— Мне тоже, — тихо, почти шепотом ответил ей Давыдов.
— Что теперь будет, Слава? С проектом, с нами… со всеми нами здесь.
— Хотел бы я знать. — Он сжал под столом ее пальцы; она ответила на пожатие. — Бедный Дэн. Бедный Игорь. И Смирнов. Каляев этот… Как он тебе?
— Непонятный тип. На безобидного бумагомараку не похож.
— Пожалуй.
— Такому палец в рот не клади — не откусит, так дактилоскопию сделает. — Взгляд Абрамцевой сделался задумчивым. — Потом надо будет разузнать о нем. Наш дядя Сева не промах, но этот Каляев его, если захочет, с потрохами сожрет… Чует мое сердце, гибель Дениса не последняя наша беда. Что-то очень скверное происходит, Слава.
Он кивнул, соглашаясь, и сжал ее руку крепче.
Три дня спустя Валентина Абрамцева водила Каляева по планетарному музею.
Пятьдесят лет назад географы совместно с антропологами и техниками поставили первую экспозицию в поврежденном землетрясением ангаре. С тех пор новые поколения сотрудников поддерживали, дополняли и совершенствовали ее. Миниатюрные ландшафты Северного Шатранга издали выглядели почти настоящими: по глиняным руслам рек бежала вода, пластиковые вулканы Великого Хребта выбрасывали пепел и подкрашенный пар, от которого набухали «облака» из синтетической ваты: они ползли по низким балкам вдоль потолка и закрывали собой лампу-«солнце», защищая землю от слишком жесткого излучения: серо-коричневые, угрюмые, плотные.
В настоящем небе на малых воздушных судах они разрушали в короткий срок даже очень хорошо защищенные двигатели. На равнинах большой объем грузовых и пассажирских перевозок обеспечивал автотранспорт и железные дороги, по которым непрерывно курсировали скоростные поезда; так же снабжались и высокие, в среднем около полтора тысяч метров над уровнем моря, но обширные и обладающие сглаженным рельефом предгорные районы, как тот, в центре которого располагался Дармын. Но две проблемы, и обе — крайне значимые, были таким путем неразрешимы: трансфер через Великий Хребет, разделявший Северный материк Шатранга на две части, и грузообмен с высокогорными добывающими предприятиями и связанными с ними научными станциями. На высотах в три-четыре тысячи располагались шахты, где наемные работники из горцев и немногочисленные шахтеры-колонисты, способные полностью акклиматизироваться на такой высоте, добывали главный экспортный ресурс Шатранга — джантерит: минерал, необходимый для производства покрытия внутренних камер нуль-транспортных порталов. Ввиду дороговизны и сложности космического строительства таких порталов создавалось на каждую планетарную систему не больше двух-трех штук, однако они были огромны и нуждались в постоянном обновлении, так что и джантерита требовалось порядочно. Когда на заре эры космической экспансии была открыта возможность космической нуль-транспортировки, все ожидали, что вскоре появится и технология создания планетарных порталов. Но этого — как и многих других ожидаемых открытий — так и не произошло, так что проблема логистики стояла перед человечеством в целом весьма остро; однако на Шатранге она приобрела воистину ужасающий размах.
В эру нуль-пространственных переходов, суборбитальных челноков и галактических крейсеров о значении простых машин, самолетов, кораблей почти никто уже не задумывался — настолько жителям развитых миров они были привычны; невозможность быстро переместиться или переправить груз из одной точки планеты в другую казалась фантастической, необходимость организации производства в непосредственной близости от сырьевой базы представлялась нелепой и невозможной — отдельные высокотехнологичные материалы могли поставляться с разных континентов и даже с разных планет. Почти все заселенные миры имели достаточные запасы урана и тория, чтобы не беспокоиться о невозможности перемещения ядерного топлива и его компонентов через нуль-порталы, и с успехом обеспечивали свои транспортные потребности сами; Шатранг был одним из немногочисленных исключений. Поскольку первоначально колонизационные стройки закладывались «как обычно», практически без учета особенностей местной логистики, дела в первые полвека колонизации шли плачевно. Но человечество училось на своих ошибках: постепенно колония росла и крепла, училась перебиваться углеводородами и ветряными электростанциями.
Раз в несколько минут гудение генераторов, подпитывавших экспозиции в музейном ангаре, усиливалось. Тогда кратеры вулканов окрашивались красным, по поверхности морей пробегали волны, содрогались рассекавшие землю сети железных дорог и электросетей. Фигурки людей оборачивались к зрителю; они были совсем малы, но проработаны настолько детально, что лица — встревоженные, вопрошающие, безразличные — врезались в память. Напуганная девочка во дворе школы; бригада рабочих у покореженного железнодорожного полотна; двое геологов в кабинке канатной дороги над пропастью; рассерженный генерал, прогуливающийся у автомобиля с задранным капотом; рабочие-горняки с кислородными баллонами, собравшиеся у входа в шахту; охотники у костра; горноспасатели со скрытыми противоснежными очками лицами — настороженные, собранные…
Это был не музей — произведение искусства, созданное, скорее, со скуки и для развлечения, чем с какой-либо иной целью, но вся история колонизации Шатранга и сегодняшняя жизнь планеты отражалась в нем. Летопись нелегкой борьбы, проб и ошибок, обидных поражений и редких, драгоценных удач…
Впрочем, она мало волновала Каляева, хоть он и слушал с приличествующим ситуации любопытством и даже задавал вопросы. Его интересовали Иволга, Абрамцев и авария; все остальное было только поводом, чего он особо и не скрывал.
