— Тесно там и острых краев много, — нарочито серьезным тоном сказал Мелихов. — Даме бы не понравилось.
За столом послышались сдавленные смешки.
— Попрошу без шуток-прибауток, Павел! — Подполковник Кречетов осуждающе взглянул на молодого летчика. — Вопрос был задан резонный. Откуда Иволге знать то, что и для большинства людей-то новость?
Кречетов оглядел собравшихся за столом; взгляд его остановился на Белецком.
— Не может же быть, чтобы она научилась распознавать чувства точнее человека! Но откуда-то же она узнала. У вас есть объяснение, Игорь Дмитриевич?
— Не важно, — вмешался Каляев, до того все совещание молчавший, и только меланхолично поглаживавший пальцами серебристый корпус служебного планшета; Кречетов поглядывал на устройство с завистью. — Достаточно и тех людей, кто догадывался. Кто угодно мог ей сказать и теперь даже не помнить об этом. Допустим, упомянуть вскользь в разговоре друг с другом… Тут мы концов не найдем, но это и не важно. Важно другое: зачем искин передал информацию Абрамцеву?
— Возможно, тоже ненамеренно. — Кречетов пожал плечами. — Упомянула в связи с каким-то иным поводом.
— Каковых, надо полагать, предостаточно в кабине маневрирующего над сопками вертолета, — насмешливо сказал Каляев. — Возможно, ненамеренно. А если намеренно — то зачем?
Повисла неприятная пауза.
— На этот вопрос мы получим ответ только после того, как удастся допросить Иволгу, — сказал Смирнов. — Кожух выдержал взрыв, но сочленения элементов кибермозга пострадали от нагрева и удара достаточно существенно; кибернетики дают на первичное восстановление минимум трое суток. До того мы можем только выдвигать гипотезы. Прошу заметить: не ради того, чтобы кого-то обвинить! А для планирования наших действий. Вы предлагаете что-то конкретное, Михаил Викторович?
— Я предлагаю исходить из предположения, что Иволга может руководствоваться некой неясной, пока неизвестной нам мотивацией в своих действиях, — сказал Каляев. — А также, что она способна вводить людей в заблуждение. Даже опытных киберпсихологов.
Поднялся шум; сразу половина участников совещания заговорила одновременно — возмущаясь, не соглашаясь, поддерживая.
Когда Смирнов, наконец, сумел призвать всех к порядку, он обратился к Белецкому:
— Игорь. Ответь предельно кратко и однозначно. Так, чтобы понял каждый. То, о чем говорит инспектор Каляев, принципиально возможно?
— Да. — В наступившей тишине голос инженера прозвучал очень громко. — Теоретически возможно. Однако это…
— Достаточно! — перебил его Смирнов. — Раз возможно, то мы будем исходить из предположений, озвученных инспектором. Если Иволга, предположительно, может играть против нас «в темную» — нужно подумать и определиться, что мы можем ей противопоставить. Как можем вывести ее на чистую воду.
— Я подразумевал лишь то, что на данном этапе расследования нам стоит критически относиться к любым полученным от искина сведениям, — сказал Каляев. — А конкретные меры продумаем, когда получим больше информации.
Но его уже никто не слушал: только профессор Коробов, заведующий лабораторией киберсоциометрии, искоса взглянул в его сторону:
— Ко всему в нашем деле стоит подходить критически, Михаил Викторович: это само собой разумеется. Итак, давайте подумаем…
Совещание продолжалось еще полчаса и прошло в оживленном обсуждении; высказывалось множество самых разных предположений. По итогам Смирнов поручил Коробову адаптировать к задаче старый диагностический тест на «скрытые мотивы»: ни к какому другому результату оно ожидаемо не привело.
После совещания Смирнов остался в приемной давать комментарии прознавшим о случившемся представителям гражданских властей. Белецкий вернулся в научный корпус. Там, часом позже, его разыскала Абрамцева. Она был взбешена, и не пыталась это скрыть.
— Игорь! — Она вошла в кабинет инженера без стука и плотно притворила за собой дверь. — Осведомленность Птицы — твоих рук дело? Твоего длинного языка, чтоб тебя!
Белецкий отпираться не стал.
— Слава знает? — спросил он только, не отводя взгляда от запутанного чертежа на огромном, в полстены, мониторе.
— Нет, и не узнает, если ты сам ему не скажешь: хорошо бы тебе хватило ума хотя бы этого не делать, — зло сказала Абрамцева. — Он настолько же недогадлив, насколько на руку несдержан. Никому не будет лучше, если он нечаянно отправит тебя к праотцам.
— Зато ваш инспектор догадался. Но почему-то не стал меня п-прилюдно топить, даже — п-помог замять вопрос. — Белецкий, наконец, оторвался от экрана и повернулся к ней. Глядя на его осунувшееся лицо и темные мешки под глазами, она вдруг почувствовала к нему острую жалость; всего на миг — но этого оказалось достаточно, чтобы гнев утих.
— Не «ваш», а «наш» инспектор, Игорь. — Абрамцева со вздохом села на единственный не заваленный электронным хламом стул. — Каляеву нет нужды никого топить: мы тонем сами… Что сделано, то сделано, но объясни мне — почему? Зачем тебе это потребовалось? — Задала она вопрос, ответ на который в глубине души уже знала.
