— Общее, значит общее, — в темных глазах Белецкого что-то блеснуло. — Случайно или намерено, но Смирнов выстрелил мимо важных мозговых структур. Вчера я сделал заказ на п-партию кристаллов для ремонта: химики уже начали их выращивать. Через два месяца Птица будет как новенькая, с новым модулем памяти и без ограничительных кодов. Многому придется учить ее с нуля. Но с этим мы справимся.
— Конечно. — Абрамцева улыбнулась, игнорируя ставшую уже привычной боль в обмороженном лице.
Дверь бесшумно приоткрылась: внутрь просунул голову ординатор:
— Пора! Сергей Семеныч закончил, скоро будет делать обход. Ну, скорее!
Белецкий торопливо стал прощаться.
— Чуть не забыл. — Уже в дверях он обернулся. — Послезавтра в Хан-Гуруме будут справлять поминки.
— У нас это называется День Мертвых, «карах ургум», — поправила Абрамцева. — Жаль, не смогу присутствовать.
— Я уговорил Давыдова взять меня с собой.
— Ты?.. — Абрамцева взглянула на него с изумлением. — Но прежде ты…
— … не видел Великого Хребта, кроме как д-двадцать лет назад с орбиты, и видеть не хотел, — закончил за нее Белецкий. — Но тут особый случай. Пора и мне хоть раз взглянуть, зачем работаю. До встречи, Валя. Выздоравливай!
Он скрылся в коридоре, не дав ей ответить.
— Удачи тебе, — прошептала Абрамцева. — Ну, дела…
Ординатор, нервно теребя край халата, осматривал палату в поисках неявных свидетельств нарушения режима.
— Что он пообещал для вас сделать? — спросила Абрамцева. — Нет-нет, не возражайте, я знаю: если бы Игорь очень-очень просил, вы бы и так пустили. Но все-таки: что он вам пообещал?
Ординатор молча залился краской.
— Ну же, я никому не скажу.
— У меня брат есть… младший… игрушку ему. Вертолет радиоуправляемый… маленький, но чтоб как настоящий, а не та ерунда, что в магазине, — запинаясь, выпалил ординатор.
Абрамцева с трудом подавила смех.
— Достойное желание: в детстве сама такой хотела.
— Правда? — он просветлел лицом.
— Да, — подтвердила Абрамцева. — Но игрушка есть игрушка, даже самая хорошая. Хотите вместе с братом прокатиться на настоящем вертолете? Совсем-совсем настоящем. Риск есть, но невеликий: дети наших сотрудников часто летают. Достаньте мне коммуникатор, по которому я смогу связаться с пилотом — и я обо всем договорюсь: обещаю.
Танталовы муки на лице молодого человека ясно свидетельствовали, что предложение попало в цель.
Коммуникатор он принес поздно вечером — по счастью, маленький и удобный в обращении: управиться с ним одной рукой, не отрывая головы от подушки, оказалось вполне возможно.
Пальцы Абрамцевой над сенсорной панелью на несколько секунд замерли в нерешительности; затем она быстро набрала вызов Смирнову.
— Всеволод Яковлевич, говорят, двумя этажами ниже перины мягче?
Смирнов обрадовался. Лицо его похудело и чуть осунулось, однако он был чисто выбрит и стал выглядеть, почему-то, моложе; не таким уставшим и встревоженным, каким Абрамцева привыкла видеть его в последние дни.
— Странная история, Валя: дел наделал, лежу тут, бревно гнилое, который день — а без меня ничего не рушится. — В его глазах читалось какое-то мальчишеское, радостное удивление, и вместе с тем подспудная обида. — Выросла смена, выучилась. Я уже и не нужен, поди.
— Это пока они справляются, зная, что вы тут, неподалеку — но дальше без вас все полетит в тартарары, — поспешила искренне заверить его Абрамцева. — Слава умеет командовать и кулаком грозить, но администратор из него — никакой; к тому же, если вы не забыли, он вольнонаемный. Возвращайтесь скорее: все вас ждут.
— Льстишь, хитрюга. Тебя-то когда обратно на Дармын ждать? Или не ждать? — с деланным равнодушием спросил Смирнов.
— Хирург обмолвился, что мне еще очень долго будут противопоказаны перегрузки при взлете, — Абрамцева подмигнула ему. — Так что отъезд с Шатранга отменяется. Как только меня отсюда выпустят — сразу к вам.
— Рад слышать, — Смирнов улыбнулся с нескрываемым облегчением. — Ну, давай, лечись!
— Вы тоже, Всеволод Яковлевич.
Абрамцева попрощалась и, поборов вдруг охватившую ее оторопь, вызвала Давыдова.
Ответа пришлось подождать. Наконец, загорелась иконка приема, и с маленького экрана Давыдов, с помятым со сна лицом, уставился на нее округлившимися глазами.
— Ходят слухи, что ты теперь настоящий начальник: держишь в страхе весь Дармын, — дрогнувшим голосом сказала Абрамцева. Слишком многое хотелось рассказать, и еще больше — спросить; но среди ночи по комму такой разговор не стоило и начинать.
— Я стал притворяться тем, кем меня хотят видеть: только и всего, — тихо ответил Давыдов.
— Притворяешься ты или нет — для дела результат один и тот же, и это хороший результат, Слава.
— Я прилечу завтра.
