучился. Кстати, могу эти свои неудачные попытки продемонстрировать. Этюды. На антресолях хранятся. Лёша, достань их, только стремянку в чулане возьми.
Лёха притащил стремянку, залез на неё и открыл дверцу антресолей.
Стремянка оказалась неустойчивой, качнулась. Одной рукой Лёха ухватился за дверцу, а второй совершил такое странное и неловкое движение, что на меня сверху, а я стоял прямо у стремянки, посыпались картонные папки с этюдами. Самая большая папка больно ударила меня по макушке, распахнулась, и рисунки разлетелись по коридору. Я охнул, потёр ушибленное место и начал их собирать.
Один из этюдов сразу бросился мне в глаза. Потому что на нём была изображена… моя мама! Маму я бы узнал и среди тысячи лиц.
Я поднял этюд с пола, уставился на него и больше не мог сдвинуться с места.
Ну что бы вы сделали, если вам на голову свалилась бы папка с этюдами столетней давности и на одном из них вы бы увидели собственную маму в фате и свадебном платье, а рядом – молодого человека, то есть жениха?
– Ты чего, Вань? – спросил Пётр.
Я не ответил. Лёха спрыгнул со стремянки. Он хотел заглянуть мне через плечо, ему ведь тоже стало интересно, что я там рассматриваю, но я быстро свернул этюд в трубочку, подошёл, как зомби, к Петру и сказал:
– Я пойду уже?
Пётр удивился, но особо виду не подал.
«А с другой стороны, – тут же подумал я, – куда я собрался, ничего не узнав?»
Я присел на непослушный стульчик и развернул этюд.
– Это свадьба? – спросил я.
– Свадьба, – ответил Пётр. – Кстати, удачная работа.
– Можно я домой возьму? Я потом верну, – сказал я.
Пётр ещё больше удивился, но, по-моему, даже обрадовался. Он понимал, что со мной творится что-то не то, и не знал, как помочь. Ну а я вроде сам нашёл выход – попросил этюд.
– Да, конечно, – сказал он. – Бери на здоровье.
– Я верну, – повторил я. – Завтра. Или послезавтра.
– Да ничего страшного. Вернёшь, когда получится.
– А это точно свадьба? – спросил я.
– Точно, – ответил Пётр. – Я её зарисовал лет двенадцать-тринадцать назад, если память не изменяет. Любил я тогда технику оттачивать. Стоял, скажем, у ЗАГСа и зарисовывал свадьбы. Иногда получалось подработать. Напишу и предложу купить. Брали с удовольствием, ведь праздник! К тому же, так сказать, культурно изобразили, карандашом. Люди красоту понимали!
– А вы их знали? – спросил я.
– Молодожёнов? Ну как сказать… Иногда совершенно незнакомые попадались. Вот эту невесту, которую ты в руках держишь, знал. С женихом потом познакомился.
– А как их звали, помните? – спросил я, еле сдерживая волнение.
– Невесту – не припомню, а вот жениха – даже очень. Ведь это Соловьёв. Нынешний банкир. Но они расстались чуть ли не на следующий день после свадьбы.
– Я пойду, – снова сказал я.
– С тобой всё нормально? – спросил Пётр.
– Вань, давай вместе, – предложил Лёха.
– Не надо, – попросил я. – Я дойду, не волнуйтесь.
Я шёл по улице и думал: «Лёша соберёт рисунки, ничего страшного. Подберёт и разложит по папкам». Других мыслей у меня в голове не было.
Дома я развернул этюд, положил на стол и разгладил ладонями.
С листа на меня смотрела мама. Она весело улыбалась своему жениху, а тот наклонился к ней, словно хотел сказать что-то очень важное, например: «Я тебя люблю». Я даже услышал, как он это говорит, нежно и уверенно:
– Я тебя люблю, Маша!
А на следующий день они расстались. Что случилось? Зачем они это сделали?
Теперь я понял, почему мама была против того, чтобы я ходил к Глафире.
И только тогда я заметил в уголке листа дату. Год стёрся, но месяц был виден очень хорошо – май. А я родился в декабре. Через семь месяцев.
С кухни донеслись какие-то звуки, и вдруг появилась мама – оказывается, она была дома, а я и не заметил. А следом вышла… Василиса!
– Ванюшка, ты когда пришёл? – засмеялась мама. – А мы тебя и не слышали.
Я, как ни в чём не бывало, свернул этюд в трубочку и сказал спокойно-преспокойно:
– Так я только что вошёл.
– Штирлиц ты наш! – мама снова рассмеялась. – А мы тут с Василисой секретничаем, сейчас ужинать будем. Давай, мужичок, присоединяйся к нам. Ухаживай за дамами!
Я спрятал этюд в ящик своего письменного стола и пошутил:
– Может, ещё за шампанским сбегать?
– Ну ты и нахал! – со смехом ответила мама. – Только ты опоздал, Вань!
– Мы лимонад купили, – улыбнулась Василиса. – И торт!
– Ма-а-аленький такой тортик, как раз на троих, – уточнила мама.
Они снова ушли на кухню, а я прилёг на кровать.
– Что же это творится? – пробормотал я.
Если бы в тот момент на улице заорала тысяча чёрных котов и проехала сотня автомобилей-призраков, я бы и тогда не пошевелился. Не потому, что я потерял интерес к жизни, не потому, что я безвольный человек и у меня опустились руки. Просто я хотел сложить в своём мозгу мозаику и всё понять.
Я бы, может, и понял что-нибудь, но с кухни меня позвали два голоса. Один из них принадлежал маме, а другой – Василисе, девочке в китайских кроссовках. И я не мог не пойти. Я встал. Вздохнул и отправился ухаживать за дамами.
Было весело, очень весело. Мама вспоминала разные истории из своего и моего детства, они с Василисой смеялись, ели торт, запивали лимонадом. Даже я рассказывал анекдоты, но не вспомню какие, а мама с Василисой хохотали долго, аж до слёз. Больше всего их смешило то, что я оставался при этом совершенно серьёзным.
Они умирали от хохота, а я в это время думал об этюде.
Потом мама предложила Василисе остаться у нас ночевать, но Василиса ответила, что скоро бабушка вернётся из больницы и надо прибраться-постираться. Дней-то до её возвращения осталось – всего ничего.
– Проводи Ваську! – шепнула мама, и мы с моей соседкой по парте вышли на улицу.
Василиса с бабушкой жили не очень далеко от нас, минут пятнадцать пешком.
Я не знал, о чём говорить, поэтому мы шли молча. Но с Василисой это получается без особых проблем. Есть люди, с которыми молчать в тягость, Василиса не из таких. Нет, бывало, конечно, когда и она приставала с разговорами, но не в тот вечер.
Неожиданно для самого себя я сказал:
– У меня есть друг Гарик. Он взрослый. Если ему не сделают операцию, он останется инвалидом на всю жизнь. Он альпинист. Сорвался в горах, теперь вот лежит, почти неподвижно. А денег нет. Вернее, он их сам хочет накопить. Но надо много.
Василиса сначала ничего не ответила, а потом сказала:
– Но ведь можно эти деньги собрать.
– Как? – я вздохнул. – Нам не разрешат, мы несовершеннолетние.