Скрипучий голос раздался совсем рядом, заставив его вздрогнуть:
— День мертвых. Тяжелый день.
— Да. — Давыдов обернулся. Позади стоял старый горец; Давыдов припомнил его имя — Нуршалах: командир отряда спасателей, майор Ош ан-Хоба, приходился ему сыном.
«Днем мертвых» у народа Хан-Арака — у «детей Дракона», как они сами себя называли — считался четвертый день со дня смерти, в который справляли поминальные обряды. Давыдов внимательно взглянул на старика, ожидая, что тот скажет: горцы редко затевали разговор просто так, от скуки — но и переходить сразу к делу считалось у них дурным тоном.
На обветренном лице Нуршалаха ан-Хоба читалось беспокойство: опытный взгляд старика через притихший снегопад ощупывал Баранью гряду, возвышавшуюся на северо-востоке. Ближайший к станции пологий склон, поросший редким лесом, выглядел неопасно, а боковые склоны тем более не угрожали ей — но над лесом гора уходила круто вверх, и снега там, под самой вершиной, скапливалось предостаточно. За столетье наблюдений он никогда не сходил весь целиком, да и лавинный сезон еще не начался — но осень выдалась необыкновенно снежная, оттепели перемежались с обильными снегопадами. Выглядели горы угрожающе.
— Дракон сердится, — сказал старик; он хорошо говорил по-русски, почти без ошибок. — Он зол, как муж, что каждый вечер находит в супе овечью шерсть. Он ест и ест, но наступит час, когда терпение его лопнет. Будут еще тяжелые дни. Дурные дни.
Давыдов промолчал. Ему и прежде случалось говорить с живущими при станции стариками: он знал, что те всегда щедры на плохие прогнозы — но этот имел все шансы сбыться.
— Все чужаки неразумны, как дети. — На лице старого горца проступила странная полуулыбка. — Но вы желаете нам добра. Вы сделали много добра, ты и твой друг. Мы сожалеем о его смерти.
— Я был ему плохим другом, — пробормотал Давыдов. — Но спасибо за твои слова, Нушалах-ан.
— Твоего друга забрал Дракон. Отнимать у Дракона добычу — к беде, но таков ваш обычай, — продолжил старик, чуть помолчав. — Ош, мой сын, пришел в мир как сын Дракона, но стал одним из вас. Многие молодые хотят быть, как вы, и мы, старики, не смеем винить их за это. Они служат вашему закону и соблюдают ваши обычаи: Ош забрал у Дракона останки твоего друга и везет сюда.
— Я знаю, он выходил на связь со мной час назад. — Давыдов показал на коммуникатор. — Скоро его работа будет закончена и он вернется сюда.
Старик кивнул.
— Мне говорили, Ош хороший работник.
— Отличный, — с улыбкой сказал Давыдов. Майор-спасатель нравился ему; они были неплохо знакомы.
— Он тоже хорошо отзывался о тебе, Вячеслав. — Старик с трудом выговорил непривычное имя. — Хабен и Арбу тоже уважали тебя.
Так звали погибших охотников; Давыдов невольно отвел взгляд.
— Я сожалею об их смерти. И мои товарищи. И командующий нашей базы внизу, полковник Смирнов — в почте есть диск с его видеообращением. — Давыдов заставил себя снова взглянуть старику в глаза. — Я мало знал Арбу и Хабена, но наши короткие встречи доставляли мне удовольствие. Я буду помнить их.
— У каждого в Драконьем Гнезде найдутся слова для Арбу и Хабена; и для тебя у многих нашлись бы слова, долгих тебе лет. Но твой друг был не таков, как ты. — Старик помолчал. — Мы уважали его силу и храбрость — но ни у кого из нас нет для него достаточно слов; мы знали его меньше, чем мало, потому как он вовсе не хотел нас знать. Таков уж он был. Но это против обычая — провожать молчанием. Идем со мной; справим день мертвых, как полагается.
Давыдову оказалось непросто не показать изумления.
— Мне лестно твое приглашение, Нуршалах-ан. — В этом Давыдов ничуть не покривил душой. — Но разве оно — не против обычая? Я — чужак. Чужакам не место на обрядах детей Дракона.
— Мой сын Ош, сын Дракона, справляет ваш обряд, потому за нашим столом ты сегодня можешь занять его место. — Улыбка на лице старика была похожа на трещину. Ирония ситуации доставляла ему несомненное удовольствие; по земным меркам, странное и не вполне уместное — но на Шатранге от земной мерки было мало проку: это Давыдов понял еще в свой первый год на планете.
— Что ж. Раз ты считаешь мое присутствие возможным, я с благодарностью принимаю твое предложение, Нуршалах-ан. Веди. — Давыдов, бросив последний взгляд на пропасть, пошел за стариком к станции. Чего бы тот ни хотел на самом деле — приглашение было не из числа тех, от которых можно было отказаться, не нанеся большой обиды.
До появления колонистов народы высокогорья жили в разрозненных деревеньках на четыре-пять домов. Но после колонизации жизнь стала стягиваться к новым средоточиям тепла и пищи — шахтерским поселкам и научным станциям, где можно было получить помощь, обогреться, поглазеть на чудеса техники и заработать: рук всегда не хватало. За полвека между горцами и землянами образовался своеобразный симбиоз, которым обе стороны — с некоторыми оговорками — дорожили. Ближайшая к станции Хан-Арак горская деревня, где проживало три десятка человек, находилась от нее в получасе пешего пути, образуя неправильный треугольник со станцией и рабочем поселком при шахте. Некоторые шатрангцы — в основном, одинокие старики и те, чьи близкие работали с колонистами или служили в спасотряде, — жили прямо на станции: для них был даже построен отдельный домик.