— Буду ждать. И, Слава, — Абрамцева жестом остановила его, уже готового отключиться, — еще одно. Несмотря ни на что… Денис был бы доволен, что ты, а не кто-то другой, взялся рулить. Я уверена.
Давыдов долго молча смотрел в объектив комма, словно пытаясь разглядеть под лечебной маской ее лицо.
— Я сумел сработаться с Дэном, Валя, — наконец, сказал он, и в его голосе звучала незнакомая ей прежде жесткость. — Сумею ужиться и с его тенью.
— Слава, врачи не обещают, что я когда-нибудь смогу встать.
На лице Давыдова не дрогнул ни один мускул.
— Еще день назад они не обещали, что ты выживешь. Это нравилось мне куда меньше.
— Пожалуй, мне тоже.
— Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
— До завтра.
Абрамцева нажала отбой и спрятала коммуникатор в тумбочку.
Пришедший через четверть часа доктор Сергей ввел через капельницу большую дозу обезболивающего и дал снотворное; но толку от них было чуть.
Ночью Абрамцева долго лежала без сна, слушала ветер, шелестевший в кронах шатрангских дубов в больничном парке. По потолку от окна ползли похожие на грозовые облака серые тени. Закрыв глаза, легко было представить, как ветер гонит их прочь, рвет их и треплет — и как в прорехах проступает бездонное черно-фиолетовое небо, усыпанное белыми точками звезд.
Эпилог
Хан-Гурум распластался по долине, как разомлевший на солнцепеке кот: это был поселок большой и благополучный. Оползни и лавины обходили его стороной, поставки проходили без перебоев, жила на руднике не иссякала.
На Хан-Араке обряды проводились на чердаке, тут же на высоких сваях стоял отдельный Дом Предков; издали он казался миниатюрным, но внутри места было достаточно. Черепа на стенах, приглушенный горский говор и дым курильниц наполняли его мистическим духом; но, то и дело, дух этот отступал — не исчезал, но отходил в сторону: от мерцания огоньков на коммуникаторах Давыдова и Оша ан-Хоба, от звуков дизельного двигателя, долетавших через неплотно затворенное окно. Время от времени кто-нибудь входил с каким-нибудь срочным вопросом или выходил. Прошлое и настоящее Великого Хребта Северного Шатранга, традиции и суетливая деловитость, привнесенная в жизнь горцев колонистами, смешались в единое целое: на Хан-Гуруме история уже прошла свою поворотную точку.
Белецкий устроился в дальнем углу, чтобы не привлекать внимания. После того, как Давыдов представил его, это оказалось на удивление непросто: то и дело кто-то подходил, спрашивал о чем-нибудь или благодарил. Впервые своими глазами он видел тех, для чьего повседневного существования и благополучия его работа имела значение; это было необычное и непонятное чувство. Он совершенно не знал, что им сказать.
— Ничего, Игорь, привыкнешь, — сразу после прилета заявил Давыдов, хлопнул по плечу и демонстративно отошел в сторону. Нечеловеческое напряжение последних дней и свалившаяся ответственность сделали его строже и злее; к этому тоже требовалось привыкнуть.
Белецкий слушал, наблюдал, улыбался, кивал, говорил вежливые банальности.
Время в горах шло как будто медленнее, чем внизу: в пять минут укладывался час.
Обрядовые речи об умерших текли плавно. До угла Белецкого сквозь треск поленьев в очаге долетали только обрывки:
— «…он прожил хорошую жизнь, о которой не сожалел ни единого мгновенья…» — Ош ан-Хоба об отце;
— «…он делал то, во что верил, и служил людям так, как верил…» — Давыдов о Каляеве;
— «…его время оказалось коротко, но велика вереница его добрых дел…» — сморщенная старуха о неизвестном Белецкому молодом горце.
Самому ему и тут было нечего сказать; разве что, о Каляеве, чью урну накануне тихо погрузили в шатрангскую землю — но это отдавало бы лицемерием.
Когда вновь тихо заиграл коммуникатор Давыдова, и тот, извиняясь, стал пробираться к выходу, Белецкий воспользовался поводом и отправился ему наперерез.
— В чем дело?
— Волхв вызывает: ребятня прошмыгнула на площадку и пытается залезть в кабину. — Давыдов досадливо поморщился: выходить из теплого дома под снег ему не хотелось. Куда с большей охотой он бы воспользовался возможностью занять освободившийся угол и связаться с Абрамцевой; это было — как и многое здесь — против традиций, но она, чувствуя ответственность за случившееся, просила по возможности дать ей хоть так «поприсутствовать» на церемонии.
— Оставь: лучше набери Вале. А я пока схожу, разберусь, — сказал Белецкий, застегивая куртку.
Давыдов взглянул на него с сомнением.
— Заодно воздухом п-подышу и полюбуюсь на горы. — Белецкий решительно отодвинул Давыдова от двери. — Не беспокойся, комм у меня с собой.
Давыдов проводил его удивленным, но, больше, благодарным взглядом.
Белецкий вышел на крыльцо и направился к вертолетной площадке.
Полковник Смирнов, окончательно размякший от лекарств и больничной заботы — или, как шептались недоброжелатели, вконец выживший из ума — сделал немыслимое: поддался на уговоры внучки и разрешил ей лететь с Давыдовым. «Вместо меня там будешь: хоть поймешь, что горы — не игрушка!» — сказал он и рыкнул на Давыдова: «Отвечаешь головой!»