убегает.
Ивашка подобрал рубаху, обе корзины на руку вздел, повернулся, потихоньку побрёл домой.
На пороге встречает его Параска. Уж она всё знает. Она волосы выдирает клочьями, рубаху на груди изорвала, уже в ней сил пет вопить, она хрипит:
— А ты как? Ты-то что?
Ивашка опустил голову, мрачно шепчет:
— Замешкался я.
Глава шестнадцатаяПРЕКРАСНАЯ ПУЛЬХЕРИЯ
Город Сугдея на Русском море — неприступная крепость на высокой скале, лет ему от основания тысяча и восемьдесят. Гавань его одна из самых больших, и пристают там корабли со всех сторон света. Караваны везут сюда с Приволжья соль и рыбу, мёд и меха. На в ерблюдах привозят из Аравии, Персии, из далёкой Индии пряности и ткани, ковры и оружие. Живут здесь люди из разных стран — греки, аланы, армяне и русские живут. Владеет Сугдеёй половецкий хан, взимает с неё дань и торговые пошлины, а правит городом прави тель — знатный грек.
К прекрасной Пульхерии, супруге правителя, пришли подруги, рассказывают, что поселился в предместье половец, продаёт киевской работы золотой венец неслыханной красоты. Тот венец из семи золотых пластин, и на них цветными эмалями дивный узор — пляшут девы, распустив рукава, скоморохи вприсядку идут, в свирели дудят. А эмали — все семь цветов радуги, и весь венец будто солнце сияет.
— Что же вы не купили? — спрашивает Пульхерия.
— Где нам! Его только императрице носить, так дорого.
Они её поддразнивают:
— Где уж нам — и тебе его не купить! Хоть ты супруга правителя, а венец не про тебя.
Эти слова её гордости непереносимы. На другое же утро позвала она двух прислужниц, спустилась с крепостной горы, городскими улицами прошла, направляется в предместье. Вот они идут, а прекрасной Пульхерии кажется, будто кто-то следом за нею идёт. Она шаг ускорила, и за ней шаги будто быстрей. Она медленней пошла, и шаги будто тише. Она оглянулась — идёт парень, высокий, жилистый. Камзол на нём рваный, суконные чулки на коленях продраны, голова не покрыта, волосы — будто сена копна. И несёт в руках две ко рзины с едой.
Прекрасная Пульхерия отвернулась, идёт дальше, а тот парень не отстаёт, за ней следует. Она остановилась, говорит:
— Как ты смеешь за мной идти?
И прислужницы обе в один голос прикрикнули:
— Как ты смеешь идти за госпожой супругой правителя?
У парня нос длинный, с горбиной, у него на шее кадык, будто орех заглотал, проглотить не сумел. Он ещё раз глотнул, отвечает:
— Я иду по улице. Прислужницы обе в один голос объясняют:
— Он идёт по улице, госпожа.
У парня глаза светло-голубые, будто незабудки выросли в тени или небо ранней весенней порой. Он смотрит на госпожу Пульхерию, глаз не опускает.
— Как ты смеешь на меня смотреть? И прислужницы в голос:
— Как ты смеешь смотреть на госпожу?
— О, шёне фрау, прекрасная госпожа, я смотрю на рубец твоего платья.
Прислужницы опустились на колени, торопливо расправляют подол платья. Прекрасная Пульхерия оглядела платье, ничего не замечает — ни пылинки, ни пятнышка, ничего платьем не задела, нигде не порвала.
Она спрашивает:
— А чем оно плохо?
Парень поставил корзины наземь, говорит:
— Криво скроено, неровно подшито. Я могу сделать хорошо.
Она рассердилась, крикнула:
— Ты бы лучше свои дыры залатал! Он пожимает плечами, говорит:
— О, это? Дас ист никс — это ничего. Один сапожник не имеет одни сапоги.
— Ах, так ты сапожник?
— Я не сапожник, не шустергезеле. Я очень знаменитый мастер-портной. В мой город Бремен я лучше всех. Я шью платье самой госпоже бургомистерше. Одна маркграфиня посылает мне свою мерку, я ей вундершёнес платье шью.
Прислужницы хихикают, прекрасной Пульхерии неловко. Она идёт дальше, больше не оглядывается. Они пришли к Сотану — посмотрели венец. Красота невообразимая, неописуемая — но ах как дорого! Прекрасная Пульхерия не решается покупать, отказаться неловко. Она говорит:
— Откуда у тебя такой венец? Он краденый?
— Не обижай меня, госпожа. Не нравится — не бери, но такие слова нехорошо говорить. Этот венец военная добыча. Этим летом после удачного набега я снял его с головы русской княжны.
— Я с чужой головы не стану надевать, — говорит прекрасная Пульхерия и, не простившись, уходит.
А там во дворе сидит этот парень у водоёма, железный котёл чистит.
Вечером госпожа всходит на высокую башню, долго на полную луну смотрит. От луны по морю серебряная дорожка переливается, искрится, будто тяжёлый шёлк. Далеко-далеко, внизу под скалой, волны белой пеной ложатся на берег, снежный подол морского платья.
А какие такие платья у бургомистерши, у маркграфини?
На другое утро она зовёт двух прислужниц, спускается с крепостной горы, повёртывает в предместье. Она оглядывается через плечо — не идёт ли кто за ней. А никто не идёт.
Одна из прислужниц говорит:
— Какой красивый был этот молодой человек! Госпожа Пульхерия говорит презрительно, слова сквозь зубы цедит:
— Я не понимаю, что ты за глупости говоришь! Вот приходит она к Сотану, говорит:
— Я этот киевский венец возьму, так и быть. Но в придачу ты должен дать мне портного. Сотан удивляется — что за портной?