— Это Хан-Арак? Вот Баранья гряда, а ущелье Трех Пик здесь, да? — спросил он, приглядываясь к пластиковым вершинам.
— У вас хорошая память, — с оттенком уважения в голосе сказала Абрамцева. Опознать на экспозиции маленькое ущелье, единожды увидев его на карте, было совсем непросто.
Каляев, как несложно было заметить, чувствовал себя довольно-таки неловко и не понимал, как лучше держаться в разговоре. Очевидно, ему совсем не хотелось показаться грубияном — но еще меньше хотелось остаться в дураках, помалкивая из обходительности.
— Валентина Владимировна, я спрошу прямо: что вы думаете об аварии? — решился, наконец, он.
— Горы не любят птиц, — с едва заметной усмешкой сказала Абрамцева.
Это горское присловье уже было ему знакомо, и оно ему, конечно, не нравилась.
— Вы что же, верите во всякую мистическую дребедень?! — Каляев, прежде не допускавший подобной мысли, изумился неподдельно.
— Еще недавно я верила в мастерство Дениса и непогрешимость «Иволги»: эту веру не так-то просто утратить. — Абрамцева искоса взглянула на Каляева. — Что для вас, Михаил Викторович — дребедень, здесь, у нас — жизнь. Ее философия, если угодно, — добавила она, заметив, что Каляев не понял иносказания и готов начать спорить. — Моя мать знала, что летающие ящеры вымерли столетия назад и нет никакого Белого Дракона. Но, все же, каждый раз, когда отцу приходилось отправляться в горы, она заставляла его надевать амулет… Драконий зуб, так у нас его называют. Потом его стала носить и я. — Абрамцева тронула отворот куртки, куда обычно крепился «зуб». На Шатранге стояла поздняя осень, и в музейном ангаре было прохладно. — Понимаете?
— Суеверия коренных народов выше моего понимания, — проворчал Каляев. — Впервые в жизни это меня огорчает. Так что же, по-Вашему, самолет съел дракон?
— Я такого не говорила. Но не возьмусь утверждать и обратного, — без тени улыбки сказала Абрамцева.
Каляев неодобрительно покачал головой, но нашел в себе силы промолчать.
Загудели генераторы, и маленькие фигурки шатрангцев обернулись в его сторону; в их лицах ему на миг почудилась угроза, заставив рассердиться на самого себя: вот так наслушаешься баек и сам сделаешься суеверным дураком.
— Суеверие — форма протонаучного знания, — будто подслушав его мысли, подлила масла в огонь Абрамцева. — Первая, наивная попытка обобщения человечеством эмпирического опыта. Из суеверий на заре времен родилась религия, но от них же позднее пошла и наука. Ошибкой было бы относиться к ним легкомысленно.
— Вырастая, ребенок оставляет погремушки в детской, — возразил Каляев.
— Справедливо. Но что вы видите вокруг? — Абрамцева развела руками над пластиковым ландшафтом; ближайший гейзер выпустил облако пара — и, вместе с ним, несколько мыльных пузырей. — Шатранг — молодой мир, полный загадок, неизвестности, неопределенности. На Земле это детская забава, но здесь мы не нашли лучшей модели для одного из интереснейших — и досаднейших — местных феноменов. Символично, вам так не кажется?
— Ну да, — хмыкнул Каляев. — «Дыхание дракона», или как там ваши метеорологи зовут эти штуки?
Вдвоем они проводили стайку пузырей взглядом. Окруженные едва видимой с земли радужной оболочкой шарообразные газовые облака, возникавшие после извержений малых гейзеров, мигрировали в воздухе на сотни километров и особенно часто наблюдались на воздушных трассах, буквально «атаковали» машины, нередко становясь причиной аварий. При этом, скудные данные с беспилотных метеозондов до сих пор не дали возможности объяснить, что же «дыхание» собой представляет.
— До моих ушей доходили разговоры о «небелковой жизни» и других подобных неподтвержденных теориях, — сказал Каляев. Отказ от снисходительно-пренебрежительного тона дался ему непросто. — По-вашему, в этом есть зерно истины?
— Сомневаюсь, — с сожалением признала Абрамцева. — Но специалисты продолжают наблюдения.
— В надежде на чудо?
— На новые методы исследования. На удачу. И на чудо тоже.
Каляев начал говорить что-то о вреде магического мышления. Абрамцева его почти не слушала: на макете ущелья Трех Пик она вдруг разглядела деталь, которой не замечала прежде: на самом дне, среди серых скал из-под снега торчал драконий скелет.
— Если правильно смотреть, всегда можно увидеть нечто новое, — рассеяно пробормотала она. На Хан-Араке должен был два часа назад приземлиться катер Давы