— Поговорить хотелось, — буркнул Белецкий и снова уставился на экран. — Не к Смирнову же мне было идти.
Абрамцева беззлобно выругалась.
«Почему хорошие люди совершают плохие поступки?» — для инспектора Каляева этот вопрос являлся занимательной интеллектуальной загадкой; майор Ош ан-Хоба, будучи шатрангцем до кончиков ногтей, принимал противоречивую и неприятную реальность с терпеливым сожалением. Но для Белецкого, чьи отношения с окружающими всегда складывались непросто, все выглядело иначе.
Ситуация, два года медленно развивавшаяся у него на глазах, была ему не вполне понятна и для него неприемлема — однако самые близкие и уважаемые им люди были в нее замазаны, а он, сторонний наблюдатель, мог лишь притворяться, что ничего не замечает, чтобы не сделать еще хуже. Этот клубок лжи и противоречий резал его по живому — но сожаление и разочарование, все накопившиеся за два года чувства, ему некуда было выплеснуть. Кроме как в железную жилетку ближайшего, мудрого, непоколебимо надежного друга.
— И давно ты с Птицей все это обсуждал? — спросила Абрамцева.
— Две недели назад. Не под запись, конечно, — не отрываясь больше от экрана, ответил Белецкий. Он не извинялся, хотя, безусловно, чувствовал себя виноватым — возможно, даже сильнее, чем следовало бы. Но к снедавшему его чувству вины примешивалось раздражение на тех, кто загнал его в этот тупик, выход из которого оказался первым шагом к пропасти. В висках стучало от злости и досады на Иволгу, подведшую его, вольно или невольно погубившую человека, которым он дорожил — но нуждавшуюся теперь в защите, как никогда раньше…
Затолкав все эмоции в самый дальний угол сознания, Белецкий пытался вновь вернуть контроль над происходящим в свои руки. Со стороны он часто мог показаться человеком слабым, но глубоко заблуждался тот, кто действительно считал его таковым.
— Если появятся новости — сразу сообщи. Пожалуйста, — сказала Абрамцева и, не прощаясь, вышла.
Каляев поджидал ее, прогуливаясь по коридору. Через дверь он не мог ничего слышать, но ему и не нужно было.
— Механический бог, Валя, — сказал он, подняв палец к потолку. — Когда все закончится — вспомните, с чего все началось: ваш друг решил исповедоваться своему механическому богу.
Она не нашлась, что возразить.
Из-за стены доносился тихий гул: в помещениях лаборатории шли работы по восстановлению искина.
Иволгу спроектировали в той же лаборатории чуть меньше двух лет назад. Однако ее история началась намного раньше, в доколонизаторскую эру на Земле, когда было впервые экспериментально показано существование эффекта Чернышевского-Гаупа, или, как его называли чаще, феномена «размазанной секунды». Авторы объясняли через него яркие, зафиксированные документально случаи проявления интуиции или предвидения. Было сделано предположение о глубоком физическом взаимопроникновении прошлого, настоящего и будущего: «настоящий момент времени» предлагалось при этом рассматривать как некую точку фокусировки, а восприятие — как линзу с непостоянными параметрами.
Экспериментальное подтверждение к новой теории прилагалось весьма весомое. Согласно результатам, прошлое и будущее мгновения существовали в мгновении настоящем в буквальном смысле и могли быть восприняты органами чувств испытуемых, хотя факт расширенного во времени восприятия — темпорального видения, или, как чаще говорили, проявления темпоральной интуиции — обычно не осознавался. Происходила подпороговая обработка информации, приводившая к опережающей реакции на стимул или возникновению предчувствия.
В дальнейшем были открыты ограничения новой функции — предвидение оказалось возможно в пределах всего нескольких секунд — и сформулировано основное условие ее реализации: только осознающий сам себя, свое существование на временной оси разум мог обладать темпоральной интуицией. Она была понята как сложноорганизованная, сочетающая в себе примитивную, «животную» подпороговую интеграцию с эффектом «размазанной секунды» и была объявлена свойственной исключительно человеческому мозгу, недоступной ни другим живым организмам, ни искусственным интеллектуальным системам.
Последнее утверждение оказалось неверным; однако до того, как это выяснилось, прошли столетия.
Сперва практического применения открытию не нашлось: интуицию пытались тренировать у водителей и летчиков, стрелков, спортсменов — но человек, постоянно и осознанно пытающийся опираться на интуицию, вскоре вырабатывал привычку предпочитать нечеткие субъективные ощущения объективной информации и начинал часто ошибаться. После десятка неудач прикладная наука на долгие годы утратила интерес к феномену интуиции как к явлению неустойчивому, ненадежному и потому практически бесполезному. Но на Шатранге его вновь достали с полки, и сделал это академик Володин, человек известный и, без преувеличения, выдающийся. Он выдвинул гипотезу о роли эмоций в формировании самосознания и в восприятии протяженности времени. Гипотеза эта оказалась верной: так он научил машину предчувствовать.