— Такой жилистый, длинный, такой неумытый. Он вчера здесь чистил железный котёл.
— Ах, этот бездельник? — говорит Сотан. Он хлопает в ладоши, зовёт слугу: — Приведи сюда немецкого раба.
Прекрасная Пульхерия говорит:
— Слушай, портной, ты сошьёшь мне платье. Только лучше, чем там своим графиням шил. А не угодишь мне, так есть у нас в крепости подземная тюрьма, каменный мешок. Там крысы отгрызут тебе нос.
Глава семнадцатаяА ИВАШКА БЕЖИТ, БЕЖИТ
В Кобякича доме пусто и тихо. Сам-то опять уехал в степь.
У Параски руки ни к чему не лежат. По хозяйству распоряжается нехотя — работы будто поменьше стало, а делать её некому. Кое-как всё идёт, спустя рукава. Ой, скучно!
"И-а", — закричал осёл.
— А не съездить ли нам в город? — говорит Параска. — У меня там подружка живёт. Десять лет не виделись, а может, ещё жива. Навестить её, что ли? Ивашка, почисть осла. Вон он какой лохматый стал.
На таком в город показаться стыдно.
Вот они едут в город. Параска на ослике, а Ивашка идёт рядом, ведёт осла за уздечку.
Город от них часа за четыре ходьбы, а они едут все восемь часов без малого. Осёл иной раз побежит рысцой, Параску растряс, чуть наземь не сбросил. То вдруг упрётся, не хочет идти. Они его ласкают, уговаривают:
— Идём, Серенький, идём, милый. Ах, да какой хороший и красивый. Ушки-то длинные, шёрстка-то шёлковая! Идём, хорошенький! Пошли, что ли! Вот приедем, я тебе морковку дам.
Это ещё когда будет, а на горном склоне рыжие колючки пышно растут. Как ему не дать полакомиться? Ведь тоже живая тварь.
Ивашка тянет осла за узду, а он всеми четырьмя ногами упёрся — и ни с места.
Однако ж на заре они выехали, а вскоре после полудня увидели вдали город.
А сперва только видят высокую скалу, увенчанную крепостными стенами. Поближе подъехали, там по всей долине цветут сады и ручьи журчат. Домики встречаются всё чаще, народу по дороге всё больше. Идут и едут в обе стороны. В ином месте так густо прут, едва меж двух повозок протиснешься. Ослик присмирел, послушно идёт, только длинные уши вздрагивают.
Вот и в город въехали. Улицы камнем мощённые. Конские копыта цокают, колёса скрипят, вода в фонтане плещет, людской гомон громче морского прибоя. Параска чего-то кричит, Ивашка её не слышит. Она с седла нагнулась, пальцем ткнула его в плечо:
— В этот проулочек заворачивай. Здесь, помнится, подружка живёт.
Они в одну, в другую калитку покричали, нашли подружкин дом.
— Ой, ты ли это? Постарела-то как! Я б тебя на улице и не признала!
— Ой, и ты не моложе стала! Ишь, вширь раздалась!
Обнялись, целуются, уж не чаяли, что свидеться придётся. Подружка хлопочет. Накрывает на стол, в погреб сбегала, по дому мечется. Параска достаёт из корзинки белую курочку-хохлатку, гостинец привезла. Они стрекочут, как сороки, друг дружку перебивают, вс поминают старые годы.
Ивашка сидит на приступочке, ему сушёные фиги дали. Со своей смоковницы плоды — таково сладкие! Он поел, облизал пальцы, ему больше нечего делать. Он просит:
— Тётка Параска, можно мне пойти погулять?
— А пойди, пойди, только не потеряйся, город-то большой, незнакомый.
Подружка кричит ему вслед:
— Обратно пойдёшь, примечай — где большая смоковница, тут мой дом. Выше, раскидистей моей смоковницы во всей Сугдее не найти. Её издали видать, не заблудишься.
— Далеко не ходи, — говорит Параска, — скорей возвращайся. Нам бы ещё засветло вернуться домой.
— Я скоро, — говорит Ивашка.
Он идёт по городу, по большому, по незнакомому, а по сторонам не смотрит и под ноги не глядит. Его взор устремлён вверх, на крепость. Венцом вьётся крепость вокруг всей горы, вздымается к вершине скалы, там высокая башня на все четыре стороны света смотр ит. С той башни за море видать, за туманы, за облака, за водную гладь, за бурные валы, до того, до отдалённого берега, где Царьград по краю земли.
Ивашка под ноги не смотрит, а камни-то неровные. Многими столетиями по ним ступали, они износились, стёрлись, скользкие. Где ребром торчат, где вовсе ямка, а где ямка, там лужа.
Ивашка споткнулся, чуть в лужу не угодил, а его подхватывает чья-то рука.
— Господин Гензерих!
— Ивашка, мейн либер кнабе, мой милый мальчик, как ты живёшь?
Ивашка открыл было рот ответить, а господин Гензерих ему говорить не даёт, спешит про себя рассказать.
— О! Я живу очень хорошо, зер гут! Я живу в крепости, во дворец.
Он Ивашку одной рукой обнял за плечи, другой рукой машет, хвастает:
— Я теперь очень важный человек!
— А как же ты от Сотана ушел?
— Фуй, Сотан грязная свинья. Я уже давно у него не живу. Я уже всю зиму у него не живу. Меня выкупила госпожа супруга правителя, эйне вундершёне фрау. Я ей вундершёне платье шью. Одно платье, два платье, очень много платье. Зер филь — очень много.