Именно к нему направился Нуршалах ан-Хоба. Давыдову прежде приходилось бывать внутри, но лишь в главной комнате, где жильцы ели и принимали гостей; теперь же старик провел его в заднюю часть дома и оттуда — на чердак.
— Промеж земли и неба. Так положено, — объяснил старик почему-то шепотом.
Давыдов молча шел за ним. «Тайные собрания» на чердаках напоминали о детстве; но сейчас все происходило всерьез — и от этого делалось не по себе.
Чердачное помещение было разделено на две части перегородкой, но и половина оказалась достаточно просторна. На лавках за длинным столом сидело десять человек горцев: кроме стариков, было несколько молодых мужчин и женщин. Горели жировые свечи, в воздухе от курительных трубок и подожженных ароматических трав клубился дым: запах стоял густой, чуть сладковатый. Вдоль стен висели бараньи и козьи черепа.
— Прежде к поминальному столу приводили жертвенного зверя, — свистящий шепот Нуршалаха навевал жуть. — Мы говорили, он слушал, пока старейший не отпускал его на вечные луга. Там зверя встречали ушедшие: он говорил с ними за нас, повторял им наши слова, а здесь женщины коптили мясо в дыму травы хас-но, и мы утоляли печаль прощальной трапезой. Но вы, чужаки, принесли перемены. — Старик пристально взглянул на Давыдова. — Все меньше хорошего зверя в наших горах. И лестницы ваши узки и хрупки — сюда не провести зверя.
Давыдов сдержанно улыбнулся, скрывая замешательство.
— Поэтому ты привел меня, Нуршалах-ан?
Старик засмеялся, а следом и другие горцы. Мрачная торжественность немного развеялась.
— Время идет: человек сменяет человека, обычай сменяет обычай. — Нуршалах ан-Хоба провел Давыдова к свободному месту за столом и сам сел рядом. — Мой дед верил, что мертвый козел сможет говорить с его дедом, но никогда не усомнился бы в том, что железная птица не может летать. Теперь все наоборот.
Над столом прошуршал одобрительный шепоток.
— Некоторые из нас тоскуют по прежним временам, и на то есть причины, — продолжил старик, — но когда мне было столько лет, сколько сейчас моему внуку, моя мать варила нам суп из старых отцовых рукавиц; потом кончились и они. Трое моих маленьких братьев и половина всех детей в деревне умерли, а взрослые мужчины обратились в зверей и рвали друг друга, как звери. Сейчас железные птицы привозят нам мягкое мясо в железных банках: у него дурной вкус, но его хватает, чтобы всем наестся досыта: только глупец, не знавший голода, скажет, что это не имеет значения. Ты друг детям Дракона, Вячеслав. Сегодня ты один из нас.
— Для меня это честь. — Давыдов обвел взглядом собравшихся за столом людей. Все они смотрели на него, но в то же время — мимо: все же он оставался чужаком, был лишним здесь, хоть никто и не считал его лишним. Это была одна из тех особенностей общества шатрангского высокогорья, о которых бестолку было задумываться, пока сам не выучишься думать, как горец.
«Валя бы все поняла: а я не могу…» — Давыдов втянул носом дым от пододвинутой стариком курильницы. Абрамцева бы и поняла, и объяснила — как уроженка Шатранга и как бывший антрополог. Но она осталась на Дармыне наводить мосты с инспектором Каляевым. Давыдов с сожалением подумал, что вряд ли с ней удастся увидеться раньше следующего вечера.
Первым слово взял высокий седой старик, сидевший по левую руку от Нуршалаха; он говорил на гортанном горском наречии об Арбу Упорном и Хабене Храбром, тружениках и охотниках; затем слово взял молодой охотник со вплетенными в косы черными лентами, и настал черед Арбу Веселого и Хабена Удачливого, весельчаков и балагуров; слова языка детей Дракона беспорядочно мешались в его речи с русскими. Следующей заговорила старуха, которой Арбу приходился племянником.
Дым щекотал ноздри.
Давыдов слушал, пытаясь придумать, что же сказать ему. Слушал и вспоминал…
Он родился в центре Евразии, в городе, где древнюю каменную крепость зажали в кольцо громадины небоскребов, а по окраинам еще ютились малоэтажные коробки трущоб; из-за промышленного загрязнения снег там, случалось, ложился того же оттенка, что на Шатранге. В юношескую летную школу Давыдов поступать не собирался: пошел вместе с другом, за компанию. Друга после первых экзаменов отчислили, а он втянулся, увлекся. Но в академию ВКС, к огорчению инструкторов, не пошел, выбрал гражданское училище: его не привлекали сверхзвуковые скорости, сверхтяжелые бомбы и дальний космос — он хотел летать на Земле. К тому же ради академии нужно было уезжать за тридевять земель, а училище находилось в соседнем городе. Там, в студенческом турклубе, он впервые встретился с Абрамцевым — в то время уже без пяти минут выпускником.